неопределённые... Ведь можно было бы пригласить кого-то из старших — конечно, не таких славных патриотов, как Макар Иванович, ведь не все же сидели в тюрьме, издавали произведения Рябоклячки, собирались писать научное исследование, — но всё же людей надёжных, уважаемых, с положением... А тут... Семён Пилипчук... Андрей Гавриленко... Постойте! Какой это Андрей Гавриленко? Не тот ли, что недавно был под надзором? Как же это он, Макар Иванович, чиновник, официально лояльный человек, публично выступит с ним в таком деле, которое уже само по себе немного... как бы это сказать?.. ну, немного опасное!
Нет, это бог знает что такое! Это... это... просто невозможно! Теперь такое время, такие условия, что хоть плюнь — и попадёшь под категорию украинофилов, сепаратистов, политически неблагонадёжных et cetera. А к чему это? Да и, между нами говоря, зачем нам теперь эти манифестации, зачем такие шумные похороны с венками, с речами, с комедиями? Умер человек — похоронить его тихо, потом собраться кружком, вспомянуть покойника, помянуть слезой («пьяной» — шепнул внутренний голос Макару Ивановичу, но он не обратил на это внимания), поскорбеть, что бедной Украине её изуродованная судьба отнимает лучших сыновей, — и разойтись тихо по домам, не дрожа за собственную шкуру...
Макар Иванович задумался. Не нужно, совершенно не нужно, поспешил он с обещанием ехать на те похороны. Что у него — две головы на плечах, чтобы так рисковать, или слава защитит его от «всевидящего ока»? Лучше бы отказаться, лучше бы не ехать. И как можно было быть таким неосторожным?! Всю жизнь иметь целью осторожность и так вляпаться! Эх!
— Что мне делать, что предпринять? Ведь я согласился, обещал! — бегает по комнате взволнованный Макар Иванович.— Теперь как-то неловко назад пятиться... А ехать не могу... И не поеду, ни за что не поеду... Но что мне сделать, как выкрутиться?.. Боже!
Макар Иванович мечется по комнате, словно обезумевший, а Хо уже не может выдержать в своём углу. Его разбирает такой смех, что аж колет под рёбрами.
— Ха-ха-ха! — хохочет старик, упершись руками в бока.— Ха-ха-ха! Видал кто забавнейшую фигуру? Вот уж «фил» так «фил», чистой воды! Ха-ха-ха!..
Белая борода Хо трясётся от хохота, аж холодный ветер идёт от неё, а наш патриот дрожит, как в лихорадке, представляя буйной фантазией все последствия своей неосторожной клятвы. Тут и компрометация, и потеря места, и допросы, и такое страшилище, что и малым детям не снится.
— Не поеду! — решает он наконец.— Не поеду!
— Барыне, — влетает служанка, — там принесли из лавки такой венок из серебра, что прямо сияет на солнце...
— Глупая! — рявкает на неё раздражённый Макар Иванович и садится за стол.
— Что же делать? — размышляет он.— Напишу разве, что неожиданно занемог и поэтому не могу ехать... Придётся день-два не выходить на улицу, посидеть дома, ну да что ж поделаешь! Всё же лучше, чем компрометация...
И Макар Иванович гладкими фразами (конечно, по-русски) изливает на бумаге сожаление, что неожиданная болезнь вынуждает его отказаться от великой обязанности, даже чести — в роли депутата выразить свой глубокий скорбь над свежей могилой украинского писателя, и потому отправляет венок в надежде, что он попадёт не в худшие руки...
Одно можно добавить: Макар Иванович не солгал:
он действительно заболел... от страха.
V
Хо входит в огромный каменный дом, карабкается, покряхтывая, по ступеням высоко, прямо «под небо», и втискивается в маленькую комнату, в самый тёмный уголок. В комнате — как в улье: звонкий гомон молодых голосов звучит всеми тонами радости и печали. Это за столом, при свете лампы, собралась небольшая компания молодёжи, чтобы, прежде чем разойтись разными путями, в последний, может быть, раз поделиться впечатлениями пережитого и надеждами на будущее.
Видит Хо перед собой людей, полных силы, энергии, веры, соединённых между собой тёплыми, почти братскими отношениями. И неудивительно: всех их грело одно костёр, каждый брал оттуда свет и тепло. Этот костёр — любовь к своей стране, к своему народу; свет — это идея, придавшая смысл жизни, это сознание своих обязанностей; тепло — вера в торжество добра над злом, правды над кривдой, света над тьмой...
— Братья мои! — начинает речь один.— Расходимся мы разными путями, расстаёмся, но навеки соединены одной идеей... идеей национально-культурного возрождения нашей страны... Перед нами жизнь, перед нами работа... Разойдёмся мы лучами солнца, понесём свет в тёмные закоулки... Разольёмся глубокими реками, оросим родную землю, и, «как девичьи венки, зазеленеют наши нивы»... Не страшитесь величия труда, не ужасайтесь трудной дороги! В нашей идее, в нашем труде, в нашей смелости — наша сила. Пью за смелость!
— За смелость! — звучат голоса, вторя звону чарок.
— Хе-хе-хе! за смелость!.. — насмешливо шепчет Хо.— Разойдёмся лучами... разольёмся реками... Хе-хе-хе! О, как поднимутся туманы, как окутают те лучи, как ударят морозы и сковывают реки — посмотрим, куда денется ваша смелость! Хе-хе!.. А про деда Хо забыли? Не помните, какую чудодейственную силу имеет его борода? А? А этого не хотите?.. — И Хо трясёт бородой, наполняя комнату холодным ветром.
Но молодёжь с улыбкой слушает старого. Пугай, дед!
