Иначе никакой архимандрит или игумен монастыря не оторвал бы меня от сладчайшего покоя во вред моей репутации и здоровью, если бы значительно раньше их настойчивости и требований я не увидел тебя, если бы с первого взгляда ты не пришёлся столь по душе моей. Думаю, ты помнишь, как я возмущался, когда тебя отвращали от занятий греческим языком и особенно когда тебя приглашали во дворянский дом, когда ты чуть было не сделался учителем немецкого языка, — как тогда, повторяю, я возмущался? Так бывает, когда у львицы отнимают её детёнышей или у чадолюбивой женщины отбирают дитя. И я испытал такие чувства, потому что видел, как близко ты был бы к погибели, став учителем во дворянском доме или обычным преподавателем языка. Все удивлялись, подозревали, а враги мои смеялись надо мной — в чём дело, почему я забочусь о тебе более, чем о родном брате. Поэтому, если я тревожусь о судьбе моего Якова, которого ты сам дал мне повод и случай полюбить, и если я был полезен другим, то все они обязаны этим тебе, тебе, кто один лишь вытянул меня из тихой пристани, или, вернее, моя любовь к тебе вытянула меня; тебе, кого я так полюбил, что если бы ты даже стал моим врагом, я не мог бы ненавидеть тебя и отказать тебе в чём-либо полезном для тебя… Я знаю, такова уж моя натура, что, будучи в состоянии сильного гнева, я тотчас становлюсь мягче даже по отношению к злейшим врагам, как только замечу хотя бы малейший знак расположения ко мне. Как только замечу, что кто-то меня любит, я готов отдать ему половину дней моей жизни, если бы это было возможно и позволительно; в конце концов, кто добровольно ради друга подвергается опасности, тот в известном смысле как бы отдаёт свою жизнь за него. Иногда могло показаться, что я сердился на самых дорогих мне людей; ах, это не гнев, а чрезмерная моя горячность, вызванная любовью, и прозорливость, потому что я лучше вас вижу, чего следует избегать и к чему стремиться. Итак, пока я сознаю самого себя, пока душа управляет телом, я буду заботиться лишь о том, чтобы всеми средствами стяжать любовь благородных душ. Это моё сокровище, и радость, и жизнь, и слава. Любовь же рождается любовью, которую порождает милость и расположение в соединении с добродетелью. Но ты мне из всех самый дорогой, и я не пожалею о своей уединённости, хотя здоровье моё стало ослабевать, — если только ты останешься моим другом.
Будь здоров, мой драгоценнейший друг!
Твой Григ[орий] С[коворода].
75
[Откуда — неизвестно] "С купянских степей" [в Харьков, первая половина 1767 г.] / 1141 /
Мой любезный Друг!
Михаил Иванович! Веселись о Господе!
Молчание должно вознаградить. Посылаю Вам новую мою песнь. А вот она:
БЕЗДНА БЕЗДНУ ПРИЗЫВАЕТ
1
Нельзя бездны океана
Горстью пальцев забросать,
Нельзя огненного стана
Скудной каплей охлаждать.
Может ль в тёмной яскини B гулять орёл,
Так, как в поднебесный край вылетает он отсель,
Так не будет сыт плотской дух.
A Castra sedes, ora [военный стан, местопребывание, берег]. Прим. автора.
B Hoc potest dici ‛ὄάδης — locus subterraneus obscurus, angustus [это можно сказать словом ‛ὄάδης — место подземное, тёмное и тесное]. Прим. автора.
2
Бездна дух есть в человеке
Вод всех шире и небес.
Не насытишь ты вовек их,
Что пленяет взор очес.
Отсюда-то скука внутрь скрежет, тоска, печаль,
Отсюда ненасытность, и с каплей жар пуще встал.
Знай: не будет сыт плотской дух.
3
О род плотской! Невежда!
Доколе ты тяжкосерд?
Возведи сердечны вежды!
Взглянь вверх на небесный свод.
Почему ты не ищешь знать, что зовётся Бог?
Почему не стучишь, чтоб увидеть Его ты мог?
Бездну бездна насытит вдруг.
Haec cantilena non est quidem grandis lapis, sed plane pusillus lapillus, non inutilis ad aedificandam tamen pietatem. Habet certe scintillam intus; non omnino caret acie ad excindendas carnis cupiditates, et aliquantum similis iis silicibus, quibus olim apud iudaeos fiebat circumcisio. Adhaesimus mundo, immersi sumus carni, intricati τοι̃ς σοφίσμασι του̃ διαβόλου. Verum si saepius tentemus, est spes fore, ut aliquando eludamus sursumque exiliamus для насищеніа.
[Ця пісня — не великий камінь, а дуже маленький камінець, проте небезкорисний для виховання благочестя. Всередині він, без сумніву, має іскорку і не позбавлений леза, щоб вирізати плотські пристрасті; він трохи схожий на ті кремені, за допомогою яких у юдеїв колись робилося обрізання. Ми прив’язані до світу, ми захопились плоттю, заплутались у софізмах диявола. Проте якщо ми частіше будемо робити спроби, то є надія, що ми коли-небудь з них виплутаємося і піднімемося увись] для насищеніа.
A Recordare vocabule [пригадай слово] χαμαιζήλος [низький, приземкуватий]. Прим. автора.
76
[В Харьков] / 1191 /
Вселю́безнейший друг мой, Михаил Иванович!
В истинной вашей ко мне любви не сомневаюсь, что она желает знать о нынешнем моём пребывании. Моё теперь rusticatio [село] в Куряже. In solitudine non solus, in otio negotiosus, in absentia praesens, in jactura integer, in tristitia pacatus. [В уединении не один, в бездействии занят, в отсутствии присутствующий, при потере невредим, в печали умиротворён].
