Сойчине крило Страница 6

На вокзале нас ждал пан Зигмунт — Генрись говорил, что это управляющий домом его отца. Что это за должность такая, я не могла понять, да мне и не до того было. Это был высокий, крепкий, плечистый, как медведь, мужчина, с большой черной бородой, с маленькими блестящими глазами, с мрачным видом, от которого веяло каким-то холодом и ужасом. С первого взгляда он вызвал у меня антипатию. Но Генрись приветствовал его как доброго, милого знакомого и долго с ним о чём-то беседовал. Я сидела в столовой и завтракала. Потом ко мне подошёл Генрись и сказал, что его родители уехали в Варшаву и велели нам немедленно ехать туда. Там у них большая семья, и там должно состояться наше венчание. Только на один день мы задержимся в Кракове, в гостинице, потому что их собственный дом на пару месяцев арендовал граф Стенжицкий для каких-то иностранных гостей. Всё это, по словам Генрися, сообщил пан Зигмунт. Ко мне он даже не приблизился, видимо, заметив, что я посмотрела на него так, как смотрят на пса. «А вечером, — продолжал Генрись, целуя мне руку, — мы поедем дальше. Пан Зигмунт достанет нам паспорта, и завтра мы будем у наших в Варшаве».

Я была, несмотря на усталость, так счастлива и весела, что даже не пыталась размышлять над этими историями. Я отдалась Генрисю в пылу своей страсти, и мне было всё равно, где брать венчание — в Кракове или Варшаве. Мы отправились в гостиницу.

Я легла спать. Генрись куда-то ушёл. Вернулся только к обеду. Мы пообедали, немного пообнимались, и он снова ушёл, сказав, что ему нужно уладить кое-какие дела. Вернулся под вечер. Паспорта были уже готовы — точнее, один на его имя «с женой». Я бросилась ему на шею и начала страстно целовать его, увидев официально подтверждённое своё новое звание. Мы расплатились в гостинице, поехали на вокзал и через четверть часа уже мчались скорым поездом в Варшаву.

*

Генрись, Генрись! Что-то я его слабо помню... Так себе, молокосос. Не любил смотреть прямо в глаза. И кто бы мог подумать, что он...

А, да! Старый лесничий ездил с дочерью во Львов. Гостили два дня. Приехали втроём, привезли того самого Генрися. Старик очень радовался, что нашёл такого хорошего практиканта. Парень — хоть рану перевязывай. Из очень хорошей семьи. Закончил лесную школу. Аттестаты отличные. О плате не торговался, говорил, что имеет небольшую помощь от семьи, а ему важна лишь практика.

Да, действительно, попрактиковался хорошо!

Старик любил его, как родного сына. Держал у себя в лесничестве. Брал с собой в лес. Кажется, ничего от него не скрывал.

Интересно то, что когда пропала дочь, и неделя прошла после её отъезда, а никаких вестей не было, и тётка из Городка на расспросы ответила, что Манюся у неё не была, и всякие поиски через полицию и жандармерию ничего не дали, кроме того, что Манюся и Генрись вместе уехали в Краков, и когда выяснилось, что у Генрися в Кракове нет никакой родни и никто его не знает, — вот тогда старик будто и забыл про Генрися. Он тосковал по дочери, но не прилагал больше усилий, чтобы её найти, и вскоре вообще замкнулся в себе, перестал с кем-либо говорить и видеться, пока в начале зимы не ушёл в могилу.

Ну-ну, интересно, чем же окажется этот Генрись!

*

«Ты веришь в сны, Массіно?

Снилось ли тебе когда-нибудь, будто ты чего-то испугался и бежишь? А за тобой — погоня. Какие-то враги, какие-то бешеные собаки, дикие звери. Несутся со всех сторон. Ты бежишь изо всех сил, всё быстрее, а они за тобой. А сбоку появляются новые. И вот уже впереди забегают. Ты скачешь вбок и снова бежишь. Хотел бы взлететь, но ноги становятся ватными, словно из олова. Что-то хватает за них. Ты падаешь, земля под тобой проваливается. Ты летишь, летишь вниз и всё ещё слышишь за собой погоню. Секунда, вторая, третья — и каждая тянется, как вечность, и страшна, как ад. Ты ждёшь, что вот-вот разобьёшься обо что-то твёрдое — и просыпаешься. Весь мокрый от пота, сердце колотится, дыхание перехватило, ты весь дрожишь и ещё не понимаешь: это был сон или явь?

Снился ли тебе такой сон, Массіно? А теперь представь, что такой сон со всеми его ужасами я переживаю уже три года. Не секунды — недели, месяцы, годы. И в них каждый час способен убить живую душу.

А я живу — и, как говорят мои поклонники, выгляжу ещё ничего.

Я давно онемела ко всем страхам своей жизни. Отучилась плакать, отучилась жалеть, отучилась бояться чего-либо.

В моменты, когда ко мне возвращалась рефлексия и сознание, я ощущала себя как былка в ветру — лечу куда-то, в какую-то бездну, сама не знаю, что там на дне и далеко ли оно.

Ничего мне не пощадила судьба за эти три года. Ни разочарований, ни позора, ни богатства, ни бедности. Только вот в последние месяцы здесь, в Порт-Артуре, судьба подарила мне встречу с одним солдатом, родом из Томашева, который часто работал в Галиции и знал моего покойного отца. Порадовала — только для того, чтобы я услышала от него, что мой отец умер через три месяца после моего побега и до самой смерти считал меня воровкой. Меня, Массіно! Меня — гордую, чистую, честную и тогда ещё непорочную!

