— У вас все такие там в селе? А поп у вас какой? Какая попадья?
Я начал рассказывать, какой у нас поп и какая попадья.
— Да я его знаю, знаю! — смеётся он. — Я знаю вашего попа! Он в семинарии считать не умел даже деньги...
— Теперь научился!
— Научился! Приход, верно, богатый? Вот дураку-то грибы растут в корзину!
— Кажется, и умных Бог не обижает у нас, — говорю, оглядываясь. Он расхохотался и весело сам вокруг себя оглянулся.
— Что ж, хоть бьёт его попадья? — спрашивает.
— Нет, — говорю, — попадья у него смирная.
— Так, может, хоть он её бьёт?
— Нет, не слышал.
— Да это уж вечерня давно идёт, — отозвался служка, что, стоя в углу у дороги, слушал и смотрел, — опоздаете...
— Да уж опоздал, — скорее, скорее, давай мне платок! Вон он, давай мне камилавку — вот она.
И ринулся в двери, как поток.
— А что я? Что ж мне? — спрашиваю, подбегая за ним. — Возьмите меня хоть служкой...
— Иди в монахи постригайся — монахом будешь, ха-ха-ха-ха! Гы-гы, не хочется менять мирские роскоши на монашескую службу, а?
— Ничего, — говорю, — ничего, можно. И монахи людям рыбу есть помогают!
Он аж за бока взялся — веселился.
— Вечерня отходит, — промолвил снова служка.
— Да нет, я ещё поспеваю, поспеваю, — накорми его, — говорит, кивая на меня, — он ещё мне много расскажет... Ха-ха-ха-ха-ха! Хорошо его накорми и водки дай! Ха-ха-ха-ха-ха!.. [2]
Тут-то уж, брат мой, жизнь пошла милая! Тут мне каждая тропинка света менялась в мою позорную долю. На меня уже смотрели искоса. Я не имел права учиться, как другие, я, ничтожный служка, бывало, обманом да хитростью добывал какую книжицу и читал ночью, украв у эконома свечку. Потом стали меня считать за безумного: любила молодёжь со мной побалакать, переглядываясь меж собой да подмигивая. А я всё своей дорогой шёл, я не останавливался... То юродством своим, то хитростью я дошёл до того, что было мне вольно во все комнаты входить, всякие книги брать. Так я год прожил — все вершки хватая, путаясь в чужих мыслях, мешаясь в своих собственных... А всё ещё стремился куда-то, всё ещё мне свет мигал.
В тот год весть была от Марты... Мне уж казалось, что я её забывать стал, как приходит от неё посланец из Тернов, как сейчас его вижу: хороший, молодой, весёлый парень, и голосом звонким своим мне говорит:
— Передаёт вам Марта своё верное слово.
— Какое?
— Иди, — молвила, — к нему и скажи ему, если захочет он, я к нему приду, — пусть скажет, я сама к нему приду.
А я ему отвечаю:
— Скажи ей, что нам не одна дорога судилась.
Весёлый парень помрачнел и вышел от меня тихо.
А я, братик, по слову своему, я много ночей не спал. Тяжело было. И скажу вам, не очень-то утешают умные мысли, когда сердце болит.
* * *
Ещё и другое горе меня душило: годы шли и шли, а я всё служкой, а я всё украдкой — то почитаю, то послушаю. Надоело людям себя потешать, пошёл я снова к самому главному. Пошёл я к нему после ночи бессонной, голова была не свежа, душа ранена, и не знаю уже сам, зачем я ему много чего наговорил... А на другой день меня выгнали. Не скажу, чтоб сильно меня это огорчило, — выйдя в поле, свободней вздохнулось мне, и сказал я себе, что умная голова должна поместиться на каждом камушке, какой судьба подсунет.
* * *
Хватит, говорю себе, хватит за дураков людей убиваться! Пусть им всё добро! Пусть меня оплакивают, а я их отрекаюсь! Утешивши свою грешную душу так, немного развеселился...
Вспомнил я тогда и Марту... Человек всегда гонится за счастьем и хоть никогда его не догонит, так с глаз не выпускает.
