А возле машины суетились люди, вертелся обеспокоенный слесарь. Лошади стояли.
— Что тут случилось? — вскрикнул, подскакавши, пан Зефирин.
— А кто знает, что, — почесываясь в затылке, ответили парни, державшие лошадей, — что-то в машине лопнуло, и вода перестала идти.
— А что тут будет идти, если в потоке сухо, — буркнул сердито пан маршалок.
— Вот именно, прошу ясновельможного пана, — сказал слесарь, — эта помпа слишком велика для этого потока, а как воды не стало, то сквозь дырки в сифон набежала грязь. Грязь забила клапан, лошади дернули, и толчок сломал клапан.
Пан Зефирин аж посинел от злости и, не помня себя, закричал:
— Да чтоб вас гром побил, ослы безмозглые! Почему вы не остановились, когда увидели, что воды нет? Теперь придётся машину обратно в Англию посылать на ремонт, потому что здесь ни один дурень её не починит!
V
Пани Целина Андрониковская лежит больная и к гостям не выходит. Да и болезнь у неё не простая, — посмотришь со стороны на её румяное полное лицо, роскошную фигуру, блестящие глаза, и, конечно, подумаешь: «Наказал бы бог всех такой болезнью!» Но не всё то золото, что блестит. У пани Целины всё вроде бы здорово, так вот же ж, нервы, нервы — вот где её беда. Ничего у неё не болит, ест хорошо, спит хорошо, переваривает отлично, а всё-таки каждую минуту чувствует, что её нервы «ужасно напряжены», «как струны лютни», — как она сама говорит, — что достаточно самого лёгкого прикосновения, резкого звука, дуновения ветерка, чтобы их встревожить, взволновать, расшатать, чтобы она упала, начала биться в конвульсиях, почти умирая. Ужасная болезнь, тем ужаснее, что её нежно и сердечно любимый муж, пан Зефирин, имеет несчастье — раздражать и тревожить её бедные нервы. Стоит ей только через стену услышать, как он идёт по коридору и скрипит ботинками, или как он ходит по своей комнате и насвистывает, или если до её носа донесётся запах его дорогой сигары, или до уха — шелест страницы книги, которую он читает, — так беда уже готова. Где стоит, там упадёт, закричит, завоет, начнёт размахивать руками и ногами, а если в такой момент её любимый муж появится у неё перед глазами — не дай бог, кажется, умерла бы на месте. И бедному Зефирину, едва он слышит визг и беготню по коридору, приходится со всех ног убегать из комнаты и из дома, потому что случается даже, что одно лишь его присутствие за стеной или даже за двумя каким-то странным магнитическим способом действует на «ужасно напряжённые» нервы его жены и усугубляет её состояние. Но самое странное — вот что: запах засаленных еврейских халатов и крестьянских тулупов, кожаных и дёгтем пропитанных сапог, в стойле перепачканных ног прислуги, стук мялки, ступ, цепов и кузни, свист машины, лай собак, звон ножей на кухне, кваканье уток, гомон другой птицы и скота — всё это почти не оказывает на её нервы никакого действия. «Моя организация настолько тонка, — говорила она, — что все эти грубые звуки пролетают мимо, не касаясь меня, и только самые тонкие, самые нежные струны моей души способны издавать звук и поддаваться внешним воздействиям». А когда пан Зефирин не раз удивлялся, откуда же это, что именно его личность так фатально действует на её «струны», она с чарующей, будто обмирающей улыбкой шептала ему:
— Потому что я тебя очень, очень люблю! Самые нежные струны моей души неразрывно связаны с тобой, — от каждого твоего движения они дрожат. Знаешь, как магнитная стрелка дрожит, когда к ней приблизить железо. Такая стрелка — это я, а ты — железо!
