Некоторые сидели на лавках и бубнили заданную лекцию, время от времени боязливо поглядывая на дверь — не идёт ли профессор. Другие, посмелее, расхаживали по классу, дрались, толкались между лавками, рисовали всякие диковинки мелом на доске и тут же быстро стирали их мокрой тряпкой, которая служила вместо губки. О карандаш никто не спрашивал. Это меня очень обрадовало, и я поспешно, словно тайком, скользнул во вторую лавку и сел на своё обычное место. Доставая книгу, нужную для следующего урока, я услышал в сумке звон карандаша о кожу и весь затрепетал — не знаю, от радости ли, или от какой-то смутной тревоги.
Вот и профессор пришёл — начался урок. Ничего! Вот и час прошёл, профессор вышел, снова начались шум и гомон, и про карандаш никто ни слова. Я сижу, оглядываюсь вокруг и дрожу, как вор над краденым добром, боясь, что вот-вот кто-то подойдёт и потребует от меня карандаш. Но никто не требует. Школьники ходят и учатся, балуются и толкаются по-старому. Подходит ко мне Степан Леськив, мой хороший приятель.
— Гляди-ка, ты, видно, сегодня считать не умеешь; ну-ну, получишь по шкуре! А если мне профессор скажет тебя бить — прощайся, дружище!
Ну и шутник этот Степан! Он знал, что арифметика — моё слабое место, и любил иногда поддразнивать меня. Но я знал, что он это всё по-доброму; к тому же сегодня я профессора не боялся, потому что научился (писать цифры до 100). О, и как научился! А кто вчера весь день водил пальцем по запотевшим окнам, выписывая цифры?
— Ладно, не особенно переживай за мои счёты, — ответил я Степану. — Ты лучше сам смотри, чтобы тебе не досталось!
Удивительное дело, право, чудо! Я хотел ответить Степану тоже шуткой, с улыбкой, доброжелательно, — а получилось как-то зло, раздражённо, таким угрюмым голосом, что мне самому стало нехорошо! Более того, я почувствовал, как всё моё лицо залилось кровью. Степан постоял передо мной, не говоря ни слова, посмотрел на меня с изумлением, а потом отошёл, явно расстроенный тем, что обидел меня своей шуткой. Он ведь меня так любил — тот ласковый, тихий, услужливый и добрый мальчишка! За что я так зло ему ответил? Зачем огорчил его? Он же говорил в шутку, и у меня не было ни малейшей причины на него сердиться!
Такие мысли пронеслись у меня в голове, когда Степан ушёл и молча сел на своё место. То был невысокий, русоволосый мальчик лет восьми. Его отец, бедный крестьянин, был соседом моего дяди, у которого я жил, так что мы с ним всё время были вместе. Говорили, что отец Степана раньше был зажиточным человеком, но пожар и всякие другие беды разорили его хозяйство. Он был высокий, сильный мужчина с мрачным лицом, вечно склонённым к земле, говорил грубым, резким голосом. Я почему-то боялся его и считал жёстким человеком. Зато маленький Степан весь пошёл в мать — тихую, ласковую женщину с ещё милым, добродушным лицом и светлыми сероватыми глазами. Вот почему я, стоя у изгороди на пастбище, не раз поджидал, пока старик Леськив выйдет из дома, чтобы хоть на минуту забежать к Степану и поиграть с ним. Правда, мы иногда ссорились, как это бывает у детей, но ненадолго. Я, вспыльчивый до ссоры, а то и до драки, первым же и шёл мириться, а Степан, всегда одинаково добрый, улыбался так ласково, будто хотел сказать:
«А видишь, я ведь знал, что ты не выдержишь без меня!»
Но зачем же теперь я рассердился на Степана? Да нет, я хорошо почувствовал, что вовсе даже не сердился на него! Напротив, его печальный, жалобный взгляд причинял мне какую-то боль, щемил в моей детской груди. Я стыдился чего-то, сам не зная чего, и совсем забыл о карандаше. Лишь когда впечатление улеглось, и я снова увидел перед собой сумку, в которой, казалось, мои нервы чувствовали прикосновение карандаша, тогда воображение вновь вернулось к этой вещи, и через минуту я уже совсем забыл про Степана и его печальный взгляд.
Снова вошёл профессор, начался урок, и он постепенно прошёл; о карандаше никто ни слова.
Третьим уроком должна была быть арифметика. Это высокое и страшное учение происходило так: профессор вызывал кого-нибудь к доске, велел писать там цифры мелом, а все остальные мальчики должны были записывать те же цифры в своих тетрадях. Профессор всё время ходил между лавками, заглядывая то сюда, то туда — смотрел, все ли пишут и правильно ли пишут.
Перед арифметическим уроком я услышал в последней лавке, где сидел Степан, какой-то шум, какие-то тревожные, обрывистые вопросы и ответы, но из-за общего гула я не мог разобрать, в чём дело. Всё же внутри у меня что-то ёкнуло, какая-то тревога зашевелилась во мне. Я подумал: не буду сейчас доставать карандаш, буду писать, как обычно, пером, хоть оно мне и надоело.
