Сойчине крило

Из записок отшельника.

Завтра Новый год, а заодно и сороковая годовщина моего рождения. Двойной праздник. Или хотя бы двойной памятный день. И я решил встретить его необычно, по-праздничному.

Ха-ха-ха! По-праздничному! А что такое праздничная встреча Нового года? Шумная компания, молодые женские голоса, как серебряные колокольчики. Солидные господа гудят, как дубы в тёплом ветру. Свет салона. Звуки фортепиано. Хор, песни, соло... Декламация, «браво!», аплодисменты. Шутки. «Хрустальный кубок, серебряная крышка...» Приближается полночь. Начинает бить двенадцать. Все поднимают бокалы, пьют до дна, а глава семьи разбивает свой об пол. Пусть так исчезнет всякая тревога! Дзынь! И вдруг гаснет свет. Все замирают. Бам... бам... бам... Считают до двенадцати. Да здравствует Новый год! Пусть сияет новое счастье! Свет! Музыка. Песни. Новые бокалы, новые тосты. Поцелуи. Радость и рукопожатия... Дети, дети!

Да что говорить! И я там был, пил мёд и вино. И я когда-то встречал этот торжественный миг так же — смеялся и радовался навстречу той приманке, что зовётся Новым годом. И ко мне тянулись тёплые руки, смеялись блестящие глаза, шептали сладкие слова не одни малиновые уста. И я верил, мечтал, любил. Тонул душой в розовом тумане, строил золотые замки на ветру, считал украшением жизни то, что было лишь условной ложью...

Прошло. Сороковой год жизни, как и тридцать девятый, и тридцать восьмой, я начну совсем иначе. Отшельником, одиночкой. Но на этот раз попробую встретить его торжественнее, лучше, гармоничнее, чем в два предыдущих года.

Прежде всего — к чёрту меланхолию!

В те два прошлых года я ещё был новичком в суровой школе одиночества. Ещё не порвал всех нитей с прошлым и настоящим. Что-то ещё тянуло меня куда-то. В душе ещё не умер тот малыш, что зовёт маму. Теперь всё это позади. Старые счёты закрыты, старые раны зажили. Там, где раньше бурлило и бушевало, теперь тихо и ровно.

Сегодняшний праздник станет первым триумфом моего нового мировоззрения, новой жизненной нормы. А эта норма — старая горациева: Aequam servare mentem!*

Без оптимизма, без лишних надежд, ведь оптимизм — это признак детской наивности, которая видит в жизни то, чего нет, и надеется на то, чего жизнь дать не может.

Без пессимизма, ведь пессимизм — это признак болезненной малодушности, testimonium paupertatis*, которое человек сам себе выносит.

Без лишней равнодушности и без избыточного энтузиазма! Без чрезмерной ярости и жестокости в борьбе, но и без небрежности и вялости. Во всём — разумно, обдуманно, умеренно и прежде всего спокойно, спокойно, как и подобает сорокалетнему мужчине.

Глуп тот, кто на пороге сорокалетия не познал цену жизни и не стал её художником!

Я прошёл тяжёлую школу — и, кажется, чему-то в ней научился. Я растерял по дороге жизни много цветов, похоронил немало иллюзий, но сохранил драгоценный плод и вынес его из всех катастроф, как Камоэнс вынес свою эпопею из кораблекрушения, — а именно, умение жить и наслаждаться жизнью.

Жить для самого себя, с самим собой, внутри себя!

Жизнь — это моё сокровище, моё личное, единственное, и ни одна минута его не стоит всех богатств мира. Никто не имеет права требовать от меня ни малейшей жертвы из этого сокровища, так же, как я не требую такой жертвы ни от кого.

Общество, государство, народ! Всё это двойные цепи. Одна — из прочного железа — насилия, другая, параллельная, из мягкой паутины — условной лжи. Первая сковывает тело, вторая — душу, обе с одной целью — связать, подчинить, обезличить и унизить высокое и свободное творение природы — человеческую личность.

Живёт, действует, мыслит, страдает и борется, падает и торжествует — только личность. И моя скромная личность достигает того, чтобы торжествовать после многих тяжёлых падений. Торжествовать не шумно, не с барабанами и органами, чтоб терзать слух врагов и возбуждать зависть завистников. Это триумф дикарей, недостойный просвещённого человека. Мой триумф тих и ясен, как спокойный летний вечер. У него нет врагов, он не вызывает зависти. Но он настоящий, глубокий и устойчивый. Он не мгновенный, не результат яростной борьбы и усилий. Это моё повседневное существование, но возведённое на второй уровень — освещённое двойным солнцем, напитанное красотой и гармонией.

Я построил себе такую жизнь, как неприступную крепость, в которой я живу и властвую, откуда имею широкий обзор на весь мир, и которая, однако, никому не мешает, никого не раздражает и никого не манит к осаде. Эта крепость построена в моей душе.

Мировые бури, потребности, страсти — как нечто далёкое, постороннее, шумят над моей головой, не доходя до моей твердыни. Я отдаю внешнему миру свою дань, посвящаю ему часть жизни в обмен на материальные и духовные блага, необходимые для поддержания внутреннего существования. Я работаю в одном бюро, занят делом, которое напрягает мой разум, но не трогает сердце. С начальством и коллегами веду себя вежливо, даже дружелюбно, но сдержанно. Все они уважают меня, но ни один не имеет доступа в моё "святое святых", никому я не раскрываю свою душу, да, по правде говоря, никто и не проявляет чрезмерного интереса заглянуть туда. А тех, кто проявляет — я умею быстро выставить за рамки знакомства.

