Что же ещё при этом живописе видишь?
Лука. Вижу приписанные из Библии слова. Слушайте! Стану их читать: "Очі мудрого — в голове его. Очі же безумных — на концах земли"19.
Друг. Ну! Когда кто-то краску на словах видит, а письмен прочитать не может, как тебе кажется? Видит ли такой письмена?
Лука. Он видит оком плоти последнюю пустоту или краску в словах, а самих фигур в письме не разумеет, одну пяту видит, не голову.
Друг. Правильно рассудил. Итак, когда видишь на старой церкви в Ахтырке кирпич, известь, а плана её не понимаешь, как думаешь: увидел ли ты и познал её?
Лука. Отнюдь нет! Таким образом лишь крайнюю и последнюю внешность вижу в ней, какую и скотина видит, а поскольку симметрии её или пропорции и размера, что всему материалу связью и головой является, не разумею в ней, то и её не вижу, не видя её головы.
Друг. Хорош твой суд. Скинь же теперь на счёты всю сумму.
Лука. Как?
Друг. А вот так! Что в красках рисунок, то же в письменах есть фигура, а в строении — план. Но чувствуешь ли, что все эти головы, как рисунок, так и фигура, и план, и симметрия, и размер — не что иное, как мысли?
Лука. Кажется, что так.
Друг. Так отчего не уразумеешь, что и в других живых существах невидимость первенствует, не только в человеке? То же самое можно разуметь и о травах, и о деревьях, и обо всём прочем. Дух всё на всё лепит. Дух и удерживает. Но наше око пяту видит и на последней внешности пребывает, минуя силу, начало и голову. Следовательно, хотя бы мы одно бездушное тело были, то и тогда ещё не вполне сами себя разумеем.
Лука. Почему?
Друг. Потому что, чтя в теле нашем внешний прах, не поднимаемся мыслью к плану, что удерживает этот слабый прах. И никогда вкуса не ощущаем в словах сих Божиих, что возвышают ползущее по земле наше понятие к познанию истинного нашего тела, а именно: "Не бойся, Иакове! Это на руках Моих написал стены твои..." Но ступим ещё выше.
Клеопа. Мы выше ступать не хотим, а сомнение имеем. И желаем хорошенько узнать то, что называешь истинным телом. Нам странно, что...
Друг. Что ж тут странного? Разве не Бог всё удерживает? Разве не Он Сам глава и всё во всём? Разве не Он истина в пустоте, истина и главная основа в ничтожном прахе нашем? И как можешь сомневаться об истинном вечном и новом теле? Или думаешь разыскать что-либо такое, где Бог не был бы головой и вместо начала? Разве может что-то иметь бытие своё вне Его? Разве не Он есть всё бытие? Он в дереве — истинное дерево, в траве — трава, в музыке — музыка, в доме — дом, в теле нашем праховом — новое тело и точность, или голова его. Он всем есть во всём, ибо истина — Господня. Господь же, Дух и Бог — это одно и то же. Он один дивное во всём и новое во всём творит Сам Собою, и истина Его во всём пребывает во веки; всё же иное, вся крайняя внешность — ничто иное, только тень Его, и пята Его, и подножие Его, и ветхая риза Его... Но "очі мудрого — в голове его, очі же безумных — на концах земли".
РАЗГОВОР 3-Й О ТОМ ЖЕ: ПОЗНАЙ СЕБЯ
Действующие лица: Клеопа, Филон, Друг
Клеопа. Ах, перестань, пожалуйста! Не сомневайся. Он человек добрый и ничьей дружбы не брезгует. Мне твоё доброе сердце известно, а он ничего, кроме этого, не ищет.
Филон. Я знаю многих учёных. Они гордые. Не желают и говорить с крестьянином.
Клеопа. Пожалуйста, докажи.
Друг. О чём у вас спор?
Клеопа. Ба! А мы нарочно к тебе... Вот мой товарищ. Пожалуйста, не прогневайся.
Друг. За что? "Человек смотрит на лицо, а Бог зрит на сердце". А где Лука?