— Нам скажут, что наши мысли не новы, — откликается другой.— И прежде не одно чистое сердце согревалось такими же идеями... Но в том-то и дело, что идея только тогда приобретает ценность, когда облекается в плоть, проводится в жизнь. Преимущество наше я вижу прежде всего в том, что мы поставили себе задачей претворить наши идеи в жизнь и уверены, что сделаем всё, что в наших силах и возможностях... Будем прежде всего везде украинцами — будь то в своём доме, будь то в чужом, будь то в своём крае, будь то на чужбине. Пусть наш язык не будет языком, которым обращаются лишь к прислуге... Пусть он звучит и развивается в нашей семье, в наших товарищеских, общественных отношениях, в литературе — везде, где нам не заткнули рта... Не делайте себе поблажек даже в мелочах. Несём знамя нашего дела в сильных руках и будем последовательны, не отделяя слова от дела... Не пугайтесь, что дело это столь велико, столь трудно... Делайте, что можете: на какую бы дорогу мы ни ступили — идём смело, помня, что все дороги ведут в Рим... А пока что нам нужна работа, работа и ещё раз работа... Я, как вы уже знаете, имея кусочек собственной земли, иду в село хозяйничать... Присматриваясь ближе к жизни деревни, я убедился, что даже один интеллигент может многое там сделать, как только сумеет обеспечить себе уважение и влияние. Была бы охота, а возможность приложить руки и к просвещению, и к улучшению экономического и нравственного состояния нашего строя найдётся.
— А вражеская сила? А кроты, что станут подрывать твой дом? А трактирщик? А всевозможные глотаки? — аж подпрыгивает на месте Хо, тряся бородой.— Думаешь, это шутки?
— Знаю, — продолжает будущий хлебороб, словно отвечая на вопрос Хо, — что придётся считаться с немалыми трудностями, встретить множество препятствий, но во мне много веры в свою идею, много молодой силы, много энергии вложу я в свой труд! Пью за труд на благо нашей страны, господа!
Выпили за труд.
— Принимая этот тост, — отзывается третий, — добавлю несколько слов. Вспомните, господа, басню о крестьянине, который, умирая, на пучке прутиков показал сыновьям, какую силу имеет единство. Так вот, единства, которое делало бы нас из слабых даже единиц несокрушимой силой, нуждаемся и мы... Тяжёлый труд, препятствия, что неизбежно встанут на нашем пути, всякие злые случаи могут сломить хоть какие силы, хоть какую энергию, и горе человеку, который в таких обстоятельствах почувствует себя одиноким, оторванным листком... Так вот нужен нам цемент, чтобы наряду с идеей связывал нас воедино, а таким цементом считаю я искренние, чисто братские отношения между нами, взаимную помощь, совет... Помимо двух тостов — за смелость и за труд — пью ещё и третий: за единство!
— За единство! — чокнулись все чарками. В маленькой комнатке становится всё шумнее. В атмосфере, полной горячих речей, смелых устремлений, надежд, энергии, полной безграничной веры в идею и собственные силы, согретой юношеским запалом, приятно чувствует себя молодёжь. Безразлично ей, что Хо изо всех сил старается напугать её: то бородой машет, с холодным ветром дрожь посылая, то отдёргивает занавес, показывая соблазны и опасности, что мерещатся на жизненном пути... Всё равно!.. Горячая молодёжь в упор смеётся старику, насмехается над его стараниями, называет его прахом.
Хо имеет причину радоваться, ведь кто же, как не он, жаловался на трусость, что держит его на свете, не даёт спокойно сложить кости в могилу? Но Хо не сегодняшний, он стар как мир, его не проведёшь. Ох, много видел он на своём веку! Видел он и таких, что, полные юношеской отваги, вызывали на бой силы зла, а когда доходило до дела — первыми давали дёру. Стоял, как лев, а погибал, как муха. Видел Хо таких, ох, видел, и теперь... не верит. Просто не верит, чтобы эта горячая молодёжь, столкнувшись с настоящей жизнью, выдержала борьбу с его чудодейственной силой, не покорилась ей. Ведь и такие Макары Ивановичи имели свои минуты дерзости, а теперь что с ними стало? Пожалеешь, боже!..
— Слова, фразы!.. — шепчет Хо.— Это всякий может! А вот делом доказать отвагу — и не безрассудную отвагу, а такую, что даёт возможность постоянного труда — это я понимаю! Не могу, правда, наперёд сказать, что вы неспособны на это, но не поверю, пока жизнь ваша не покажет вашей правды... А тогда... О, тогда страху Хо станет легче, потому что ближе будет его могила...
Хо слушает, как молодой врач разворачивает планы своей медицинской и просветительской деятельности в деревне, где намерен поселиться. Он ведёт борьбу с темнотой, с предрассудками, с враждебностью крестьянина к интеллигенту, организует дешёвую медицинскую помощь... Слышит Хо, как сельский учитель обещает умело лавировать между подводными камнями современных порядков, но всё-таки доплыть, куда надо, всё-таки достичь своей цели... А вот начинающий писатель намеревается всерьёз взяться за труд, за серьёзные исследования, отстаивать свои идеи и работать не только в праздник, но и в будний день... И Хо не может его никак напугать ни цензурными условиями, ни фатумом украинского писателя писать graiis или за «бог даст»...
Долго ещё, как улей, гудит маленькая комната «под небом», долго ещё ждёт Хо, пока братский поцелуй на прощанье не завершит своего памятного вечера.
— Не полегчало мне от того, что взглянули мне сегодня в глаза, не полегчало... — шепчет Хо, плетясь за последним из гостей.— И не полегчает, пока не удостоверюсь, что не пустые звуки звучали там, в комнатке, что время и жизнь не сломят вашей отваги...