Вместе с ней угасла и его жизнь.
XII
НОЧНЫЕ МАРЫ
Ленько Довбущук, подшучивая над Петріем, не чувствовал себя в безопасности в Перегинске и со всех ног, невзирая на тёмную ночь, сперва по наезженной дороге, а потом знакомыми ему тропинками, чтобы сбить с толку любую погоню, направился в сторону Калуша. Здесь он вскоре нашёл себе товарища, с которым уже раньше имел сговор на одно небольшое дело.
Ещё находясь в Жидачеве, он заметил за этим городком над Днестром огромное пастбище, где до поздней осени день и ночь паслись табуны лошадей. Увести хотя бы десяток этих лошадей тем же путём, каким он уже однажды увёл одну, для Ленька было делом, на которое он теперь нашёл себе сообщника. Оба они, встретившись в Калуше, дождались тихой ночи, условились и подготовились в соответствии с планом, обдуманным Леньком, и, дождавшись осенней погоды, тронулись в путь.
Ночь была немного облачная, но не слишком холодная. На пастбище над Днестром конюхи развели костёр и, сидя возле него, курили трубки и посматривали на лошадей, которые, спутанные по паре железными путами, паслись то тут, то там вокруг них. Гостинцем, что шёл недалеко от них, подошли два нищих, обвешанные торбами, с длинными палками в руках, а, увидев издали костёр, свернули с дороги и приблизились к конюхам. При их приближении конюхи разглядели, что их было двое: один — молодой парень впереди, а другой — старый дед сзади. Старик, очевидно, был слеп, а молодой был его поводырём.
— Добрый вечер вам! — громко сказал старый нищий.
— Доброе здоровье! — ответил один из трёх конюхов. Двое других молчали, затягиваясь трубками и поглядывая на нищих.
— А куда бог ведёт? — спросил конюх нищего.
— Та не бог ведёт, а вот этот парнишка, — ответил старый нищий. — Идём в Стрый, да и не заночевали в селе, а теперь посреди пустыни нас ночь застала. Богу благодарение, что дошли до святого огонька, ибо моё старое тело уже продрогло от холода. Позволите погреться?
Конюхи кивнули головами в знак того, что не запрещают им этого добра, и оба нищих, отложив в сторону свои палки, уселись возле костра. Некоторое время оба молча грели руки. Потом старик сказал молодому:
— Может, поужинаем?
— Я тоже не против, — неохотно пробурчал молодой, как водится у всех поводырей, недовольный тем, что приходится служить старому и слепому.
— А ну-ка доставай, что бог дал! — сказал старик.
Молодой потянулся к тяжёлой торбе, что висела слева на боку у старого, вынул из неё два приличных куска хлеба и несколько печёных яиц и, дав старику кусок побольше, сам начал очищать для него яйцо. Очистив, он кормил старого, пока тот ел, подавая ему за каждым куском хлеба откусить яйцо. Когда старик съел свою порцию, поужинал и молодой. Когда он закончил есть, старику захотелось выпить, чтобы согреть грешную душу. Молодой из той же торбы, в которой старый слепец носил еду, не доверяя её поводырю, вынул плоскую фляжку с водкой и подал старику. Тот, взяв её обеими руками, приложил узкое горлышко к губам и, медленно булькая, выпил столько, сколько хотел.
— На и ты, парень! — сказал он молодому.
Тот взял фляжку и выпил немного, стараясь, очевидно, пить так, чтобы не булькало и чтобы старик не мог догадаться, сколько он выпил. Но старик, видно, не был жадным и, когда поводырь перестал пить и хотел положить фляжку обратно в торбу, сказал:
— Эй! Может, и хозяева напьются?
И, обернувшись к конюхам, спросил:
— Может, захотите угоститься?
— Если ваша милость, — ответил один конюх.
И он взял у поводыря фляжку, залпом глотнул столько, сколько влезло, а потом передал фляжку второму. Тот, выпив, подал третьему, а тот, выпив, заткнул фляжку и поставил возле старого нищего.
— Хорошая вещь, — сказал он, чмокнув губами.
— Неплохая, только маловато, — сказал второй.
— Позвольте ещё раз! — сказал старый нищий. — Я этого напитка не жаден. Ношу при себе на случай нужды, когда случится, но упиваться, как любят другие старики, сохрани меня боже!
Конюхи тем временем ещё раз пустили фляжку по кругу. Оба нищих, согревшись, улеглись на свои торбы недалеко от костра, головами к поляне, ногами к огню, и, казалось, тут же заснули. Конюхи молчали, слушая, как лошади щиплют траву да фыркают время от времени, а потом один как бы невзначай сказал:
— Неплохая водка! Не помешает попробовать ещё раз.
И они молча попробовали каждый ещё раз и ещё раз, пока не опустошили фляжку, а потом улеглись и спокойно заснули. Услышав это, молодой нищий пошевелился, сел и, оглянувшись вокруг, тихо сказал старику:
— Ну, за работу!
Старик поднялся, не говоря ни слова, и оба пошли к лошадям. Каждый из них подошёл к своей паре лошадей, а старик, у которого теперь глаза были совершенно зрячими, так же ловко железной проволочкой отомкнул колодку, которой было прикреплено железное путы на конской ноге, как и молодой.
— Будет по паре? — спросил старик молодого.