Клеопа. Не может постичь твоих речей. Он прилепился к Сомнасу при вчерашнем разговоре, а нам твои новинки милы.
Друг. О чём шла речь?
Клеопа. Помнишь, Филон?
Филон. Помню. Шла речь о бездне.
Клеопа. А-а! Вот слова: "И тьма поверх бездны".
Филон. Потом спор был о старых и новых мехах и о вине.
Клеопа. Один спорил, что бездною называется небо, на котором плавают планеты, а пан Навал кричал, что истинная бездна — великий океан; один клялся, что так обозначается жена, а другой толковал учение, и так далее, и так далее.
Друг. Когда хотим измерить небо, землю и моря, должны прежде измерить самих себя с Павлом собственной нашей мерой. А когда меры в себе не найдём, то чем измерим? А не измерив себя сперва, какая польза знать меру в других живых существах? Да и можно ли? Может ли слепой у себя дома стать зрячим на базаре? Можно ли найти меру, не поняв, что такое мера? Можно ли мерить, не видя земли? Можно ли мерить, не видя головы её? Можно ли увидеть голову и силу её, не найдя и не постигнув своей в самом себе? Голова — головою, а сила разумеется силою.
Клеопа. Не можешь ли говорить проще?
Друг. Измерить или узнать меру — одно и то же. Если бы ты длину или ширину церкви измерил саженью или верёвкою, как тебе кажется: узнал бы ты её меру?
Клеопа. Не думаю. Я бы только узнал протяжение её материалов, а истинную её меру, что материалы составляет, тогда узнаю, когда познаю план её.
Друг. Потому, хотя бы ты все Коперниковы миры перемерил, не узнав их плана, что всю внешность удерживает, ничего из того не было бы.
Клеопа. Думаю, что как внешность есть пустая, так и мера её.
Друг. Но кто может познать план в земных и небесных пространных материалах, что пристали к вечной своей симметрии, когда прежде его не мог рассмотреть в мизерной плоти своей? Этим планом всё на всё создано или слеплено, и ничто не может держаться без него. Он всему материалу цепь и верёвка. Он — правая рука, перст, что удерживает весь прах, и пядь Божия, что измерила всю тленность и самый мизерный наш состав. Слово Божие, советы и мысли его — это и есть план, что по всему материалу во Всевселенной неощутимо простирается, что всё составляет и исполняет. Это и есть глубина богатства и премудрости его. И что может просторнее разлиться, как мысли? О сердце, бездна всех вод и небес шире!.. Какое ты глубокое! Всё охватываешь и составляешь, а тебя ничто не вмещает.
Клеопа. Правду сказать, помню такое Иеремиино слово: "Глубоко сердце человеческое, более всего, и человек есть".
Друг. Этот человек всё составляет! Он утверждает твои плотские руки и ноги. Он — глава и сила очей твоих и ушей. А когда ему верить можешь, "не померкнут глаза твои и не истлеют уста твои во веки веков".
Клеопа. Верю и принуждаю сердце своё к послушанию вере. Но не можно ли меня хоть немного укрепить? Прошу не гневаться. Чем выше в понятие невидимости войду, тем крепче будет вера моя.
Друг. Праведно требуешь, потому что Бог от нас ни молитв, ни жертв принять не может, когда мы его не познали. Люби его и приближайся к нему всегда, сердцем и познанием приближайся, не внешними ногами и устами. Сердце твоё есть глава внешностей твоих. А когда глава, то сам ты есть твоё сердце. Но когда не приблизишься и не сопряжёшься с тем, кто есть твоей голове голова, то останешься мёртвою тенью и трупом. Когда есть тело над телом, тогда есть и голова над головою и выше старого новое сердце. Ах, не стыдно ли нам и не жаль ли, что Бог суда себе от нас просит и не получает?
Клеопа. Разве возможно? Как это?
Друг. Соперники его — идолы и кумиры. Их ведь, сидя на суде, оправдываем.