VII
Вернулся я снова в свою хату. Скучно, пусто, трудно мне, одинокому и самотному. Самота тая иной раз не очень-то приятна добрым людям, потому что иногда не много-то она им мыслей догодливых подаёт, когда голова на плечах свежа.
Тогда от великой своей скуки начал я по ярмаркам шататься, по чужим сёлам бродить. Поп на меня сердился за такое гуляние и за то, что я ему с богомолья просфоры не привёз, а его попадья не хотела на меня и смотреть.
На одном ярмарке на Петра я встретил макухинского попа; за попом и попадья шла, за попадьей поповны, аж шесть, все троекратно рябенькие.
Я попу поклонился — он меня узнал.
— А что? — спрашивает меня поп.
— Да ничего, — отвечаю.
Поп задумался. Попадья на меня посмотрела пристально. Поповны сгрудились за матерью — только их чёрные брови мигали из-за неё.
— А что дети наши? Здоровы ли? Почему не приехали на ярмарку?.. — спрашивает у меня попадья.
— Не знаю, — говорю, — отчего они это не приехали — ярмарка славная.
— Только всё дорого — правят за всё, как за отца. А вы где это доселе пропадали? Зачем ходили в К.? Где это вы пропадали?
— А разве меня кто искал? — спрашиваю.
— Да место есть на дьяка... Пожалуйста к нам, так и поговорим, а пока что пойдём по ярмарке вместе. Торг красный. Пойдём! Идите! — говорит попу и дочкам. Все за нею пошли.
Попадья всё ко мне говорит да и говорит — такая стала добрая, хоть её к ране прикладывай, только отпустила меня, душу на покаяние, как мы попали меж лавки.
* * *
Я пробрался прямо в Терны. Чурался годы, а теперь гнал через горы, и овраги, и долины, и ручьи, лишь бы скорее добраться. Вот и Терны, вот и сад, где прощались когда-то на три месяца... Странно мне только, что все тропинки заросли травой; малина созрела, и гроздья ягод красных потемнели, осыпались — где же молодая хозяйка бывает! Я во двор вхожу — во дворе вот такая крапива шумит; в домике окошки позакрыты... Пусто, глухо — и сердце моё похолодело"...
* * *
Поповны налетали на те лавки, как воробьи на спелую вишню; попадья всё до дна переворачивала, всё перерывала, торговцев Богом пугала и развязывала тяжёлый кошель с приходскими деньгами — свадебными, крестильными и похоронными. А мы с попом за ними вслед, говоря о том, о сём, а больше ни о чём.
Поздненько уж вернулись домой, и меня попадья за собою привела в комнату, попросила садиться. Сел я; сел против меня поп; поповны уселись рядком, как вербы на большом пути. Сидим. Попадья пошла хозяйничать, говорит, потому что Господь гостя привёл приятного.
А приятный гость свои мысли имеет, смотрит на тех девиц румяных, белых, как из сахару слепленных; смотрит на тот двор, где новая кладовая стоит, да видит другое: другой двор, где теперь по тому тихому двору чужие люди ходят, где чужие люди хозяйничают, где когда-то молодая и любимая хозяйка ходила... куда уж дорога заросла и затёрлась...
Снова попадья вошла. Наймичка за нею внесла ужин.
— А вы какого товара себе купили на ярмарке? — спрашивает у меня попадья.
— А никакого, добродетельница, — говорю ей.
— И правда, для кого вам покупать? Ещё не женаты. Да что ж вы доселе думаете?
— Да ещё, пожалуй, не пора...
— А на дьяка хотите стать? Без жены дьяком не будете!
Поп смотрит себе в бороду. Поповны все покраснели, как горячие уголья.
— Да что, — говорю, — я проживу себе и так, не дьячествуя.
— Проживёте! Да как проживёте?! Что то за жизнь скучная без семьи, без жены, да и без совета, и без помощи! С помощью и реки текут!
— Либо текут, либо в землю уходят, — говорю ей.