Клянусь Богом, сокол мой, если до тебя дошли слухи, будто я, убегая, обокрала отца — не верь им!

Клянусь Богом, я ничего не знала о том, что его обокрали. Узнала об этом лишь много позже...

Мог ли ты подумать, что я тогда, в ту минуту, когда рассталась с тобой, могла сразу побежать в отцовскую канцелярию, вскрыть его бюро, достать ключи от сейфа и забрать из него казённые деньги?..

Как видишь — и этого посмертного подозрения отца не пощадила мне судьба!

А я всё это вынесла, Массіно! И даже... мои обожатели говорят, что до сих пор выгляжу неплохо. Правда, здесь, под японскими пулями и гранатами, особо не перебирают».

*

«То, что я здесь рассказываю тебе — лишь эскиз, набросок, скелет моих приключений. Для подробного рассказа у меня не хватит ни бумаги, ни времени, ни сил.

Я лишь слегка коснусь больных струн, потому что, сыграй я весь концерт — можно сойти с ума».

*

«Границу с Россией мы пересекли без проблем. Я немного боялась, но оказалось — зря. Генрись как-то тайком подмигнул жандарму, проверявшему паспорта, тот лишь заглянул в документы и тут же отдал нам их обратно.

Сразу после выезда с первой станции за границей в наше купе вошёл Зигмунт. Я удивилась. Я не знала, что он едет с нами. Но ещё больше я удивилась, когда он стал вести себя с Генрисем не как с равным, а как с подчинённым. Он, который в Кракове выглядел не то лакеем, не то экономом, кланялся нам в ноги и старался говорить сладенько — теперь хлопал Генрися по плечу, щипал его за щёки, как девушку. Я сразу свирепо посмотрела на него, но ему было всё равно. Потом я специально, чтобы он услышал, сказала Генрисю: «Отдай эту лакейскую душу!» Но они оба только рассмеялись на мои слова, и Зигмунт остался в купе. Тогда я от злости заплакала. Генрись что-то сказал ему, кажется, по-польски, но так, что я не поняла ни слова. Тот ответил на том же жаргоне, вышел и больше не возвращался.

— Генрисю! — вскрикнула я после его ухода, прижимаясь к своему любимому и вся дрожа от волнения. — Кто этот человек? Я боюсь его. Чего он от нас хочет? И как он смеет говорить с тобой, как с лакеем?

— Да что ты, дитя! — успокаивал меня Генрись. — Это мой дядя, брат моей матери. Очень зажиточный обыватель из Люблинщины. Бездетный человек.

— Почему же ты раньше мне об этом не сказал? Зачем представлял его как управляющего своего дома?

Генрись покраснел, но тут же ответил:

— Видишь, Манюсю, он в Австрии чем-то скомпрометирован, и ехал сейчас по паспорту нашего управляющего.

Я так мало знала мир, Массіно! Выросла в лесу, при маме и отце, среди добрых, честных, наивных людей. Во мне что-то восставало против слов Генрися, но губы не умели возразить. Своими шутками и поцелуями он меня успокоил.

Я улеглась на софу в купе и заснула. Проснулась уже, когда мы въезжали на Варшавский вокзал.

Мы поехали в гостиницу. Переночевали я и Генрись в одной комнате, Зигмунт — в соседней. Утром завтракали вместе. Потом оба они ушли, велев мне сидеть в комнате и никуда не выходить.

Я взяла какую-то книжку и принялась читать. В полдень пришёл Генрись. Мы пообедали как-то молча, он был очень усталым. На мои вопросы отвечал коротко и как будто нехотя. После обеда снова ушёл, не сказав куда. Вернулся поздно ночью. Мне показалось, что он был пьян. На мои вопросы не ответил. Сразу заснул. Зигмунта я не видела ни в тот день, ни в следующие.

На следующий день — то же самое. На третий — опять. На мои расспросы, когда же мы пойдём к родне, Генрись странно усмехался, грубо шутил или просто молчал, будто не слышал. Я целыми днями плакала.

Мне приходили в голову самые фантастические мысли: телеграфировать отцу, пойти в полицию, самой разыскать родню Генрися. Но я была словно сломлена этой неопределённостью. Боялась выйти на улицу. Боялась всех в гостинице и обычно сидела запертая.

Однажды поздно вечером пришёл Зигмунт и привёл Генрися пьяного до потери сознания.

— Боже мой! — закричала я. — Дядя, что с ним такое?

Зигмунт расхохотался:

— Какой я вам дядя? Постелите этому мальчишке. Видите, как напился.

Генрись швырнулся на софу и тут же захрапел.

— Вы не дядя? Кто же вы тогда?

— Такой же, как ваш Генрись.

— Такой же?.. Что это значит? Какой он?

— Такой, как я.

— Кто вы такие?

— Разве он не говорил вам? До сих пор держит вас в детской наивности? Ха-ха! Мы, барышня Маню, такие благодетели человечества, которые избавляют богатых от лишних забот.

Я уставилась на него. Он расхохотался и сделал рукой недвусмысленный жест, как будто вытаскивает что-то из чужого кармана.

Я побледнела. Хотела закричать, но в горле всё сдавило. Потом я бросилась в другую комнату и попыталась повеситься. Но Зигмунт, услышав, как я бьюсь на шарфе, прибежал и отрезал меня уже совсем без сознания».

*

«Две недели я лежала больная. Генрись теперь не оставлял меня днём, сидел при мне, ухаживал. Больше он не играл комедии — говорил откровенно. Он был не злым по натуре парнем, но до бездны испорченным. С юности вырвавшись из родительского дома, прошёл всю воровскую школу на варшавской мостовой».