Потому овраг пустел и летом, и осенью. По нему бегали овцы и козы, щипали под молочаем подсохшую траву и боялись Сироманца.
В овраге пахло овечьим и козьим духом, хотя их самих давно уже перегнали в другие, более сытые места. Нагретый за лето овраг дышал в лицо Сашке перецветшими чертополохами. Тихо плыло паутинье, и тоненькая облачка лежала над оврагом, как капустный лист. Сашко прилёг на молочай и закрыл глаза: "Где он, тот Сироманец? — думал Сашко. — Взял бы да и убежал куда-нибудь в другие края или горы, где волков любят. Вот если бы я был волком — я бы всё рассказал Сироманцу и про Василия Чепижного, как он по ночам ворует в поле солому на мотоцикле: подъедет к стогу, навяжет на проволоку вязанку соломы, привяжет к мотоциклу сзади и тащит. И никто не гонится за Чепижным на вертолёте! Никто! Ни за ним, ни за такими, как Побигайло!"
Вечерело, серый воздух между вечером и ночью тихо тек оврагом в лес, и в таком воздухе над Сашком пролетела то ли сорока, то ли кто-то другой. Сашко поплёлся в лес за портфелем. Миновал сосняк, пошёл дубравой; в дубраве дятлы ужинали, видно, наедались впрок. По дороге он провёл рукой по лещине, нащупал орешек, раскусил: орешек сухо хрустнул под зубами; качнулся лист на берёзе, будто думал: падать ему сегодня или лучше подождать до завтра.
Вдруг Сашко почувствовал, что кто-то смотрит ему в спину: за дубом кто-то стоял! "Пойти посмотреть или не идти? А может, это зверь какой, ещё укусит? — засомневался Сашко. Но решил: — Чего это я вдруг стал бояться? Пойду гляну".
За дубом стоял телёнок. Отбился, наверное, заблудился, не знает, куда идти.
— Что, глупыш, страшно? И есть хочешь? Вот не надо было бродить, — Сашко подошёл к телёнку, хотел было почесать его за ухом, но рука застыла: перед Сашком стоял волк. Сироманец. Сашко оцепенел. Сироманец между тем обнюхал его с ног до головы, лизнул на куртке пуговицу и лёг на листву. Сашко понемногу оторопел, пришёл в себя и сам присел на корточки рядом с Сироманцем.
Волк потянулся к нему мордой и ещё раз лизнул Сашкино колено.
— Так вот ты какой лизунчик, а ещё Сироманец, — сказал Сашко и погладил волка по шее, почесал под горлом. Сироманцу это, видно, очень понравилось, никто его так приятно не щекотал, и он по-волчьи сказал Сашко:
— Ещё!
— А ведь за тобой гонялись по степям на вертолёте — зря только бензин жгли! — засмеялся Сашко. — А ты вот тут рядом со мной! Ты и не подумал убегать, потому что ты у меня умный, волчонок. Пирожка с печёнкой хочешь?
Лес на глазах темнел, и где теперь искать портфель, когда темно? Сашко ползал от дуба к дубу, перерывал листву — нет. Волк тоже принялся обнюхивать под дубами, фыркнул в листве недалеко от Сашко и тихо пискнул — портфель!
Пирожки с печёнкой волк, видно, любил с детства, потому что проглотил их, даже не разжёвывая.
— Я тебе завтра ещё принесу, — сказал ему Сашко, — завтра у меня воскресенье, весь день — наш! Но ты мне смотри: из лесу не выглядывай. Чепижный думает, что ты сбежал из нашего леса, и правильно: пусть так думает...
Сироманец проводил Сашко до опушки, тёрся мордой о его плечо и стоял так, пока запах его нового друга не растаял в глубине тёмного ноябрьского ветра.
— Разве это у нас в селе собаки? С ними не то что на Сироманца — и так по улице стыдно идти! Котов боятся! Ширпотреб! Позор на весь мир! — жаловался Чепижный своей жене. — Ну, ты только погляди на нашего этого вылупка: кривой, ленивый, гуси его щиплют! Вот, смотри, все брови повыдёргивали! Геракл!
