Телесницкий, аж в ладоши хлопая. — Ну-ка, берите его!
Цензор и помощники схватили Волянского за руки, начали расстёгивать ему штаны.
— Прошу отца профессора! Только не на голое! Только не на голое! Я уже буду терпеть, буду лежать тихо. Только не на голое!
— Нет! Специально нет! — кричал о. Телесницкий. — Ты засиделся слишком, надо всыпать тебе так, чтобы хоть пару дней не мог сесть!
И он подошёл к окну и взял в руку толстую метровую палку из ольхового прута, сучковатую, покрытую негладкой корой. Уже несколько дней о. Телесницкий жаловался, что не может запасти достаточно тростей на наш класс, а вот в тот день мы увидели на каждом окне выставленные по две такие ольховые палки. Мы сначала не знали, зачем они там стоят, — одни догадывались, что для поддержания занавесок, другие предполагали, что это подпорки для вьющейся фасоли, что росла под окнами в монастырском огороде. О настоящем назначении этих орудий, о том, которое смутно чувствовала кожа каждого из нас, никто не решался высказывать догадку. Однако все с уважением поглядывали на эти загадочные палки и, даже когда учителя не было в классе, никто не смел их трогать, а тем более выбрасывать прочь, в огород или на улицу. Теперь, когда о. Телесницкий взял в руки один из этих прутов и, помахивая им, весело приближался к своей жертве, мы вдруг поняли их назначение. Тем временем с Волянским произошла неожиданная перемена. Неотвратимая и к тому же позорная порка, какой ещё не видел наш класс и жертвой которой он должен был стать первым, довела его до отчаяния. Этот на вид слабосильный и невысокий мальчишка почувствовал в себе силу безысходности. Он рванулся, толкнул одного помощника кулаком, а другого, что расстёгивал его штаны, коленом в грудь, и оба отскочили от него. Цензор Заяц держал его сзади и кинул на градус. Он, стиснув зубы, начал брыкаться ногами. О. Телесницкий с прутом в руках подпрыгивал возле него, и тут Волянский махнул сапогом как раз в тот момент, когда учитель наклонился вниз, и сапог ударил его прямо в зубы.
— Овва! — вскрикнул о. Телесницкий, хватаясь ладонью за рот. Из разбитой губы потекла кровь. Боль у о. Телесницкого, видимо, была не слишком сильная, потому что он, вынув из кармана платок, левой рукой прижал его к рту, а в правой замахнул палкой и, не теряя хорошего настроения, говорил дальше:
— Э, сынок! Так ты вот как? Ну, это у нас не пройдёт! Этого мы не можем простить! Ну-ка, кладите его!
Помощники тем временем вместе с цензором всё-таки одолели Волянского, стянули с него верхние и нижние штаны и вытянули его на градусе. Оба помощника крепко держали за ноги, цензор сел на его плечи, удерживая обеими руками его руки, а о. Телесницкий начал изо всех сил бить прутом по голому телу. Сразу после первого удара Волянский страшно закричал. О. Телесницкий остановился; он смаковал этот крик боли и не мог удержаться, чтобы не пошутить:
— А, наконец-то мы раз услышали от тебя человеческий голос! Ну-ка, ещё раз!
Второй удар — новый нечеловеческий вопль.
— О, это ещё лучше! — шутил о. Телесницкий. — Совсем как в той песне поётся:
Dobył tak pięknego głosu baraniego,
Aż się stary Józef przestraszył od niego*.
А потом удары посыпались часто, градом.
— Ты меня до крови, так и я тебя до крови! Кровь за кровь! Кровь за кровь! — приговаривал о. Телесницкий.
И он сёк, сёк... Крик, визг, писк несчастного мальчика ничуть не трогали палача. Вот из-под ольховых сучков показалась кровь, потекла ручьём по белому телу, на рубашку, на доски градуса. О. Телесницкий всё ещё бил. Ольховая палка была забрызгана кровью, и с неё при замахе кровь начала брызгать на белые стены класса. Волянский лежал тихо, очевидно, потеряв сознание.
О. Телесницкий остановился. Дышал тяжело от усилий. Закровавленный платок он отнял от уст, потом вышел в коридор, принёс стакан воды и плеснул на потерявшего сознание мальчика. Тот открыл глаза, застонал.
— Га-га-га! Пан Волянский! А как вам дремалось? — шутил о. Телесницкий. — Ну что, знаете теперь, как это на вкус? Ну, помогите ему одеться!
Цензор и помощники подняли Волянского, привели в порядок его одежду, всё время поддерживая его.
— Что же это ты, нет сил сам стоять на ногах? А была сила выбить мне зубы! Го-го, сынок! Видишь теперь, как это у нас выглядит? Гляди!
И он показал ему закровавленную палку и кровавые точки на стене, что набрызгали с неё.
— Видишь? А знаешь, как это называется? Так вот, знай, это кутья с маком! Ты видел, как на святой вечер кидают её на потолок, и она вот такими брызгами прилипает к потолку? Что тогда приговаривают? Не помнишь? Верно, говорят: "Сейся, родись, рожь, пшеница, всякая пашница!" Так же и у нас. Из такого семени должно вырасти прилежание, умение, послушание, покорность, уважение к старшим и всякая прочая пашница. Ну, а теперь иди на место.
Волянский, тихо постанывая, стоял на месте. Помощники цензора взяли его под руки и повели к лавке.
Садясь, он вскрикнул от боли.
— Га-га-га! — хохотал о. Телесницкий. — Ну что, бегают муравьи? Шуршат хрущи? А видишь, как нехорошо засидеться на одном месте! Га-га-га! Смейтесь, ребята! Смейтесь!
И весь класс захохотал натянутым смехом.
