Взять хоть какое угодно определение красоты и сопоставить его с тем, что даёт нам поэзия. Возьмём, например, Канта. По его мнению, красота — это лишь форма. «Formale Aesthetik soll von allem Inhalt absehen und sich auf blosse Form beschränken» — мысль, без сомнения, глубокая и верная, но, увы, неясная даже для самого Канта, который тут же добавил, что эта «formale Schönheit ist nur ein sehr untergeordnetes Moment an der Kunstschönheit, die wesentlich von der Form auf den Inhalt geht».
Значит, художественная красота, по Канту, должна главным образом зависеть от прекрасного содержания; а красивая форма имеет для неё достаточно второстепенное значение. В чём же заключается красота содержания — Кант не объясняет и не может объяснить, ведь, по его словам, красота — исключительно свойство формы. А в чём же тогда красота формы? «Die Form ist nur Schön als unbeabsichtigte, unwillkürliche Darstellung und Versinnlichung der Ideen». И снова — блеск очень умной мысли тонет в тумане пустых слов: обозначена роль бессознательного в художественном творчестве, но, приплетя сюда мистические «идеи» вместо конкретных впечатлений и психических образов, всё испорчено. В итоге — не сказано ровным счётом ничего, ведь суть не в том, чтобы выражать идеи или образы — сознательно или бессознательно, а в том, *как* они выражаются; ни сам факт выражения, ни содержание выражаемых идей не создаёт красоты; по самому Канту, искать её следует в форме — в том, *как* выражены, *как осмыслены* эти идеи, а об этом Кант не говорит вообще. Напротив, своим утверждением, что художественная красота «от формы идёт к содержанию», он и себе, и своим последователям перегородил путь к более верному пониманию этого вопроса, заставив их искать красоту в содержании, то есть судить содержание художественных произведений по формулам и шаблонам, изобретённым для определения красоты. А это всё равно, что пытаться мерить воду локтем, а сукно — квартою.
Возьмём, например, определение Шлегеля: «Das Schöne ist die angenehme Erscheinung des Guten». И тут — под слоем плохо связанных слов — присутствует верное чувство, что красота есть нечто приятное для нас, но кроме того — какая путаница, какая пустая игра абстракциями: определение одного неясного понятия — двумя такими же неясными. И что общего у так определённой красоты с художественной красотой? Разве искусство ставит целью представить только приятные образы? Вовсе нет. Оно часто изображает страдания — физические и душевные, убийства, разочарования, гнев, отчаяние — тысячи неприятных явлений. Разве цель искусства — показать только примеры добра и добродетели? Вовсе нет. Даже наоборот: поэты, которые пытались бы делать это, согрешили бы против одного из важнейших принципов искусства — они создавали бы мёртвые, скучные, не художественные вещи. Является ли целью искусства изображение красоты? Опять же нет. Ведь Терсит, Калибан, Квазимодо скорее могут считаться образцами уродства, и всё же это — бессмертные произведения искусства. Любимые сюжеты греческой пластики — фавны, силены, кентавры — разве это красавцы? И вообще, разве Гомер изображает Ахилла как идеал красоты? Вовсе нет, его физическая красота его почти не интересует, он не описывает её, разве что общими, шаблонными чертами. А духовно Ахилл — кто угодно, только не идеал. То же можно сказать о каждом герое и каждой героине всех по-настоящему бессмертных произведений. Разве греческие скульпторы, создавая статуи Бельведерского Аполлона, Мелосской Венеры, Капитолийского Зевса, делали это, чтобы показать нам идеалы красоты? Вовсе нет, они творили богов, символизируя тот комплекс религиозных представлений и чувств, который в душе каждого грека связывался с именем данного божества. С этой точки зрения не выдерживает критики ни одно другое определение красоты — не потому, что все эти определения фальшивы (в каждом из них есть зерно истины — не зря же умные люди над ними бились!), а просто потому, что изображение красоты не является целью искусства.
Эстетики, которые основываются на догме, что целью искусства является изображение красоты, при первом же столкновении с подлинными произведениями искусства чувствуют крайне назойливый терн в ноге — понятие безобразного. Если красота — удел искусства, то откуда берётся то, что в произведениях искусства так много некрасивого, тревожного, негармоничного, неприятного, безобразного? Какое право имеют эти категории вторгаться в святой храм искусства, посвящённый одной лишь красоте, гармонии, здоровью и удовольствию? Одни эстетики, последовательные в своей доктрине, решительно закрывают глаза на факты и заявляют: эти тёмные демоны не имеют права! Искусство, которое не является культом красоты и гармонии, перестаёт быть искусством — оно становится пародией, карикатурой, дегенерацией искусства. Забывают, бедняги, что в таком случае им придётся поставить крест на всём настоящем искусстве и остаться при забытых и давно заплесневелых произведениях вроде «Памелы» Ричардсона или «Pastor fido» Гварини — произведениях, порождённых именно доктриной, а не подлинным поэтическим вдохновением, тем, что мы сегодня называем псевдоклассицизмом и фальшивым сентиментализмом.