Хоть для пана Зефирина такое сравнение и было лестным, вечное дрожание его любимой «Стрелки» всё же казалось ему сначала странным, а потом и очень утомительным. Он истратил тысячи, возил жену по разным курортам и врачам, но вылечить эту странную болезнь оказалось невозможно. Даже определить её начало никто не мог, а сама пани Целина — меньше всего. Так как-то вдруг случилось, и всё, причём ровно через год после свадьбы. До того времени была абсолютно здорова, а потом вдруг — нервы! И вот уже пять лет она, несчастная, хоть и цветёт телом и красотой, как роза, но по нервам то ли живёт, то ли умирает.
Уже и врачи от неё отказались — кроме одного, и то такого, что и вправду диво, как он ей пришёлся по сердцу. Простой цирюльник из местечка Болотяного, да ещё и еврейчик. Правда, называет себя магистром фармации и хирургии, но всё равно по ярмаркам мужикам кровь пускает и зубы рвёт, аж щепки летят. Правда, появляясь во дворце в Сухобабах, всегда одет по-европейски, выбрит, надушен, — одним словом, джентльмен. Сам он невелик, с низким лбом, длинным крючковатым носом, тонкими губами и широким ртом, с костистыми скулами и руками, длинными, как у обезьяны, и короткими ножками, — но при этом ловкий, юркий и разговорчивый, а какой забавный! Одним словом, сумел вызвать к себе полное доверие больной пани.
— Вот этот Фледермаус один меня ещё на свете и держит, — говорит иногда будто нехотя пани Целина.
— Ну, не понимаю, как этот глупый оборванец может тебе помогать, если даже самые знаменитые врачи не могли? — говорил пан Зефирин.
— Что ж, мой милый, — оживлялась пани, — и слепая курица иногда находит зёрнышко. А Фледермаус хоть и плохой врач, но диагноз у него, милый мой, диагноз! Знаешь, это ведь такой дар у человека, можно сказать, врождённый!
— Ну и как же он поставил диагноз твоей болезни? Что это за болезнь?
— Не знаю. Говорит, это пока его секрет. Должен испытать, убедиться, а тогда скажет.
Уже два года Фледермаус испытывает и убеждается, правильный ли у него диагноз, но, видно, ещё до истины не дошёл. А пани всё болеет и болеет: ни смерти, ни облегчения. Пану Зефирину это уже начинает надоедать, но он молчит, чтобы не испортить жене «струн», — больше отдаёт себя общественным делам.
Уже после обеда. Пани Целина с постели не вставала, там же и обедала. Пан Зефирин обедал один, потому что гости с луга сразу разъехались, оставив там пустой шатёр, множество пустых бутылок, сломанную машину и пана Зефирина в страшной ярости. «Ирригация принесла ему ирритацию», — насмехался пан маршалок, покачиваясь в своей коляске. И прочие гости каждый про себя не скупились на ироничные замечания, но пан Зефирин ничего не слышал.
Пани Целина после обеда в хорошем настроении; Фледермаус был с утра и около двух часов продолжал свой диагноз; и каким-то чудом уже от самого диагноза пани становилось легче, нервы успокаивались. Она звонит и велит позвать к себе пана Зефирина. Тот удивился немало, ведь такое у них случается редко; мрачный, раздражённый, идёт он в женины покои, не забыв надеть мягкие калоши на ботинки, чтобы не раздражать её нервы.
— Ну, мой милый Фирцю, — весело защебетала пани, — порадуйся со мной, — пан Фледермаус пообещал, что я скоро выздоровею!
— Дай бог, дай бог, — давно уже пора! — как-то холодно буркнул пан Зефирин.
— Ах, так холодно это говоришь? Ты меня уже не любишь! Тебе всё равно, жива я или умираю. О мой бог!
— Но, Линочка, бога бойся, что ты такое говоришь? Я тебя не люблю? Душечка моя! Прости меня! Этот холодный тон совсем по другой причине!
— По какой?