— Вот так! Вот это хорошо! Так и положено! Разве я вам не говорил, что вы должны тогда смеяться и тогда плакать, когда я вам скажу? Видите, я ведь довёл вас до этого. Молодцы, ребята! Хвалю вас за это!
Пока шёл хохот в классе и всё это дикое издевательство над детскими душами, я на «ослиной» лавке, рядом с наказанным товарищем, задыхался от плача. Меня что-то сжимало за горло, жгло внутри, пронзало болью, стыдом и жалостью, словно я сам был виновен во всём том, что здесь произошло, словно я совершил тяжкий грех, спокойно глядя на это изуверство, не подняв крика или не легши сам под удары. Я украдкой склонился и целовал, и слезами омывал холодную руку Волянского.
Он сидел рядом со мной бледный, как труп. Ни капли крови не было видно в его лице, ни в губах. Глаза и лицо были мокры от слёз. Он взглянул на меня то ли с удивлением, то ли с немой благодарностью и прошептал:
— Ты проводишь меня домой?
Я кивнул головой.
— И скажешь хозяйке всё, как было?
Я ещё раз кивнул головой. Мы замолчали. О. Телесницкий уже бегал по классу, размахивая окровавленной палкой и ища новую жертву для своего людоедского юмора.
Я проводил Волянского на его квартиру и рассказал всё его хозяйке. Бедная мещанка аж за голову схватилась, увидев изуродованного ребёнка. Отмачивая и отдирая кровавые штанишки от его ран, она рыдала, как по своей собственной умершей дитяти. Она проклинала нелюдя-монаха, грозила, что пойдёт к ректору, что позовёт врача, чтобы тот составил visum repertum*, но, видимо, так и не сделала этого. Одно лишь сделала — уложила Волянского в постель. Когда я прибежал вечером, он лежал в сильной горячке и не узнал меня. Только теперь пришёл врач и выгнал меня домой. Больше я Волянского не видел. Через неделю он умер от воспаления мозга. Мы хоронили его с почестями, вся школа парами шла на похороны. Всем было весело, потому что этот день был свободен от занятий.
VI
Но это я немного перескочил в хронологическом порядке событий, забежав сразу к наказанию Волянского, что было кульминацией всех мерзких происшествий, свидетелем которых мне довелось быть в тот страшный год. О. Телесницкий не сразу и не без определённой борьбы с нашей стороны довёл нас до того, что мы плакали и смеялись по его приказу.
Разумеется, эта борьба была совершенно детской. О каком-то сознательном, солидарном поведении, о возможности хоть какого-то сопротивления, хоть какого-то протеста с нашей стороны у нас не было и мысли. Даже на то, чтобы пожаловаться кому-нибудь на поведение нашего хозяина класса, мы не скоро решились. Да и кому было жаловаться? Что касается ректора о. Барусевича, то хоть мы его и любили и считали справедливым, но доступа к нему не имели. О. Телесницкий нас опередил, сам всё время жаловался на нас, что мы ленивы, непослушны, своевольны и что без побоев с нами нельзя сладить. Очевидно, он таким способом заграждал путь любой жалобе с нашей стороны на побои и жестокость. Напротив, под влиянием его наговоров о. Барусевич несколько раз приходил в наш класс, делал нам строгие выговоры и упрёки, бывал обычно с полчаса на уроке, а, убедившись наглядно, что ребята действительно плохо отвечают и мало знают, повторял свои упрёки и выговоры и уходил, пожимая плечами, очевидно, оставляя о. Телесницкому полную свободу делать с нами, что его душе угодно.
Своему любимому катехиту о. Красицкому мы скорее всего пожаловались бы, но, к сожалению, он сразу осенью заболел, и уроки религии вместо него вёл тот же наш палач о. Телесницкий. Лишь где-то после рождественских праздников о. Красицкий поправился настолько, что смог прийти в наш класс.
Он вошёл, как обычно, — тихо, так, что мы не слышали его шагов, потом, вдруг распахнув дверь и, словно из засады, заглянув в класс и смеясь своим весёлым, добродушным смехом:
— Га-га-га!
Ах, но это был не его обычный, прежний смех! Это была какая-то натянутая, заимствованная весёлость. И лицо о. катехита уже не было прежним, круглым, здоровым, радостным, с блестящими, весёлыми глазами. Теперь оно было какое-то впалое, кирпично-красного цвета, с чёрными кругами под потухшими глазами, с жёлтыми пятнами на висках. Да и мы на его смех не ответили по-старому, дружным, весёлым хохотом, а, как мыши в ловушке, сидели молча, насупленные, и только кое-кто нехотя улыбался. О. катехит медленно, с вытянутой вперёд головой прошёл на середину класса, встал и долго оглядывал учеников, словно что-то потерял или, как заблудившийся, не мог понять, куда он попал, блуждая.
— Дети! — воскликнул он вдруг с каким-то шутливым испугом в голосе. — А вам что такое? Чего вы сидите, как раки в мешке? Почему не смеётесь? Как это, вы не радуетесь моему приходу?
— Радуемся, — ответили мы.
— Но как? О, вы уже, вижу, забыли, как детям положено радоваться. Ну что ж, как же вам жилось за то время, пока мы не виделись?
Мы молчали. О. катехит начал расспрашивать одного за другим, начал, что называется, тянуть за язык, и только спустя какое-то время довёл до того, что один, потом второй, затем третий расплакался и начал рассказывать свои приключения. О. Красицкий сначала не хотел верить, велел одному, другому, третьему раздеться и только ахал, да по полу себя хлопал, видя на детских телах многочисленные синяки, струпья и шрамы от заживших ран.
— Бойтесь бога! А это что такое? — сказал он.