Другие эстетики стараются прорубить в этой доктрине калитку для действительности и говорят: безобразное имеет право на доступ к искусству настолько, насколько оно необходимо для изображения характерного. И тут — под покровом пустой фразы — снова скрывается верное чувство, но сама фраза пуста и ничего не объясняет, а наоборот — запутывает дело, потому что вместо одного неясного понятия даёт два неясных. Мы не знаем, что такое «характерное», а по сути можем сказать, что красота и сама по себе, без примеси безобразного, может быть характерной, а безобразное может быть совершенно нехарактерным, но при этом иметь такое же право на присутствие в искусстве, как и красота. Возьмём некоторые классические примеры. У Бельведерского Аполлона характерна выпуклая, прекрасно сложенная грудь — разве она безобразна? У Одиссея характерен острый, практичный ум — что общего он имеет с понятием красоты или безобразия? Чем и для кого характерна безобразность Терсита? Кажется, только для него самого. И зачем взял Гомер этого урода в «Илиаду»? Что он хотел охарактеризовать или оттенить с его помощью? Ровным счётом — ничего.
«Aby і tego nie brakowato», — можно было бы сказать словами одного уважаемого педагога, сказанными в ответ на вопрос, зачем Бог сотворил вшей, клопов и мокриц.
Нет, не поможет калитка, если весь дом построен плохо и на неподходящем фундаменте. Раз и навсегда мы должны сказать себе: для поэта, для художника нет ничего прекрасного или безобразного, приятного или отталкивающего, доброго или злого, характерного или бесхарактерного. Всё доступно его творчеству, всё имеет право быть в искусстве. Вопрос не в том, какие вещи, явления, идеи берёт поэт или художник как материал для своего произведения, а в том, как он их использует и представляет, какое впечатление он вызывает с их помощью в нашей душе — вот в этом и заключается тайна художественной красоты. Греческие фавны и сатиры могут быть сколь угодно уродливы, и всё же мы ими любуемся в скульптуре. Терсит и Калибан — уродливы, грязны и бесхарактерны, но всё же мы говорим: ах, как же прекрасно изображены эти фигуры! Персонажи у Гоголя — Хлестаков, Сквозник-Дмухановский, Ноздрёв, Плюшкин и прочие — безусловно, не образцы ни физической, ни моральной красоты, и всё же они бессмертны, художественно прекрасны, в самом подлинном смысле этого слова.
Как в религии, по словам Гуцкова, «Nicht was man glaubt, Nur wie man's glaubt, das giebt allein den Ausschlag» — «важно не то, во что веришь, а *как* веришь», — так и в художественном творчестве красота заключается не в материале, который служит основой, не в моделях, а в том, какое впечатление производит на нас то или иное произведение и *какими* средствами художник сумел достичь этого впечатления.
Осознав это, мы сразу выходим из метафизического тумана и пустой игры абстрактными понятиями и становимся на почву реальных явлений, доступных точному наблюдению и эксперименту. И самое интересное — отсюда мы без труда можем распознать все зёрна истины в прежних эстетических теориях. Когда для Канта формальная красота заключается только в форме, без учёта содержания — это лишь иная, идеалистическая формулировка нашей мысли: художник может любой материал обработать художественно прекрасно. Когда тот же Кант говорит далее, что в произведениях искусства формальная красота значит немного, потому что «die Schönheit geht von der Form auf den Inhalt», — это лишь неточное выражение гоголевской идеи, что художник, перерабатывая явления реального мира по-своему, придавая им художественную форму, тем самым облагораживает их, возвышает их «в перл создания». Когда Шлегель утверждает, что красота — это приятное проявление добра, — это метафизическая стилизация факта, что произведения искусства, даже вызывая у нас слёзы, доставляют нам наслаждение. А когда тот же Шлегель говорит, что безобразное — это неприятное проявление зла, — то в произведениях искусства, пользуясь той же терминологией, скорее можно сказать: безобразное — это *приятное* проявление зла, хотя, конечно, понятия добра и зла здесь вплетены совсем не к месту. Может быть, эта небольшая экскурсия в область эстетической метафизики будет не бесполезной и для нашей публики, которая иногда бывает «эстетичной» не к месту и не ко времени.