Клеопа. Ужасное оскорбление! И его я не понимаю.
Друг. Не разумеешь? Вот сам будешь сейчас судьёй против него.
Клеопа. Боюсь. Но, пожалуйста, укрепи мне моё неверие о бессмертном теле. Любимы мне твои слова такие: "Не потемнеют глаза твои..."
Друг. Ну, скажи мне, если бы твоё внешнее тело или скотское через тысячу лет невредимым было, любил бы ты плоть свою?
Клеопа. Этого не может случиться. А если бы случилось, трудно не любить.
Друг. Знай же, что ты ещё самого себя не познал.
Клеопа. По крайней мере знаю, что тело моё на вечном плане основано. И верю таким Божиим обетованиям: "Это на руках Моих написал стены твои".
Друг. Если бы ты в строении какого-нибудь дома план узнал и силу стен его, довольно ли того для совершенного познания того дома?
Клеопа. Не думаю. Надо, кажется, ещё знать и то, для каких советов или дел этот дом построен, бесам ли в нём жертву приносят или невидимому Богу, разбойничье ли это жилище или ангельское селение?
Друг. И мне кажется, что недостаточно разумеешь, например, глиняный сосуд, когда разумеешь одну его фигуру, явленную из болота, а не ведаешь: чистым или нечистым наполнен он ликёром или питьём.
Клеопа. Теперь разумею, что тело моё есть то же, что стены храма, или то, что в сосуде глиняном. А сердце и мысли мои — то, что в храме жертвоприношение, или то, что в сосуде вода. А поскольку стены дешевле жертв, ибо они для жертв, а не жертвы для стен, и черепки для воды, а не вода для сосуда, так и душа моя, мысли и сердце лучше моего тела.
Друг. Но скажи мне, если бы те чудные стены развалились, погибли бы они? Пропала бы та посудина, если бы её фигурный черепок разбился?
Клеопа. Тьфу! Это и дитя понимает. Конечно, она не цела, когда...
Друг. Не радуйся же, Израиль мой, и не веселись. Заблудил ты от Господа Бога твоего. Разве не слышал ты от пророков никогда, что Бог суд имеет с соперником своим — землею?
Клеопа. Да кто может его судить?
Друг. Кто неправедного оправдал, без сомнения обидел невинного. А оправдать обоих никак нельзя. Такой вот судья, как ты, был Ефрем20, которого некоторые из пророков называют голубем безумным21, лишённым сердца. И не диво, ибо, как повествует тот же пророк, подобно печи, огнём разожжённой, так все судьи страстью к видимости воспылали, что все наставники с землею смешались, и не было ни одного, который был бы другом Богу.
Клеопа. Смилуйся. Скажи, какой я суд вынес против Бога?
Друг. Так! Ты, возлюбив землю, отдал ей судом своим то, что единственно Богу принадлежит.
Клеопа. Не разумею.
Друг. Слушай! Голубь темноокий! Разве не Божья то сила? Разве не Господня крепость?
Клеопа. Да кто же о том спорит?
Друг. Как же ты осмелился сказать, что при разбитии черепка посуда пропала? Осмелился посуду утвердить на прахе, а не на Боге? Какая твёрдость может быть в том, что каждое мгновение подвергается развалу и изменениям? Разве не Божий невидимый перст удерживает в стенках прах? Разве не Он глава в стенках? Разве не вечная стена, когда главное её начало вечно? Как же ты осмелился, уничтожив голову, возвеличить хвоста, присудив тлению невредимость, праху — твёрдость, кумиру — Божество, тьме — свет, смерти — жизнь! Вот нечестивые на Бога суд и совет! Вот лукавого змея око, что любит пяту, а не главу Христа Иисуса! "Ведь есть всё во всём..." Разве не ты сказал, что трудно не любить тленное тело, если бы оно через тысячу лет было невредимо? И как можешь сказать, что ты хотя бы познал своё тело? Да и зачем хвалишься этими Божиими милостивыми словами? "Это на руках Моих написал стены твои, и предо Мною есть ты всегда".