Она вскакивала с постели в тёмной, выстуженной за ночь комнате, боясь проспать утреню, и бросала взгляд на часы. Было ещё рано. В окно глядела зимняя ночь, звёзды дрожали в морозном воздухе, предрассветный свет в дальних хатах мигал, как волчьи глаза. Она бродила по тёмным, едва освещённым свечой комнатам, съёживалась и дрожала от прикосновения холодного воздуха, а шаги её гулко раздавались в окружающей пустоте. В чёрной одежде (другую она перестала носить), с тёмным платком, накинутым на голову, она, словно послушница, бежала к церкви с первым звоном. Там, при двух-трёх жёлтых пятнах света, сторож подметал пол, и пыль от людских ног оседала на грубо расписанных святых, на бедной позолоте.
Наверху висела тьма и гудела жалобным аккордом разбитых колоколов.
О. Василий, разглаживая ещё мокрые от умывания волосы, большими шагами проходил через церковь к алтарю и наспех пожимал руку Раисе. Архангел Гавриил уступал ему дорогу, и о. Василий исчезал в алтаре.
Постепенно по церкви то тут, то там загорались огоньки, словно восходили звёзды; на иконах проступали сухие и чёрные лица,
от входа слышалось шарканье ног, а по церкви расходились
струйками сизые клубы пара из ртов и носов промёрзших людей.
Вся эта обстановка вызывала у Раисы молитвенное настроение. Она становилась за клиросом с правой стороны перед деревянной иконой средних веков. За ней громко сморкался на всю церковь старый дьяк и покашливал, пробуя голос.
Служба начиналась. Раиса перебирала в голове молитвы; некоторые из них казались ей поэтичными. Стоя на коленях, она изливала их от полного сердца и всё смотрела на о. Василия, словно ожидала, что он возьмёт эти молитвы и отнесёт к Богу.
Шепча слова покорности и мольбы, она замечала у него дрожание красных уст под тёмными усами, ловила блеск серых глаз и была уверена, что от высокого, до самой лысины, чела исходит тихий свет.
А когда о. Василий в клубах синего дыма возносил свои пухлые руки к первым лучам утреннего солнца и взывал к Богу мягким, чуть гнусавым баритоном, душа Раисы взлетала на этих звуках ввысь и растворялась там вместе с дымом ладана в золоте воскресного солнца.
Раиса первой подходила целовать крест. С сладким сжатием сердца, с трепетом благочестия прижималась она губами не только к холодному металлу, но и к мягкой руке о. Василия, словно с тем поцелуем переходила в её тело благодать Божья…
Светлой и тихой возвращалась Раиса из церкви. Тело её становилось таким лёгким, будто она сразу похудела, спина слегка млела, дыхание становилось свободнее. Она садилась в своей скромной светёлке, застилала стол скатертью и вкушала просфору, это пречистое тело Божье, с таким чувством, словно святой день далёкого детства отбрасывал на неё свою тень.
Работа в школе утомляла Раису, но не удовлетворяла. Её больше интересовали перемены во взглядах, новые чувства, направление мыслей — всё это было таким новым, неожиданным. Нельзя сказать, чтобы эта перемена удивляла её, — напротив, она не могла понять, как могла жить так долго иной жизнью, не пить живительной воды из колодца, который носила в собственном сердце. Она попросту сама себя обкрадывала.
Теперь, благодаря небесной милости и помощи о. Василия, перед ней простелились новые тропы, нашлась новая пища для сердца. Раиса чувствовала, будто под твёрдой оболочкой куколки у неё вырастают яркие крылья и набирают силу для полёта.
С покорностью она называла себя ученицей о. Василия. Ей необходимо было снова и снова слышать и видеть своего учителя. Весь свой свободный час Раиса проводила в поповском доме. Она даже отсчитывала день с того момента, когда могла наконец быть с о. Василием. Остальное она охотно вычёркивала из своей жизни.
К Рождественским праздникам о. Василий немного занемог. Раиса посвятила больному всё своё время, все свои силы. Она с таким рвением исполняла обязанности милосердной сестры, что даже надоела о. Василию.
Однажды она проснулась среди ночи с ясной и страшной мыслью: о. Василий умирает. Она могла бы поклясться, что кто-то сейчас сказал ей: "Умирает". Она боялась думать об этом — и в то же время представляла себе бледное лицо с закрытыми глазами на руке чёрной матушки и вздымающуюся, взволнованную предсмертным дыханием грудь.
Она поспешно накинула на себя одежду и, словно загипнотизированная, выбежала из школы. Снег синел и играл огоньками, в морозном воздухе предметы казались твёрже, острее. Кругом было тихо и пусто. Снег скрипел под ногами Раисы (галоши она забыла надеть), а она бежала и представляла себе свет в окнах, хлопанье дверей, стоны и крик, а на руках у чёрной матушки смертельно бледное лицо и полумёртвые губы произносят её имя…
— Иду… — шептала Раиса, спеша.
Она бежала изо всех сил, хотя ноги у неё дрожали и подгибались. Она не верила, что добежит, и посылала вперёд свою душу. Она была уверена, что стоит ей добежать — и случится чудо, он оживёт и поправится. Вся кровь стекалась к её сердцу, и только одно оно жило и было готово к борьбе.
Раиса чувствовала, что ноги её не выдержат, вот-вот подогнутся. Она добывала последние силы… добавляла ногам быстроты движениями всего тела. И вот наконец блеснул свет… В одном окне, в другом… и Раиса грудью налетела на калитку в высоком заборе…
Калитка была заперта. Раиса припала лицом к щели. В широкую трещину калитки глядел на неё белый и холодный, словно изо льда, дом с чёрными заспанными окнами. Было тихо. Даже собаки спали.
