Так сильно вспыхнул наш энтузиазм, что фигура его словно исчезла в дыму и паре. Мы не могли сказать о нём ничего определённого; мы пели ему: «Аллилуйя!» Что же так захватило Бара? Он рассказывает об этом столь же лирично и непостижимо для здравого рассудка: «За всеми его произведениями мы ощущали человека, который впервые облек словами тайны, которые мы до сих пор боязливо скрывали в себе. Не то чтобы он это сказал — нет, нас чаровало то невыразимое и неведомое, что мы чувствовали при этом. Он обладал той силой, что мог заставить нас почувствовать: в вечном, которое мы лишь осмеливаемся угадывать, он — наш брат. То, что он говорил, не имело для нас значения; в молчании мы сближались с ним». Могу лишь позавидовать тому, у кого этот восторженный лепет вызовет хоть какое-то ясное представление, а не просто шум в ушах. Разумеется, подобная критика — в лучшем случае всего лишь стилистическое упражнение, но своей естественной цели — анализу поэтических произведений каким-либо научным методом — не выполняет ни на йоту.
Значит, критика должна быть научной. Но к какой научной области она должна принадлежать? Каким научным методом ей следует пользоваться, чтобы достичь своей цели? И какова вообще должна быть её цель?
Вернёмся ещё раз к уже процитированным словам Леметра. По его мнению, критика сначала была догматической, затем стала исторической и научной, а в итоге (видимо, в лице самого Леметра и его школы) стремится стать художественной, творческой или хотя бы репродуктивной — искусством вкушать литературные произведения. И здесь мы сталкиваемся с такой же исторической путаницей, как прежде — с логической. Критика была изначально догматической? Что это значит? Разве Аристотель, которого можно считать первым крупным литературным критиком, подходил к своей работе с уже готовыми догмами? И какими могли быть эти догмы? Насколько нам известно, Аристотель действовал совсем иначе — он, исходя из известных ему греческих литературных произведений, выводил правила, которые, предположительно, направляли поэтов при создании этих произведений. Следовательно, поэтика Аристотеля была не догматичной, а индуктивной: к формулировке правил он приходил, изучив множество произведений определённой категории. То, что в последующие века аристотелевские правила стали воспринимать как догмы и подгонять под них более поздние произведения, созданные в других условиях, — это ещё не делает утверждение Леметра более правдивым.
Следующим этапом развития критики, по мнению Леметра, стало её превращение в историческую и научную. Уже по самой формулировке видно, что господин Леметр не вполне понимает, что такое научная критика, и путает её с исторической, то есть с историей литературы. Он приводит в качестве примеров критиков — литературных историков, таких как Низар, Тэн и другие, забывая, что задача литературного историка совсем иная, чем у критика текущей литературной продукции. Ведь литературный историк по самой сути своего дела располагает перспективой, обширным материалом, включающим произведения автора, отзывы современников, в том числе и критиков, мемуары, письма и прочие исторические документы. Обычный же критик не имеет почти ничего из этого, он должен самостоятельно выработать перспективу, уловить значение, выявить особенности автора — иными словами, он должен вспахивать целину, тогда как литературный историк собирает уже полностью созревшие плоды.
Смешав таким образом научную критику с историей литературы, Леметр, вероятно, понял, что упёрся лбом в стену абсурда. Ведь если так, то критику следовало бы ждать, пока критикуемый автор умрёт, пока будут изданы все его произведения, письма, документы о его жизни, воспоминания знакомых и недоброжелателей. О начинающих, молодых, никому неизвестных авторов критик вообще не должен был бы говорить. Но, увы, господину Леметру и подобным критикам в таком случае пришлось бы в первую очередь подыскать себе другую профессию — и вот на помощь приходит теория критики несолидной, ненаучной, субъективной — «критики собственного „я“», как сам Леметр характеризует критику Поля Бурже: «Критикуя современных писателей, он не рисует нам их портретов, не занимается их биографиями, не разбирает их книг и не изучает их художественные приёмы, не объясняет, какое впечатление произвели на него их книги как художественные произведения. Он заботится только о том, чтобы как можно лучше описать и пояснить те моральные принципы и идеи, которые он сам присвоил по симпатии или из желания подражать». Возможно, написанное подобным образом будет иметь определённую ценность и значение, но следует понимать, что к литературной критике это не имеет никакого отношения, ведь собственно то, что составляет предмет литературной критики — анализ книг, разбор художественных приёмов автора и впечатление от книги — субъективные критики либо полностью обходят стороной, либо ограничиваются беглыми, обычно догматическими и ничем не обоснованными замечаниями: «Sic mihi placet» («Так мне угодно»).
