У нас беда, у нас горе теперь. Ещё не знаете вы, что вселилась к нам родственница.
— Какая? Откуда?
— Да родственница покойной матушки Мартыной. Двоюродная сестра её какая-то. Господи! Как уж мы её вынесем — не знаю. Может, вы поможете. Такая уж неприятная да докучливая — упаси Боже!
— Да кто её сюда позвал?
— Покойный сам призвал, и будто она его как-то околдовала, что, не проверяя её, всё на неё оставил и дитя родное: живите, пока моя Марта выйдет замуж, с нею вместе и приглядывайте, и порядкуйте всем.
— А что Марта?
— Да что ж Марта? Молчит да вас дожидает.
— Пойдём же к родственнице неожиданной. Где она?
— Да в покое. Идите прямо, как знаете.
Вхожу в знакомые комнатки. Всё, как и было. Только вместо рясы висит на крюке чей-то красный платок. Вступаю в другую светлицу — за столом сидит молодица дородная, красная, вытаращенная, носик маленький, а уста — как ворота. Сидит за столом, а перед ней полная миска красной смородины. И смородину ест, и рубаху шьёт. Глянула на меня, сразу, видно, догадалась, кто такой, ещё пуще покраснела и спрашивает:
— Чего надо? Откуда? Зачем?
— Да пришёл, — говорю, — свою Марту навестить.
Она как вскочит из-за стола:
— Какую Марту? Что такое? Не говори гоп, пока не перескочил. Марта ещё молода; Марту ещё учить уму надо.
— Как за жену возьму, так и научу.
— За жену возьмёте? Какие же скорые! Может, ещё и свернёте с дороги, красный панич! Я знаю, вам хорошо Марту взять за себя, да Марте не велика честь будет.
— Пусть нам будет, что будет, а вам дай Бог великой чести себе сыскать.
— Покойник меня умолял, чтоб я за Мартой смотрела, я и сдержу своё: я Марты не отдам.
А Марта на этих словах в светлицу входит. Как сейчас вспомню — какая была она бледная и какая радостная мне!
— Марта! — говорю ей. — Кого мне слушать — скажи? У вас новые люди, новые нравы.
— Какая была я, — отвечает, — такая и теперь.
— Пойдёшь ты за меня?
— Пойду.
— Ох, несчастное дитя! — заголосила родственница. — Да он её с ума сводит. Ему нужен её посаг, ему нужно дяковское место, а ты и веришь ему, что он тебя любит! Да ты за ним пропадёшь, погибнешь!.. Разве не лучше тебе, разве не славнее тебе, если пойдёшь за поповича, будешь иметь достатки, семью честную, уважаемую всеми...
А Марта стоит возле меня, молчит.
— Вот попович Кряжевский тебя выбрал — он тебя посватаeт.
— А, — говорю, — коли уж есть у вас кто, то Бог счастья даст!
И к дверям. Марта, будто не понимая, на меня смотрит.
— Бывайте здоровы! — говорю; тогда она за мной, а родственница за нею — ловит.
— Что это? Ты покидаешь меня? Куда ты идёшь? — промолвила Марта.
— Да вот не хочу вам в помеху стать; дай, Боже, всего доброго да и немало!
— Так ты меня покидаешь? За что?
— С лучшим будет лучше!
— Скажи, за что бросаешь?
И не пускает меня, схватила обеими руками за руку. А родственница её оттягивает от меня.
— Прощайте, Марта!..
А она за мной:
— Постой. Вправду бросаешь меня?
— Вправду! Прощай!
А она опять, и схватила меня, и приникла ко мне.
* * *
(Далее недостаёт нескольких страниц оригинала — большей части V раздела).
VI
Надо вам сказать, что тем временем умер наш старый поп, а через полгода после него умер Лукаш. Оба они умерли, как дети, смиренно. Вот две жизни сошло со света — что осталось: от одного садик и хатка мне в наследство, от другого в наследство Павлютихе хлеб... А жили, терпели... Это я тогда так себе думал; теперь я об этом не думаю — без думок отпеваю.
