Он внимательно слушал и вдруг неожиданно для себя всплеснул ладонями.
– Было!.. Было такое село! – И повернулся ко мне: – А что вас интересует?
– Дело Эмирзака-оглы.
Когда речь заходит о необходимости какой-либо информации, опытный архивный работник, как правило, не проявляет лишнего беспокойства, потому что всегда помнит, пусть и не в полном объёме, сколько сведений и о чём содержится в архиве. Правда, он не знает в точности ни одного дела. Да это и невозможно. Произошло событие четыре–пять столетий назад или уже после Второй мировой войны — архивисту безразлично. Ему достаточно вникнуть в суть запроса и вспомнить название дела.
Когда я упомянул о событиях в Харджибие, у Ильи Исаковича медленно приподнялись брови. Уже давно никто не запрашивал архивных справок об этих событиях. Эмирзак-оглы был местным помещиком. Интересно, почему он понадобился кому-то теперь?
– Харджибийское дело... это уголовное дело, – сказал Шабшал. – Убийство учителя. В тридцатые годы из Керчи приезжал молодой инженер. Заявил, что он — сын убитого. Об этом рассказывал мой отец. А потом, кажется, приезжали люди из какого-то научно-исследовательского института, они искали какой-то сборник... Эмирзак-оглы... – Шабшал исподлобья посмотрел на директора. – Ну?.. Что будем делать?
– Загляни в фонд, – ответил Павел Тарасович. – Помоги человеку.
Илья Исакович согнул указательный палец, показывая мне следовать за ним. Что это означало, я не понял... Но на всякий случай пошёл за ним.
Мы зашли в зал в конце коридора. Здесь, за столами, с усталым видом сидели молодые мужчины и женщины. Уткнувшись в старинные книги и рукописи, готовые рассыпаться от малейшего прикосновения, они бережно листали пожелтевшие страницы, разбирая полустёртые слова, выписывая что-то в тетради.
Илья Исакович указал мне на свободное место и положил передо мной "Правила пользования архивом", с которыми я ознакомился. Затем велел заполнить анкеты. К ним я приложил официальный допуск на получение нужных мне материалов. Илья Исакович, бегло просмотрев мои документы, передал их младшему научному сотруднику.
– Ну что ж, – сказал Шабшал. – Попробуем что-нибудь найти.
Приходите через неделю!
Внутри будто льда подбросили. Так сжало желудок и защемило сердце, что я едва не вскрикнул.
– Как же так?.. – глухо сказал я и горько улыбнулся.
Шабшал удивлённо заморгал — видно, его встревожила бледность моего лица.
– Как же так? – повторил я, стараясь унять волнение. – У меня всего два дня! Если не уложусь — придётся уехать ни с чем, отказаться от того, что мучило меня последние годы! Вы понимаете, что это для меня значит?
Шабшал смущённо молчал и тёр подбородок рукой. Я смотрел на его редкие пепельные волосы, сквозь которые просвечивала лысина, и думал: человек, который провёл значительную часть жизни среди этих покрытых вековой пылью бумаг, должен хорошо знать, где и что у него хранится. Хотя нужные мне документы, вероятно, никого до сих пор не интересовали, и найти их нелегко — прошло столько времени.
Неужели они никому ни разу не понадобились?
Я начал уговаривать Илью Исаковича:
– Очень прошу вас, будьте великодушны. Документы, которые я ищу, и вам небезразличны. А раз так, стоит ли заставлять меня ждать всю неделю?
Шабшал поднял на меня светлые глаза, улыбнулся.
– Что ж, попробую поговорить с сотрудниками. Если согласятся... На всякий случай приходите послезавтра.
Послезавтра!.. Уже не через неделю. Обрадовавшись, как ребёнок, я вскочил со стула, поблагодарил Илью Исаковича крепким рукопожатием и пошёл к двери. Вслед мне раздался тихий голос, обрезавший любую надежду:
– Я-то постараюсь... Но есть ли эти материалы — не уверен...
Я быстрее вышел из читального зала и сделал вид, будто не расслышал последних слов Ильи Исаковича.
Залитые солнцем улицы города были переполнены пёстрой толпой, одетой по последнему слову курортной моды. Звонкие женские голоса, белозубые улыбки, музыка на пристани. А в душе у меня было мрачно, как в ненастье.
Георгиоса Монолуполоса я застал в гостинице. Чтобы хоть как-то отвлечься, завёл с ним разговор о пёстроте женской одежды и чрезмерной раскованности. Он отнёс это к моей наивности и консерватизму:
– Не стоит быть таким ретроградом, – наставлял он. – Вы что, время остановите? Что нужно от женщины? Привлекательность! А яркая одежда делает её заметной. Хочешь не хочешь, а глаз остановишь. Разве не так? В наше время... То есть в годы нашей молодости женщины одевались скромно. А теперь... Хотят — пусть носят! Посмотрите, сколько их!
Мой сосед говорит разумно. Он только внешне стар, а в душе — сорокалетний. На следующий день мы вдвоём отправились на пляж. Море было тёплым. Я купался долго.
Георгиос тоже разделся. Но сидел в тени на деревянном лежаке и не шевелился, пока я бултыхался в зеленоватых волнах, нырял, плавал; иногда прикладывал ладонь козырьком ко лбу, искал меня взглядом и, как мне казалось, восхищался моей подвижностью... Когда я, тяжело дыша, подошёл и сел рядом на лежак, он задумчиво сказал:
– Раньше мы заплывали почти до Анапы. Как сейчас помню Османа Чакуча и Апостола Куньяди — они были ещё азартнее нас. Задолго до обеда, оставив одежду на берегу под присмотром ребят, они заходили в воду и возвращались лишь к вечеру. Апостол был низкого роста, а Осман — большой, как скала. Иногда плавали все вместе. Потом, после купания, шли в винный погреб Керима-аги и выпивали по доброй сулее "Чатырдага". Где эти люди?.. Одного забрала война, других какой-то безумный ураган разбросал по свету. – Георгиос Монолуполос вздохнул, видимо, сожалея о безвозвратно ушедшей молодости. – Я состарился... Врачи не разрешают ни загорать, ни купаться... – И, снова вспомнив что-то из прошлого, пристал ко мне: – А вы откуда родом?