— Да так, заботы всякие, моя милая. А особенно сегодня. Ты же знаешь, я заказал из Англии машину для ирригации, сегодня как раз освятили. И представь себе: эти болваны как начали качать, так и натянули внутрь грязи и камней, забили клапан, а потом лошади как рванули — и сломали его. Теперь придётся машину обратно в Англию отправлять на ремонт.
— Ха-ха-ха! — рассмеялась пани звонким своим смехом, который у любого другого человека свидетельствовал бы об идеальном здоровье. — Это забавно! Бедный мой Фирцю! Жаль мне тебя, несчастный хозяин! А что ж твои гости? Я слышала, что и тот скверный маршалок среди них был.
— Был, — горько вскрикнул пан Зефирин. — Представить себе не можешь, какой хам. Сначала пьёт без остановки, а потом языком без тормозов. И сердиться на него нельзя, потому что потом всё отрицает. «Э, дорогой сосед, это твоя славная вишнёвка через меня говорила, а я, ей-богу, и в мыслях не имел тебя обидеть!» А как машина сломалась, то чуть от радости не лопнул. Представь: делает вид пьяного, будто в растерянности, и при всех гостях подходит ко мне, жмёт руку и поздравляет! Как я сдержался, чтобы не наговорить ему дерзостей, сам не знаю.
— И охота тебе возиться с этим старым банкротом! Я бы на твоём месте спросила его, не водятся ли у него в подвалах палаца хорошие раки?
Пан Зефирин рассмеялся.
— Что ж, душенька, — нельзя. Хоть и банкрот, но всё-таки бывший миллионер, да ещё два года будет уездным маршалком. Правда, миллион свой он утопил, строя посреди пруда дворец, который теперь, ещё сверху не достроенный, фундаментами в воду уходит, — но ты же знаешь, что дворец для него — дело щепетильное.
— А тебя поздравлять с поломкой машины — это, значит, не щепетильно?
— Ну, да, но что поделаешь. Он, как маршалок, мог бы мне навредить, а я ему что сделаю? Думаю, лучше не нарываться, пусть катится.
Разговор перешёл на другие темы. Пани Целина оживилась, подперла прекрасную головку на локоть изящной ручки, её густые золотисто-жёлтые волосы волнами спадали на грудь и плечи, глаза блестели, уста, алые как калина, прямо просились на поцелуй, — пану Зефирину невольно вспомнились медовые месяцы их совместной жизни. Он подсел ближе, взял её руку и поцеловал. Она никак не отреагировала. Он поцеловал ещё раз. Разговор тек дальше. Пани Целина говорила, будто и не замечала, как пан Зефирин наклонился и поцеловал её белое круглое плечо. Но когда бедняга наклонился ещё ниже и коснулся губами её румяного лица и при этом неловко задел кресло, отчего оно стукнуло, пани Целина вдруг закричала, завизжала пронзительно, кинулась навзничь и начала метаться на кровати, будто в страшных муках. Перепуганный пан Зефирин побледнел и не знал, что делать: спасать жену или бежать, чтобы своим прикосновением ещё больше не ухудшить её состояние. К счастью, прибежали две горничные; на их руки пан Зефирин сдал свою жену, а сам тихонько со всех ног кинулся в свой кабинет. Ещё полчаса слышны были крики и визг несчастной пани, а потом всё стихло.
— Вот моё несчастье, — говорил пан Зефирин своему верному Теофану, — несчастье с такой женой. А что с ней, и сам не знаю! И живи с ней тут, как хочешь! Теофан!
— Слушаюсь, ясновельможный пан!
— Иди в село и скажи Одарке Ключниковой, пусть придёт ко мне.
— Прошу пана, Одарка хвора.
— Тогда Настю Шарварковну.
— Настя пошла в город, была здесь с утра, да и ушла.
— Sacrebleu!* Была здесь, а ты мне не сказал?
— Ясновельможный пан были при гостях.
— Ну, иди к кому хочешь, пусть хоть кто-нибудь придёт.