— Что ты к нему пристал? Такой он и будет.
— Это из-за тебя он не растёт!
— Из-за меня? Ну, здрасте!
— Потому что ты с ним носишься, дышишь на него, чтобы ни пылинки! Молоко греешь! Вот он и не растёт — хитрый, думает: вырасту — райская жизнь закончится!
Разоблачённый хозяином Геракл обиженно, но с достоинством заковылял со двора куда глаза глядят, в огород.
— Всё! Еду! — сказал Чепижный, надел новый картуз, завёл мотоцикл и выскочил на дорогу.
Рассвело Чепижному в Киеве. Поспрашивал чего-то у одного милиционера, у другого и покатил вниз, к Днепру, на базар.
На базаре пристегнул мотоцикл к столбу, а сам поспешил к собакам.
Попугаев, снегирей, черепах, рыболовные снасти, охотничью утварь Чепижный прошёл мимо, даже не остановившись. Возле собак он перевёл дух, и разочарование сотрясло его душу: куда ни глянь — одни гераклы... Кривенькие, мелкие, недалёкие, богобоязненные.
— И где их таких только клепают?! — поднял одного за ухо, посмотрел, не чёрное ли во рту.
— Сколько ему? Почём? — и бросил на одеяло. — У меня такое уже есть!
— А вы поаккуратнее, товарищ, нельзя? Что если бы вас так за ухо подняли да кинули? — огрызнулся хозяин собачки, маленький человечек, как и его товар.
— За ухо? Ну подними! — расхохотался Чепижный.
— Патракал!
— Кто? — не понял Чепижный.
— Пантагрюэль! — добил Чепижного человечек.
Но Чепижный уже не слышал, что он Пантагрюэль — он нёс свою возмущённую душу вдоль собачьего ряда дальше: мелочь да кроха, даром не надо!
— Так, — сказал Чепижный. — Будет гулять Сироманец до самой смерти при таком собачьем калибре.
— А вы, товарищ, может, собачку хотели?
— Где?
— Да есть тут у меня одна знакомая с Севера, с тех широт. — Плюшевый беретик на бабке, сморщенные сапожки, золотой зуб во рту...
— Такая, как эти?
— А вам какая надо?
— На волка!
— Самое то, что вам нужно!
Бабка повела Чепижного улочками, где пахло капустой и ваксой для ботинок, вывела его на второй этаж, тремя ключами отперла дверь. Чепижный чуть не задохнулся: кошачий дух был такой сильный, что он засомневался, идти ли дальше.
— Прошу, прошу, — напевала бабка. Чепижному открылась чудесная кошачья панорама: коты сидели, спали, игрались на подоконнике, на столе, на шкафу, один даже устроился на люстре.
Заслышав хозяйку, кошачье царство посрывалося со своих мест и встретило её таким дружным кошачьим гимном, что Чепижный зажал уши.
— Куда вы меня привели? Я же вам сказал: мне нужна собака на волка! С котами — такого я ещё не слышал, чтоб на волков ходили!
— Прошу в соседнюю комнату, — успокоила бабка Чепижного.
В соседней комнате у камина на шкуре лежала жёлто-серая мечта Василия Чепижного! От мощных лап, мощной груди до мощной морды на Василия смотрело то, на чём он, не раздумывая, сделал свой выбор.
Вёз её, — а это была она, — Чепижный в коляске, как принцессу. Несколько раз на автобусных остановках, где было больше народу, тормозил, долго пил в буфете воду, не спеша возвращался к мотоциклу, проталкивался сквозь восхищённую, удивлённую толпу и вёз своё счастье дальше.
— Смотри! — сказал он жене. — Волкодавша. И скоро щенят приведёт! За полгода вырастут, окружу я с ними Сироманца, а потом продам на том же базаре в Киеве, — с руками оторвут! Налей ей молока.