Вот уже второй день мы живём с ним в одном номере, питаемся в одной столовой. И всё это время ему кажется, что он меня где-то видел. Ему ужасно хочется узнать, не грек ли я случайно. Иногда он нарочно говорит со мной по-гречески. Посмеиваясь, я отвечаю ему несколькими греческими словами или по-татарски. Он удивлённо смотрит на меня.
– Вижу, вам не терпится узнать, где я родился? – спросил я Георгиоса. – Село, где я родился...
Только собрался рассказать о себе, как он заметил среди пляжников кого-то знакомого.
– Христофо-о-ре! – крикнул он слабым старческим голосом и энергично замахал рукой.
Георгиос, кажется, забыл обо всём на свете, увидев близкого человека. Они громко говорили по-гречески, хлопали друг друга по спине, смеялись.
Я оделся и пошёл в гостиницу. Круглые рекламные тумбы и щиты на улицах были заклеены афишами концертов Игоря Ойстраха. Мне давно хотелось его послушать. Но завтра вечером приходит теплоход, на котором мне нужно плыть в Батуми. Радость и грусть — хоть и противоположности, но привычные спутники человеческой души. А вот тревожное ожидание и неизвестность пережить труднее. Повезёт ли мне завтра или нет? Эти мысли тяготили меня до конца дня. Из-за них я не мог уснуть всю ночь.
Но, оказывается, я волновался напрасно. Стоило мне встретиться с Шабшалом, как я сразу почувствовал, что тревога спала с сердца. Он подал мне руку, крепко пожал её и радостно сказал на моём родном языке:
– Похоже, ваши дела идут неплохо.
– Вот как! – воскликнул я, едва сдерживая радость. – А нельзя ли подробнее?..
Но он будто и не услышал моего вопроса. А может, и услышал, но решил не тратить слов. Его взгляд пробежал с одного края заваленного бумагами стола на другой. Илья Исакович поднимал и передвигал с места на место толстые папки, что-то искал. Наконец он достал из крайней стопки большую зелёную папку.
– Вот Харджибийское дело, – сказал он, взял тряпочку, слегка провёл по папке, смахнув пыль, развязал тесёмки. – В её поисках наши сотрудники чуть не стёрли себе руки и ноги. Пришлось и мне попотеть. Что ж, знакомьтесь!
Илья Исакович вышел в соседнюю комнату.
Я подсел к столу и с головой погрузился в исписанные арабскими буквами документы. Поля были усеяны отметками, номерами приказов, резолюциями, подписями, крестиками, галочками. Если какой-нибудь чиновник брал в руки папку, он обязательно оставлял на документах свои пометки.
"Это дело заведено на жителя села Харджибие Аджи Эрбаина Эмирзака-оглы по обвинению в убийстве. Расследование данного дела поручено председателем судебной палаты помощнику уездного судьи Феодосийского уезда Казимиру Илларионовичу Маклахову в среду 8 декабря 1913 года."
Второй документ — акт судебного пристава об убийстве.
Затем — заявление жителя села Кок-Коз, племянника убитого, Умера Малайджи, в Дорменский волостной суд — с просьбой о пересмотре уголовного дела на Аджи Эрбаина Эмирзака-оглы.
Поддельное свидетельство, полученное Эмирзаком-оглы от ташалчинского врача о якобы нанесённой ему ране в голову.
В папке были также судебные решения, вынесенные разными судами Феодосийского уезда по данному делу. К судебным документам были приложены показания и донесения более-менее добросовестных нижних чинов жандармерии. В них говорилось о злоупотреблениях судебных чиновников, допущенных к ведению дела. Однако эти показания откровенно игнорировались. А Дорменский волостной суд и вовсе отказался принять дело. На заявлении Малайджи чёрными чернилами была написана резолюция: "Судебному врачу Феодосийского уезда..." И всё. Больше ничего.
Дело, наконец, попадает в руки уездного прокурора. Прокурор, рассмотрев его, даёт распоряжение арестовать Эмирзака-оглы... на два месяца. После чего Аджи Эрбаин вручает прокурору щедрый бакшиш и вообще избегает наказания, уезжает в Феодосию и неделю шатается по кофейням, затем возвращается в Харджибие и живёт, как прежде.
Возмущённые столь очевидной несправедливостью, учителя губернии потребовали, чтобы Аджи Эрбаин был строго наказан. И теперь дело попадает в Керченский суд, где им занимается сын известного мурзы Кязим Алиев. И он, получив от Аджи Эрбаина крупную взятку, выносит постановление: "Заключить Эмирзака-оглы на один год".
Умер Малайджи, не удовлетворившись решением суда, добивается аудиенции у князя Юсупова, владевшего наделами в селе Кок-Коз, и просит повлиять на тех, от кого зависит вынесение приговора убийце.
По требованию князя Юсупова дело вновь возвращается в уездный суд, который выносит решение о заключении Эмирзака-оглы в Таганрогскую тюрьму на четыре года и о ежемесячных выплатах, положенных по закону, двум сыновьям погибшего учителя Усейна Токтаргазы до их совершеннолетия.
Увидев, что в дело вмешался влиятельный в империи князь и всё усложнилось, Аджи Эрбаин Эмирзак-оглы серьёзно встревожен.