И никто из тех, кто здоровается со мной на улице, жмёт руку в кафе, советуется в бюро, даже не догадывается, что у меня за пределами этого условного, шаблонного существования есть своя, иная, отдельная жизнь. Никто не подозревает, что в этом сухом формалисте и реалисте живёт духовный сибарит, художник, который лелеет одно искусство ради искусства — умение жить.

Вот здесь, в этом уютном кабинете, обставленном скромно, но по моему вкусу, я сам себе хозяин. Здесь — мир и поэзия моей жизни. Здесь я могу быть то ребёнком, то героем — и всегда самим собой. Со стен на меня смотрят художественно выполненные портреты великих мастеров искусства жизни: Гёте, Эмерсона, Рёскина. На полках стоят любимые книги в красивых переплётах. В углу — на пьедестале — мраморная копия древней статуи мальчика, вытаскивающего занозу из ноги. По столикам — цветы: хризантемы, мои любимые, всех оттенков и разновидностей. А на бюро — раскрытая папка с дневником. А рядом со столом — ещё один столик, накрытый, украшенный — ей-богу, сегодня на нём не только барвинковые листья, но и синие цветки! Шалун мой Ивась, это он устроил мне такой сюрприз. Знает, что я в этом пункте суеверен — верю, что цветок барвинка на Новый год приносит счастье.

Верю — или не верю, а просто... Приятно тешиться такой надеждой, как в гамаке качаться.

А на столике вся холодная кухня. И яблоки, и апельсины, и инжир. И несколько бутылок вина. Всё — отборные марки. И два бокала! Ха-ха-ха! Озорник Ивась! Думал, и она придёт! Что без неё и праздник не праздник, и Новый год не Новый год. Ошибся, дружок! Моё "гречаное" уже позади. Теперь "она" меня больше не манит, какая бы ни была. Попробуем обойтись без неё. И думаю, радости у меня будет не меньше, а во всяком случае — больше глубины, больше чистоты. А то ведь не угадаешь! Вроде бы милая девушка, говоришь с ней как с другом, и вдруг — с её розовых губ слетит грубое слово, какой-нибудь циничный намёк, а то и вовсе ничего — просто промелькнёт на лице какая-то тень, что-то гадкое, отвратительное — и весь вечер испорчен, вся радость изгнана, вся поэзия рассеяна.

С тех пор как три года назад произошла моя последняя романтическая история — та, в лесничестве — меня иногда охватывает странное чувство. Когда ко мне улыбается, разговаривает, кокетничает молодая девушка, особенно брюнетка, мне начинает казаться, что кожа, мясо и нервы на её лице становятся прозрачными, и на меня скалится страшный череп. Иногда в такие моменты меня пробирает холод. Знак ли это, что я старею? Или что-то иное?

Но стоп! Какой план я себе составил на сегодняшний вечер? На такие праздничные вечера я всегда составляю расписание — с тем, впрочем, условием, что имею полное право не следовать ему. Мне двойное удовольствие: составляя пункт за пунктом, я заранее предвкушаю каждое из них, а потом, изменяя порядок — наслаждаюсь новыми комбинациями исполнения.

Первый пункт: увертюра Россини к "Вильгельму Теллю", исполненная на фисгармонии. Моя любимая композиция — обычно она вводит меня в серьёзное и при этом бодрое настроение. Потом — осмотр хризантем, вдохнём аромат гелиотропов и тубероз в салоне — они, бедняги, давно ждут, и сегодня, как назло, расцвели в полной красе. Потом — выпьем и закусим. Потом — прочтём новый номер Neue deutsche Rundschau, а точнее — статью Уайльда о Христе. Что скажет на эту тему такой мастер стиля и болезненно-современный человек? Потом — ах, а который час?

Семь! Ну, до двенадцати времени хватит. Потом пролистаем свежие иллюстрации — и Jugend, и Liberum veto, и Артистический вестник. Добрые люди заботятся о нас, грешных, чтобы мы не скучали. А если ничего не найдём в этой куче бумаги — у нас есть другая радость: целый комплект новых валиков для фонографа с песнями и речами разных знаменитостей. Послушаю, как с парламентской трибуны гремит Жорес, как в кругу друзей говорит Габриэле д’Аннунцио о необходимости культивировать красоту среди народных масс, как со сцены пылает словами Элеонора Дузе в роли Джоконды и как щебечет в своём салоне Клео де Мерод. Правда, хотелось бы... Да нет, нет, нет! Я ничего не желаю. Не следует желать ничего сверх того, что здравый смысл считает достижимым. Не стоит желать жареного льда. Пусть младенцы и фантасты желают невозможного! Мои желания должны идти — и идут — рука об руку с возможностями исполнения.

Значит, потом пробьёт двенадцать, и тогда...

Дзинь-дзинь-дзинь!

А это что? Звонок в прихожей? В такой час? Ко мне? Этого не может быть! Ну, разумеется, никого я не принимаю. Кто имеет право сегодня врываться ко мне, нарушать мой порядок, лишать меня моих тихих, честно заработанных и без чьего-либо вреда обретённых радостей?

Тихие шаги в салоне.

— Это ты, Ивась?

— Я.

— А кто звонил?

— Почтальон. Письмо для господина советника.

— Для меня?

Вот оно у меня в руках, это письмо. Нет, не письмо — целый солидный пакет.