Она того не слушает, а правит своё. Ужин на столе — просит ужинать. Сели ужинать.
— Наливай гостю наливочки! — говорит попадья; поп стал мне наливать. Почёт идёт сам по себе, а разговор сам по себе. В голове у меня зазвенело уже, а на сердце заскребли такие мыши, что, кажется, сроду ещё так не скребли. Горькая память вцепилась в меня, как болезнь в тело, в кровь, в жилы. Я только головой мотаю.
— Отрекитесь вы от всякой худой мысли, — говорит попадья. — Женитесь! Хорошо будет! Спокойно будет! Прекрасно будет!
Я хотел бы и сам оттолкнуть последнюю память о прошлом, последнюю тоску о том, что будет. Я взглянул внимательнее на чернобровых поповен: нет ли такой, чтоб мои мысли поняла собою? Все, вижу, они хороши, и одна в глаза мне смотрит. А тут попадья над ухом моим всё верещит: "Пора, милая, пора, любая, да и покой". Хватит мутиться мне, вправду! Приклонюсь хоть к любви, лишь бы отдохнуть.
— А что, — говорю, — это вы так говорите, будто уж имеете для меня какую пару на примете?
— Почему нет? — отвечает попадья. — Вот у нас целая грядка ягодок — выбирай!
И показывает на самую большую. Поп тут же встал и откинул рукава назад, будто меня вязать сейчас надо.
— Я бы с этой грядки выбрал от правой руки, — говорю. Только что я вымолвил те слова, как уж возле меня она оказалась, руки наши сложили, иконой благословили, велели поцеловаться, за стол посадили, решили свадьбу сыграть в воскресенье. Попадья и поп меня, как беса, крестом закрестили навеки.
На свадьбе я веселился себе, как на чужой. Не пусто было возле меня, гомон отовсюду несётся, меня уважают как молодого; тесть у меня с умной бородой, тёща — с живыми руками, золовки нарядились, аж сияют, молодая моя весело смотрит; попов, попадей у меня на свадьбе, как саранчи...
Не все, голубчик мой, в море тонут — больше в лужах. Вот уже я и женатый, и дьяком поставленный "на месте злачном, на воде спокойной". Хата хорошая, жена молодая, и хозяйственная, и проворная. Лишь праздник — у нас полно людей, и разговоры, и приветствия идут. Всё хорошо, всё ладно, да беда та, что нигде такого скучного житья нет, как там, где его и не надо бы. Может себе человек всё построить, да не устроит себе жизни вольной силою! Я вот думал, что наши любезные гости много говорят, а они замечать стали, что я всё молчком сижу... Тут беда подступила... обиделись на меня, начали обходить, осуждать... Мне бы то и всё равно: далеко лежало, мало болело, да жена моя сперва искоса поглядывать стала, а дальше и сильно сердиться начала. А как уж раз на эту дорожку ступила, то и пошла дорогою. Добрые родственники за нею — все на меня. А я проворный, как муха в кипятке: хоть не выпрыгну, да верчусь... Что ж! видели глаза, что покупали! Я свою дьячиху взял, зная только, что у неё чёрные брови; она за меня шла, потому что мать ей велела... И живём, и хлеб жуём вместе... постолом добро возим. И дай Бог здоровья нам чёрт-знает-доколе.
* * *
Однажды сижу я, вижу, мой дьяк идёт; встаю и радуюсь ему, да вижу, он в дорогу собрался.
— Куда это Бог вас несёт? — спрашиваю его.
— А это, — говорит, — пойду да посмотрю, не хуже ли где другое.
— Что это! — говорю. — Да правда ли? Да надолго?
— Пойду, пути не стану мерить, а времени считать не буду.
И пошёл; с того дня его и не видали у нас.
Дьячиха сперва ждала, а потом и перестала ждать, только до сих пор сердится на него: болтают люди, что, мол, больше всего за то, что он ей руки связал, а тут она приглянулась какому-то подпаньку...
Куда тот дьяк делся? Кто его знал? Земля велика, как блуждать по степям да по лугам, по оврагам да по гаям.