Сашко задыхался и устал — больше часа они с Сироманцем бежали через лес к глинищам. Эти глинища были давно заброшены в овраге. Никто не бывал там уже много лет. После войны люди возили оттуда глину на дома: светло-жёлтую, красную, брали и белую. Но это было давно. Теперь глинища заросли шиповником, боярышником, всем колючим, что только росло на свете.
Туда и привёл Сашко Сироманца.
— Будешь жить тут. Здесь тебя ни один Чепижный не найдёт.
Из глиняных глубоких нор пахло сыростью и пустотой. Сашко выбрал подходящую для Сироманца нору, немного расчистил её лопатой, нарвал пырея, постелил, лёг сам:
— Тепло и тихо, и на голову не капает.
Сироманец залез и сам, обнюхал стены, сел рядом с Сашком.
— Пока поживёшь тут. А потом будем думать. Надо, чтобы прошло немного времени. Постепенно я подготовлю отца, чтобы ты перешёл жить к нам домой. Что ты будешь один шататься? Стая твоя перебита, остался ты один, действительно, как волк, — будешь жить у нас. На корм я тебе заработаю, сяду на всё лето на трактор — вот тебе и еда, ещё и останется! Не надо, Сироманец, только духом падать. А будешь у нас жить — Чепижный тебя и пальцем не тронет.
Волк слушал, положив морду на лапы, закрыл глаза, задремал.
— Александр Степанович, — упрашивал Чепижный Сашкиного отца, — умоляю вас: одну только ямку! Там такие заросли, что не то что скотина — танк не пролезет. А Сироманец, уверен, спасается именно в этих зарослях, у него выхода другого нет: а тут ему и ямка — только шух! — и Сироманец у нас в кармане.
— Вы бы, Василий Дмитриевич, лучше подумали, что нам делать с дикими кабанами? Развелось их — не пойми сколько, картошку в полях роют, а что с кукурузой делают? А лоси сосняки губят! А вашему обществу Сироманец глаза мозолит!
— Ваша правда, Александр Степанович, пора добраться и до лосей, и до кабанов. Раньше ни одного не было, а теперь развели себе на голову. Доберёмся! Сироманец, ох, если бы вы знали, как он сидит у меня в печёнках, спать не могу, жить не могу, как подумаю, что он ещё по свету ходит — чтоб ты удавился той моей козой! Одну только яму, Александр Степанович, земля замерзает, снег на носу!
С киркой и лопатами слезли с мотоцикла и подошли к терновым зарослям.
— Как ты, чёрт побери, пролезешь сквозь них? — с огорчением сказал Побигайло.
— Да-а... — покачал головой Чепижный. — Но попробуем!
— Я не полезу, — сказал Шевчук, — что я, дурак, лезть в это терновое пекло? Полезь первым и вылезай обратно, а я тогда погляжу на твою одежду и рожу!
— Лезь, лезь! За мной!
— Кто я тебе — гадюка или уж? — упирался Шевчук. — Какой это умник тебе сказал, что именно в эти кусты зайдёт Сироманец, чтобы специально свалиться в нашу яму?
— А-а! Много ты понимаешь! — Чепижный пошёл в атаку. Наклонил голову, закрылся полой плаща и медленно полез вперёд.
Наконец заросли были взяты, и все трое принялись копать волчью яму.
Видно, работа была адская.
— Да чтоб ты была неладна! — кричал Побигайло. — Какой меня чёрт сюда затянул? Крик — глаз выколол!
— Ухо проколол! — орал, плача, Шевчук. — Инвалидами отсюда выйдем, если ещё выйдем!
— Копай, копай! — скрежетал зубами Чепижный. — Вон снег в воздухе кружится.
К вечеру яма была выкопана. Чепижный прикрыл её тонкими прутьями, сверху притрусил сухой травой:
— Всё. Будем надеяться, что труды наши не напрасны.
— Да чтоб ты, Василий, с этой ямой взбесился! Как моя жена такого только в дом пустит — весь изодранный, живого места нет, сироманец я бедный и несчастный! — жаловался Шевчук.
Для Сашка настали дни счастья и тревог.