— Думаю, что безопаснее будет только по паре, — сказал молодой и, распутав пару лошадей и связав их тем же путом за шеи, сел на одну из них и оглянулся на своего товарища. Тот, обвешанный торбами, оставив возле костра палку и пустую фляжку, без особого труда тоже сел на лошадь из второй пары, и оба тихонько тронулись по поляне в сторону дороги. Выехав на дорогу, они погнали лошадей, и только загрохотало, когда те пошли вскачь.
Штука удалась им на славу, а конюхи лишь утром спохватились, что нищенское угощение стоило им очень дорого, ибо за него они лишились двух пар лошадей.
— Это были не нищие, а какие-то ночные мары, что одурачили нас, — мрачно сказал тот конюх, что пожелал нищим доброго вечера.
*
Могилы, могилы, могилы...
Старого Петрия похоронили с сельской пышностью, обычной в тех краях для зажиточного крестьянина, но без участия сына. Под впечатлением внезапного несчастья, что обрушилось на дом, как-то забыли даже известить его о смерти отца. Лишь во время похорон Петрийха догадалась попросить священника, чтобы написал её сыну во Львов, что его отец внезапно умер. Да и то она не смогла дать ему точного адреса, и потому письмо, адресованное неточно, задержалось на почте на несколько дней.
Кто лишил жизни Петрия, почти ни у кого не вызывало сомнений. Петрийха, видевшая Ленька в своём доме, сразу сказала, что это сделал не кто иной, как он. То же подумал и Олекса Довбущук сразу же, услышав, что Петрия убили в его собственном погребе, но никому об этом не сказал ни слова. Однако на его собственную жизнь в доме Петрия налёг словно тяжёлый камень. Его никто не гнал и не просил уйти, но у него пропал аппетит, и спустя несколько недель, в течение которых он лежал, почти не вставая, он одной ночью тихо угас, так что никто и не заметил момента его смерти.
Умерла, также никем не замеченная, безумная Демчиха в развалинах своей хижины на Довбущуковке, а когда Иванко через несколько дней после похорон Петрия пришёл её навестить, застал в развалинах лишь голову и некоторые части её тела, обглоданные какими-то зверями — неизвестно, псами или лисами. Зимой того же года в сельский совет в Перегинске пришло также извещение от тюремной администрации во Львове, что узник Демко Довбущук умер в тюремной больнице. Смерть понемногу примирила заклятых врагов и дала им покой, которого они не знали при жизни.
POSTSCRIPTUM
Эта повесть, первоначально напечатанная в студенческом журнале "Друг" 1875—76 гг., была первой моей повестью, написанной в два первых года моих университетских занятий для скромного, даже по тем временам, заработка. Напечатанная в мало распространённом журнале, на маловыработанном языке и ещё менее выработанным этимологическим правописанием, она тогда не привлекла к себе ничьего внимания, и только в 1893 г. о ней упомянул проф. Омелян Огоновский в своей "Истории литературы русской", часть III, отдел 2, стр. 922, и то лишь одним словом, что я её "писал". Зная хорошо недостатки этой, написанной в молодые годы, повести, я бы даже не подумал её переиздавать, если бы не предложение г-на Василия Симовича, профессора учительской семинарии из Черновцов, который в 1908 г., в то время, когда меня постигло несчастье или счастье обезвластивания моих рук, через посредство г-на В. Гнатюка попросил у меня разрешения переиздать эту повесть в издаваемой им "Библиотеке для молодёжи", которую он там дал переписать фонетическим правописанием. Когда таким образом была выполнена довольно значительная писарская работа — 409 страниц in folio письма, я согласился на подготовку нового издания повести, беря на себя сначала, казалось, трудную работу — просмотреть рукопись и поправить текст не только языково, но также, где мне покажется нужным, по содержанию. Эту работу я начал в 1909 г., но она затянулась довольно надолго, потому что языковых правок оказалось нужно немало, а содержательных — ещё больше. Прежде всего нужно было многое сократить, убрать лишние описания ситуаций, обращения к читателю, лирические отступления, авторские размышления и морализаторство — плоды незрелой фантазии и невыработанного литературного вкуса. Такие отступления от простого и естественного хода повествования тогда были в моде в галицко-русской литературе, а кое-что к тому добавилось у меня под влиянием гимназического чтения, особенно таких писателей, как Шекспир, Шиллер, а ещё ближе — специально для этой повести — немецких повестей Э.-Т.-А. Гофмана "Kater Mur" и "Elixire des Teufels" и французской повести Эжена Сю "Вечный жид", которую я читал в немецком переводе. Не осталась без влияния также популярная тогда итальянская повесть в польском переводе "Rinaldo Rinaldini, wielki bandyta włoski", которую мы ещё в низшей гимназии читали с большим интересом. Имея первоначально намерение во втором издании этой повести дать лишь документ литературного вкуса того времени, когда она была написана, я в процессе редактирования этого второго издания оказался вынужден делать всё больше изменений не только в выражениях самого повествования, но также в самом плане повести. Из этого вышло, что некоторые главы пришлось переделывать совсем заново, другие — пропускать, всю композицию значительно упростить и, наконец, исключить целую "Третью часть", которая не продвигает действие вперёд, а только представляет собой ряд сцен, без которых повесть, доведённая до конца второй части, вполне может обойтись.
Переделывая теперь эту повесть и перечитывая её в первоначальной форме, я не мог не ощущать нескладности и неестественности многих сцен и всей композиции, и при этом меня самого удивила разнородность, а даже, можно сказать, пестрота её содержания, множество выведенных в ней лиц, разнообразие описаний, из которых некоторые, например описание Гошевского монастыря, уже тогда основывались на личных впечатлениях.