Раиса оперлась плечом о калитку и закрыла глаза. Не радость, а усталость овладела ею. Будто кровь, стекшаяся к сердцу, паром ушла в морозный воздух, в груди стало пусто и слабо.
Когда Раиса открыла глаза, перед ней в синем сиянии белели снега, блестела укатанная дорога, дремали бедные хаты, словно белые грибы на чёрных корешках. Даже следы в глубоком снегу она видела ясно, значит, это был не сон, а действительность.
Ей стало стыдно.
Склоняя голову, она тихо побрела назад.
"Если бы кто не увидел", — думала она, озираясь. Она боялась встретить свидетелей своего ночного странствия.
Кругом было безлюдно и тихо. Только возле церкви сторож так неожиданно ударил в било, что Раиса чуть не упала. На следующий день Раиса узнала, что о. Василий спокойно проспал всю ночь и чувствует себя почти здоровым…
О. Василия начала тяготить беспрестанная опека над его персоной. Когда он выходил из дома, его одежда подвергалась контролю, на него наматывали столько платков, словно он собирался за тридевять земель, фуфайку же, связанную Раисой, он не имел права снимать всю зиму. Каждый кашель, даже самый лёгкий, вызывал упрёки в неосторожности. Недостаток аппетита вёл за собой настойчивые угощения, а большой аппетит — просьбы не объедаться. Всё это раздражало о. Василия.
Это просто какой-то заговор против него. Что ей надо от него, той старой девы?
— Вы мне в рот смотрите, а сами ничего не едите, скоро из вас мощи будут…
Грубый тон и раздражение о. Василия оскорбляли Раису. Она покорно сносила его деспотизм, ничего не сказала ему, когда он прогнал Татьяну и нанял на её место кого сам захотел, хотя новый сторож вечно торчал в поповской пекарне и ничего не делал в школе. Она даже не протестовала, когда о. Василий выгнал из школы двух лучших учеников из-за каких-то своих счётов с их родителями. Но это пренебрежение к её лучшему чувству ранило Раису.
О. Василий не замечал этого. Однако Раиса видела, что он уклоняется от прежних бесед и споров, которые так нравились Раисе.
Вечера они проводили вместе, хоть то уже были не прежние вечера.
После чая старая матушка устраивалась у печи, ставила перед собой решето с перьями и щипала их, слегка дремля. Раиса протягивала руку к книге и робко спрашивала:
— Может, почитаем?
— Э, не хочу, надоело… Что там в тех романах… Не знаю, для кого их пишут… Разве для старых дев, чтобы кровь разогревать.
С этими словами о. Василий бросал косой взгляд на Раису и зевал. Он шаркал по комнате, зевал, скучал или садился на диван… и снова зевал, с наслаждением и кряхтением.
Матушка за перьями вторила.
— Ты бы пошёл спать, а то челюсти разорвёшь… — советовала она ему.
— А в самом деле, пойду… что-то сон на меня напал, — зевал о. Василий и шёл спать, не обращая внимания на то, что было ещё рано и что Раиса сидела в столовой.
Иногда он принимался за написание церковных книг, словно не замечал Раисы.
Бывало, что его прямо-таки нападала какая-то муха — и тогда он становился невыносимым: отпускал Раисе колкости, насмехался над её экзальтацией, высмеивал даже её поверхностность, спорил против того, что сам раньше отстаивал. Старая матушка должна была брать под защиту смущённую и огорчённую Раису, бранила сына и стучала посохом, чтобы прервать неприятный разговор.
С приездом на Рождество Таси отношения наладились, о. Василий снова стал милым и весёлым, а Раиса чувствовала себя хорошо, словно выбросила из памяти всё неприятное.
Но согласие было недолгим. Тася быстро уехала, и о. Василий заскучал. Он бродил по комнатам вялой походкой, опустив голову, и не знал, что с собой делать.
Наконец однажды вечером подошёл к шкафу, вынул бутылку водки и налил себе рюмку. Раиса посмотрела на него широко раскрытыми от испуга глазами. О. Василий походил, походил и снова налил рюмку. Раиса с ужасом смотрела на него. Но когда он потом налил третью рюмку, она вдруг поднялась, молча попрощалась с о. Василием и вышла из дома.
Не раздеваясь, не зажигая света, Раиса упала на канапку в своей светёлке. Она лежала такая тихая, подавленная, растоптанная и понимала только одно — что она одинока. Одинокое, заброшенное всеми сердце истекало кровью в тёмном сосновом гробу.
Снаружи выл пёс. Упрямо, жалобно тянулась нота скорби в темноте. Так бы и она могла выть, если б хватило сил. Но зачем выть! Она будет лежать здесь без движения, без надежды, пока эта тьма не сменится вечной. Как живая цветок между страницами книги. Ей не хотелось слышать ни тиканья часов, ни собачьего воя, не нужны были все эти звуки, напоминающие жизнь, пусть будет тишина и неутихающая, щемящая боль одинокого, безнадёжного сердца. Пусть оно истекает кровью…
Как долго лежала так Раиса, она не знала. Помнит только, что вдруг почувствовала на своём сердце чью-то тёплую, мягкую руку. Она раскрыла глаза. Над ней, склонясь, стоял Христос, а на чёрном лифе, там, где у неё было сердце, лежала его белая и мягкая рука. Раисе стало стыдно и страшно. Она вскрикнула и вскочила. Призрак исчез. Дрожащей рукой она зажгла свечу и отёрла пот со лба.