У нас нового попа поставили, — он и до сих пор там служит, — всё такой же здоровый, живой, басовитый, как и тогда, только постарел за четыре года на четыре года... Он женился на старшей дочери макухинского попа. Она была очень красива — бела, как бумага, красна, как ягода, глаза чёрные, как уголь, брови колесом, зубы белые, губы свежие, одевалась в пёстрые наряды. Как настоящая поповна, она сразу, как вышла замуж, так и начала грубеть и считать. Жили они с попом, как говорят, согласно: не дрались, не бранились, вместе набивали калиточку и советовались о преосвященном, о праздниках и о церкви.
Я всё же был при службе — пел гласов, и поп мне не платил, за то он меня жаловал и не брал другого дьячка, которому бы нужно платить. Так я прожил с год. Сначала было трудно, а дальше скучно. Скучно и бедно. Не тот человек беден, кто богатство потерял, а тот, кто ни о чём не заботится, кому ничего не хочется... Крестины и похороны мешались между собой — мне ни умереть, ни народиться... Пел гласов, слушал звон колокольный, видел людской поток, как сходились и расходились, как к попу приезжали родичи и знакомые на белых конях, привозили возы с тяжёлыми поповнами, бойкими попадьями, умными попами, делили еду и беседу... А в будни снова так тихо, так спокойно, что хоть сиди, пока новый месяц не выдумаешь или новое доброе житьё. Однако я страшно заскучал — ничего мне было не надо, и всё мне надоело; выйду между людьми, сержусь, что попал в это болото; сижу одинокий, жалуюсь, что меня ветер и солнце обижают, лето и зима, осень и весна — всё на свете.
Однажды попалась мне в руки книжка старая Лукаша-покойника: я давно её знал, по ней учился читать, — взял я её, чтоб раскрыть да откинуть, да и сам не знаю, как начал читать, пока не прочёл до конца всю. Это был псалтырь Давида-царя, и я с ним вместе возмолился и возжелал: "Дай мне крылья — полечу птицей по горам".
Тогда напала на меня тоска рьяная, неусыпная, неугомонная, злая и неумолимая — она меня гнала куда-то прочь, дальше, далеко... Она меня с места гнала за дверь, вела улицей, вела степями, полями, лесами, гаями... Повесил я на шею торбочку да и пошёл проститься со своим попом. Поп меня было не пускать, напоминал, что уж когда-то меня удерживали, а я ему — что иду на богомолье, что того запретить никто не должен, а дьяком для меня тоже не сладость быть; тогда, услышав это, поп обошёлся по-доброму: благословил красиво и попросил принести ему просфору с богомолья...