Надеюсь, уважаемый читатель не станет укорять меня за эти вроде бы полемические отклонения от прямого пути. Они всё же ведут меня к цели, которую я перед собой поставил — прежде всего показать, чем не должна быть литературная критика. Значит, чем же она должна быть? Думаю, мы все согласимся, что она должна быть как можно более научной, то есть основанной на определённых устойчивых закономерностях — не догмах, а обобщениях, добытых научной индукцией, опытом и анализом фактов. Мы согласимся с тем, что литературная критика — это не то же самое, что история литературы, хотя последняя в значительной степени может и должна опираться на достижения литературной критики. Значит, по нашему мнению, литературная критика не является наукой исторической, и исторический метод может иметь для неё лишь вспомогательное значение.
Так же ошибочен, на мой взгляд, и подход так называемых «реальных критиков», сформулированный Добролюбовым в следующих словах: «Для реальной критики прежде всего важен факт: автор изображает того или иного человека с определёнными взглядами, недостатками и т. д. Тогда критика анализирует, возможен ли такой человек, существует ли он в действительности. Убедившись, что да — критик переходит к своим размышлениям о причинах, породивших такого человека. Если автор указал на эти причины — критик пользуется ими и благодарит автора, если нет — упрекает его: как ты посмел вывести такого человека, не объяснив, почему он мог существовать? Реальная критика относится к художественному произведению так же, как к явлению реальной жизни; она изучает его, старается определить его собственную норму, выявить основные признаки» (Добролюбов. Сочинения, III, 15). Особенно поражает здесь полное пренебрежение искусством со стороны «реальной» критики. Для неё художественное произведение имеет ту же ценность, что и явление реальной жизни, то есть художественный рассказ будет не более ценным, чем газетная заметка. Анализируя художественное произведение, реальный критик в первую очередь будет выяснять, правдоподобен ли изображённый писателем человек. Следовательно, если автор опишет реального человека или его биографию, то для реального критика это будет ценнее, чем повесть Гоголя или роман Гончарова. Что особенно странно — Добролюбов даже не намекает, каким образом критик будет проверять достоверность изображённых в произведении лиц или чувств, выраженных в лирике. Подойдёт ли здесь статистический метод, описательный или какой-либо иной? И будет ли произведение, наиболее соответствующее усреднённой реальности, действительно лучшим? И вправе ли автор изображать исключительные явления, вымышленных людей и поместить их в более или менее вымышленные обстоятельства? На все эти вопросы «реальная» критика не даёт ответа. А на деле, насколько она развивалась в России в 50–60-х годах, это была по сути пропаганда определённых общественных и политических идей под видом литературной критики. Как пропаганда — она имела большое значение; как литературная критика — оказалась несостоятельной.
Эти замечания подводят нас ещё к одному ограничению: политические, социальные, религиозные идеи по сути своей не относятся к литературной критике; обсуждать их следует с соответствующей научной подготовкой. У литературного критика такая подготовка может быть, но может и отсутствовать — и если он заранее откажется от обсуждения этих вопросов, насколько они выражены в литературном произведении, и сосредоточится на чисто литературных и художественных аспектах, которые ставит перед ним данное произведение, то он полностью выполнит свою задачу.
Так какими же являются вопросы, которые ставит перед нами литературное произведение помимо социальных, политических и религиозных идей, то есть помимо авторской тенденции? И Леметр, и Добролюбов вскользь касаются этих вопросов, но не считают нужным остановиться на них подробно. Это вопросы об отношении искусства к действительности, о причинах эстетического удовлетворения в человеческой душе, о способах, которыми данный автор вызывает это удовлетворение у читателя или слушателя, о том, есть ли у автора талант, какова сила и качество этого таланта — а значит, и о том, насколько авторские тенденции органически связаны с фактами, изображёнными в его произведении, и вытекают ли они из них? Это, может быть, скромная, но важная задача, ведь только выполнив её, можно понять, следует ли на основе того или иного произведения делать дальнейшие выводы о взглядах автора, или же это произведение столь неудачно, что его следует без дальнейших обсуждений отложить в макулатуру.
Уже по самому формулированию этих задач, которые, на мой взгляд, первоочерёдно стоят перед литературным критиком, можно увидеть, к какой научной области относится его работа и каким научным методом он должен пользоваться. Литературная критика, по нашему мнению, прежде всего должна быть эстетической, а значит — входить в сферу психологии и пользоваться теми методами научного исследования, которые применяет современная психология.
Может показаться, что это очевидно, что не стоило так долго кружить, чтобы дойти до этого вывода, и незачем с такой настойчивостью утверждать эту мысль. Ведь эстетика — это наука о чувствах, в частности о восприятии художественной красоты, — следовательно, это часть психологии. А значит, основанная на ней критика также должна быть психологической и, только будучи таковой, она сможет пользоваться теми научными методами исследования, которые выработала современная психология, — а значит, сможет стать вполне научной, способной к настоящему развитию, а не зависимой от капризов и моды.