Вы всё понимаете, разве только in jactura sint; то есть потерялся; поверьте, тот неожиданный вихрь выхватил меня с Купянских степей, так что, кроме ю́тки да бурки кирейной, ничего не взял. О той буре после поговорим. А negotiositas [занятие] моё всё состоит… да ведь вы же знаете… в борьбе со скукой. Если бы кто посторонний это прочитал, без сомнения сказал бы: чёрт тебе виноват, если добровольно от всех дел убегаешь.
Смешны мне, душа моя, эти умышки! Они не рассуждают, что бес скуки подобен — да и есть он — внутреннему вихрю, который тем бурнее охватывает, чем легче перо или тростинку схватит, и чем далее за лёгкость свою поддаются ему, тем беспокойнее становятся, в то время как импет по импету стремительнее рождается, рассеивая, как прах, и обращая без конца, как листья, вожделения души, волнующейся и неутверждённой. Что ж это за лекарство? Да и, кроме того, они только в тех местах понимают скуку, пока она нас принуждает mutare terras alio sole calentus [менять земли на те, что греются иным солнцем], и, желая излечить, советуют (ut Horatius tuus ait) multa jaculari brevi aero. Atque istud ipsum est torquieri hoc daemone. [Как говорит твой Гораций, многого достигать в краткой жизни. Но это и значит терзаться этим демоном]. И что есть скука, разве неудовольствие? Сколь же она везде разлилась! Non satisfacit tibi tua doctrina? habes hunc daemona. Male me habet, quod parum sum musicus? quod parum laudor? patior plagas et colaphizor? Quod jam sum senex? / 1192 / Quassor, ni boni consulo. Irascor propter improbitatem inimicorum et obtrectatorum? Non illi, sed daemon me inquietat idem. Quid mors, paupertas, morbi? Quid quod ludibria omnibus sumus? Quod spes evanescit in posterum? His omnibus an non misere anima tanquam venti labro quodam sublata ac turbine exagitata quassatur.
[Не удовлетворяет тебя твоё учение? И в тебе сидит тот же демон. Мне неприятно, что я не достаточно музыкален? Что меня мало хвалят? Что я терплю удары и позор? Что я уже стар? Не доволен тем, что что-то мне не по нраву? Раздражён беззаконным поведением врагов и хулителей? Не они, а тот же бес причиняет мне беспокойство. А что, если придёт смерть, бедность, болезнь? Нас тревожит, что все нас высмеивают, что ослабевает надежда на будущее? Разве душа не страдает от всего этого самым жалким образом, будто её поднимает порыв ветра и гонит вихрь]. Вот, душа моя, как я понимаю скуку, а не только то, что бесед моих вселю́безных я не наслаждаюсь. И что блаженнее, как в стольком достигнуть душевного мира, чтоб уподобиться шару, который всё одинаков, куда ни покати. Я тебе, друг мой, говорю, что нет ничего божественнее и премудрее этого рассуждения, и взываю с твоим тёзкой, сей шар держащим: «Кто яко Бог?».
Ваш вседоброжелательный Гр[игорий] Сковорода.
25 июня 1767.
Любезному Николаю поклон.
Михаилу Ивановичу Ковалинскому.
77
[Из с. Гусинки в Петербург. 1787 г. — начало августа 1788 г.]
Любезная душа моя!
Радуйся, веселись, дерзай, мир тебе да будет вовек!
Благодарю благому сердцу за огнедухновенное от тебя письмо твоё, а без него вся мне вселенная, в дар приносимая, не только твоя юфта не мила. Внял ли ты сему Павлову слову: «Вас ищу, не ваших имений». Хвалит тебя благой во мне дух мой, что, пребывая в любви и к нищему моему странничеству / 21 /, обличил, что ты… то есть краеугольный камень вижу, что и сам ты не искал во мне ни моих ни плоти и крови, но того единого, о котором писано: «Слыши, Израиль, Господь Бог твой посреди тебя». Держись же этого царствующего в нас краеугольного камня и кифы: сей среди нас камень есть прибежищем для всех, да ищет мир где-то себе помощи и утешения, да волнуется во всём мирном потоке, ибо это вся тварь, есть лёд и вода непостоянная, но она есть основанием и надеждою людям бессердечным, по писанному: «Река текущая — основание их». Ты же, о человек Божий, беги сих, держись любви. Всё проходит, любовь же никогда. Всё тебя оставит, кроме любезного, внутри тебя сущего. Се: сей стоит за стеною нашею, в темнице нашей он свет. Если возмутится море, если взыграет плоть и кровь, если восстанут смертного страха волны, не беги искать помощи по улицам и по чужим домам. Войди внутрь себя, мимо иди, плоть и кровь твою пройди — всю тлен и дрянь, — вот тебе спасительная Пасха. Оставь всю погибель, пока даже не дойдёшь туда, доколе, пришедши, встанешь наверху, где было отроча; и было в мире место его; он отроча тем, что не стареется, но после крепости есть ветхий днями Самсон. Кричи, / 22 / вопи, стучи, буди: он честолюбив, хочет, чтобы мы его просили, и будто спит, да научит нас наша беда, горе, где искать его. Сей-то прого́нит тебе твоих филистимлян, запретив мор и ветрам. Докажем, надеясь на эту гавань, что ты правдивый сын… я же есмь… или Варсава, то есть сын мира, нашедший в смерти моей истину, во веки пребывающую, и на ней с Ноевою голубицею упокоившийся безопасно.