Вот и профессор вошёл. Постояв немного у стола, он встал и вызвал меня к доске. Я вышел испуганный, дрожа, потому что вообще писание — будь то цифры или буквы — давалось мне с трудом: все знаки из-под моей руки выходили кривые, зазубренные, расползшиеся, похожие скорее на старый забор, где каждый кол стоит в свою сторону, а жерди лежат сами по себе, не соединяясь с кольями. Но делать нечего — вызвал профессор, надо идти. Я стал у доски и взял в правую руку тряпку, а в левую мел.
— 35! — крикнул профессор и обернулся ко мне. — Ах ты, туман, а ты как держишь мел? Левой писать собрался, а?
Я поменял эти несчастные орудия премудрости в руках, затем поднял правую руку, как мог, и едва дотянулся до середины доски. Написать на доске цифру 35 было делом нелёгким, ведь обе цифры «трудные». Вчера, тренируясь пальцем на окнах в написании цифр, я долго думал, как бы написать эту проклятую тройку, чтобы вышла она кругленькой и с таким зубчиком посередине? Спрашивать было не у кого, вот я и придумал писать её с середины, от зубчика — сначала верхнюю, потом нижнюю дугу. Так я научился писать дома, так же и теперь, дрожащей рукой начал выводить цифру на доске. А тут ещё и рука дрожит, силы, которой и так было немного, словно замёрзли, так что хоть как я ни старался прижимать мел к доске — штрихи выходили худыми и бледными, едва заметными. С великим трудом я изобразил тройку.
— Что, уже? — кричит профессор, поворачиваясь ко мне.
— Ещё... ещё нет, — отвечаю я, обливаясь холодным потом, и принимаюсь писать 5 — опять же по-своему, снизу вверх.
— Что, что, что?! — вскрикнул профессор и подскочил ко мне. — Как ты пишешь, как?
Я молчал. Дрожащая рука дорисовала штрих на доске.
Пятёрка больше походила на Г, чем на округлую, гребнистую 5.
— Ах ты, свиная утроба! — любимое прозвище профессора для учеников. — Ты не знаешь, как пишется 5?
И, не дожидаясь ответа, он одной рукой схватил с парты широкую линейку, другой — мою руку, из которой вылетел мел, и по классу разнёсся громкий щелчок. Моя ладонь налилась кровью и словно загрубела, под кожей побежали мурашки. Я, с детства стойкий к боли, не заплакал, только скорчился.
— Так ты не знаешь, как пишется 5? Не видел, как я писал? А ну, гляди! Вот так пишется 5! — И господин профессор взял мел и с размаху нарисовал сначала огромную пятёрку на доске, а потом такую же (может, не такую чёткую) на моём лице.
— Пиши дальше! — крикнул он. — 48!
Я взял мел и начал писать. Профессор посмотрел ещё немного. Четвёрка его удовлетворила, и он пошёл снова между лавками.
— Почему не пишете?! — грозно закричал он на учеников, которые с полуулыбкой, но с испугом наблюдали за тем, что происходило у доски. На крик профессора все головы склонились вниз, словно колосья ржи под порывом ветра.
— А ты, староста, как написал 3? — спрашивает профессор одного.
Вместо ответа — щелчок линейкой по руке.
— А это что сверху, над 5? — спрашивает другого.
— Капнуло с пера.
Опять щелчок линейкой по руке.
— А ты, кум, почему не пишешь? — спрашивает третьего.
— Я... п-прошу пана профессора... — слышен сквозь слёзы голос Степана Леськива.
— Что?! — гневно кричит профессор.
— Я где-то карандаш потерял.
В ту же секунду у меня из руки, сам не зная почему, выпал мел. Повторяю — не знаю почему, ведь я был уверен, что карандаш, теперь спокойно лежащий в моей сумке, не был Степанов. Ни в коем случае! И всё же, услышав его слова, я так испугался, моя рука так задрожала, что мел, словно слизь, выскользнул из пальцев. Повезло, что цифра уже была написана — сейчас я бы точно не смог её вывести.
— Потерял, значит? — крикнул профессор. — Ну, постой же, я тебя научу!
Чему именно хотел научить Степана профессор, одному Богу известно. Мы, ученики, знали только, что два дня назад профессор сильно поссорился с отцом Степана и, по всей видимости, только искал предлога, чтобы отомстить за отца на сыне; кроме того, мы видели, что сегодня профессор немного пьян, а значит — без побоев не обойдётся.
— Марш в середину! — крикнул он Степану. Бедный мальчик, видно, знал, что его ждёт, и не спешил вставать; профессор схватил его за длинные белокурые волосы и вытащил в центр класса.
— Стоять тут! А ты, — обращаясь ко мне, — написал уже?
— Написал.
— Садись! А ты — к доске!
При этих словах профессор толкнул Степана. Я немного с облегчением вздохнул, во-первых, потому что сидел уже на безопасном месте, а во-вторых — потому что подумал, что, может, Степану ничего и не будет за карандаш, если профессор послал его к доске. Ведь я знал, что Степан умел писать. Но, слыша, каким гневным голосом диктовал профессор цифры Степану, как раздражался, видя, что тот пишет правильно, я всё же чего-то боялся. Мне было тяжело, словно что-то внутри шептало: если за карандаш Степану будет плохо, то вина в этом — и моя. Каким образом такие странные мысли возникли в моей голове, не знаю, но точно помню — я дрожал, как осиновый лист.
Степан пишет цифры, и пишет — уже всю доску исписал, профессор всё смотрит на него, хочет уловить на чём-нибудь — да не выходит.
— Довольно! — кричит он.