Снова во второй раз я пустился в те миры широкие и великие; вспомнилось то первое: дороженька весёлая, так вспоминалось, будто кто над ухом мне кричал: "Вспоминай! вспоминай! вспоминай!" — "Даром, даром, — говорю себе, — я потерял своё счастье, да ещё добра у людей много и без него, я ещё наемся и напьюсь..." Выпил два неполных, а третий наполовину! Я подходил к большому городу К., со смелыми мыслями, с быстрыми думами, с горячим и уверенным сердцем. Вы, если сами не видали, то слыхали; а я тогда и не посмотрел, и только дорогу спрашивал к монастырю. Пробежал все улицы и переулки, как заяц лес частяк, проскакивающий да глядя вперёд; пришёл к монастырским вратам, выглядываю, выкликаю — приманил к себе худенького, бледненького, старенького служку. Я спрашиваю, где тут у них самый главный пан, он только на меня посмотрел. "Где?" — снова говорю ему, снова только смотрит, будто и не надо было мне никогда отвечать. А я всё же спрашиваю в третий и в четвёртый раз. Тогда он: "Зачем тебе?" — "Я, — говорю, — издалека, по делу прихожу, — пусти меня к нему". — "По какому делу?" — спрашивает. "А есть у меня к нему дело — пусти". — "Нельзя". — "Почему ж нельзя?" — "Он спит". — "Разбуди", — прошу, а он мне только на то промолвил: "Ступай назад в своё село!" — засмеялся и стал смотреть в другую сторону. "Когда же можно? Когда проснётся? Не подождал бы я во дворе монастырском?" — "Хорошо, жди!" — "А долго ли он спит?" — "Долго", — говорит. И пошёл от меня, а я сел во дворе монастырском дожидать. Сидел-сидел, думал-думал, а дальше оглянулся, присмотрелся вокруг себя. Двор был большой, заросший пышным зелёным деревом; травка бархатистая, перерезанная, перекрещенная тропинками во все концы и стороны — тяжёлые ноги монашеские те тропки, как ножом, прорубили глубоко. Городской шум издали только доносился до двора — будто под вратами стихал. Кельи белели вокруг двора, — цветы цвели под их окнами душистые. Вижу, уже вечерняя тень ложится — скоро к вечерне ударят. Церковь стоит перед моими глазами каменная, старая, крепкая, большая, с высокой колокольней. Вижу, пробежал малый пономарик, подоткнув полы... Звон загудел. По двору начали мелькать монахи молодые, как мухи, со всех концов; старые тянулись, как раненые, толстые двигались, как корабли тяжёлые.
Один ко мне подскочил: "Откуда да зачем?" Я говорю, что имею дело к самому их старшему. "Что? что? как?" — и целая стая чёрных ряс, как вороны, слетелась — белозубые, белорукие, быстроглазые. Старые остановились, спрашивали; толстые стали как на отдых — спрашивали все.
Служка тот, что мне сказал ждать, вышел и зовёт меня. Я вскочил за ним, за ним и стая, всё расспрашивая. "А кто его знает, кто он такой, — отвечал служка. — Говорит, дело есть; его преосвященство проснулись, спрашивают: "Что там у вас?" Я и говорю: вот такой-то человек. "Веди его, — говорит, — сюда". Вот я и веду". — "А что он, весёлый встал?" — спрашивают голоса несколько. — "Очень весёлый", — отвечает служка. "О ком спрашивал? Что говорил?" — "Некогда теперь, некогда", — отбивается служка, — а звон гудит к вечерне. У дверей нас все оставили и поспешили к церкви.
Вступаю я в комнату большую, красивую. В той комнате и скамеечки под ноги, и креслица, и подушечки, и занавеси от солнца, и звонки для вызова, словно живёт тут немощный человек — без сил, без мочи, — а мне аж в глазах засверкало от его румянца, весёлого, ясного ока. Чёрная борода волной ниспадает и волной лоснится; белыми руками только в ладоши хлопать; ряса чёрная, богатая, широкая, как шатёр. Он меня спрашивает, зачем я к нему пришёл?
— Да хочу разума набраться, хочу к людям выйти, хочу к вам поступить.
— Хорошо, хорошо, — перебил. — А какого же ты рода? Где твои бумаги родовые?
— Я рода казачьего... — Всё тогда ему рассказал. Он слушал, смотрел на меня, смотрел на своего служку, улыбался, дивился.
— Жалко твоё, — говорит наконец. — Мы тебя не можем принять. Мы принимаем только поповских деточек — уже подученных... Нет, нет, тебя принять нельзя.
— Смилуйтесь, — говорю, — примите меня. Что ж, если я казак, то и у Бога не человек. Все мы от Адама!
— Может, Адам казак был, а? — спрашивает он, смеётся и забавляется.
— Примите меня, не губите! — говорю и умоляю. — Я хочу учиться — примите же меня.
Он смеётся и с меня потешается. А у меня уже в глазах темно, в ушах колокола гудят, язык не говорит — немеет. Я всё его прошу да умоляю.
— Откуда это такой взялся! — говорит он.