И не то, чтобы она не радовалась... а так, не настроилась ещё на новую жизнь, не свыклась с мыслью, что завтра покинет родную крышу... По-ки-нет род-ну-ю кри-шу... Брр!.. Ну и чего дрожать? Ох уж эти нервы... Надо взять себя в руки, ведь нервы ни к чему тем, кто идёт на борьбу. Ведь сколько девушек уже пошло по той тропинке, что стелется перед ней... Правда, большинству из них было легче начать новую жизнь, чем ей, потому что большинство вышло из бедных семей, из таких, где каждый с молоком матери впитывает нужду работать за кусок хлеба. Там все трудятся, все зарабатывают... Там нет традиций, которые болотом покрывают всё, что вырывается из заколдованного круга эгоизма и кастовых интересов.
— Заколдованный круг... Ох, этот заколдованный круг!..— шепчут бледные уста девушки.— Хватит ли у меня сил, хватит ли смелости разорвать его, выйти в широкий мир на борьбу с тем, что он замыкает? Хорошо, я разорву его, я уйду оттуда. Но выдержу ли я, проклятая роднёй, осмеянная подругами, одна среди неизвестного мне большого мира?.. Где у меня силы для борьбы? Где та закалка, которая могла бы гарантировать победу? Я — тепличное растение... выросла в искусственном тепле, в душной атмосфере теплицы... Первая буря сломает меня, вырвет с корнем... И вместо желаемой пользы станут живым упрёком передо мной окровавленные сердца родных и моя собственная разбитая, изувеченная жизнь... Боже! что со мной? Откуда такая малодушность? Что стоит моя жизнь перед безбрежным морем человеческих страданий?.. Нет, довольно... Пойти туда, куда зовёт сердце и долг... С силой, которую я чувствую в себе, с силой любви — можно многое сделать... Только не бояться, только не терять надежды — и всё будет хорошо... Что тут долго думать? Ведь давно уже решила я начать новую жизнь. И начну, и конец тому, и нечего больше размышлять, и ни о чём гадать... Корабли сожжены... И чего я вся дрожу? Чего?.. Обманываю себя смелостью, когда чувствую, что силы мои слабеют, что я малодушная, ничтожная тварь?..
Ярина полным отчаяния движением заламывает руки и откидывает назад, на зелёную стену винограда, свою светловолосую голову с лицом, покрытым тенью муки и внутренней борьбы.
А в дрожащих тенях ореха стоит Хо, заглядывает в тёмную беседку, качает седой головой и веет холодом из своей бороды.
— Гай-гай! — шепчут его старческие уста.— Столько молодой силы иметь, иметь жизнь всю впереди — и не решиться стать на борьбу с дедом, с прахом, что сегодня-завтра рассыплется! Хе-хе!.. Да взгляни же, посмотри!.. Посмотри, что на мне нет той мантии традиций, в которую ты меня завернула... Где там! Не хочет... Не решится и глаз поднять на деда... Гай-гай!..
— Ну и судьба!..— бормочет дальше Хо с оттенком раздражения.— Каждый воображает меня, как хочет. Для одного я — с мешком для детей, с розгой в руках, другой наряжает меня в одежды традиций, пересудов, суеверий, третий дрожит передо мной, как осиновый лист на ветру, четвёртый... а всё скверно и неразумно! Когда же кончится моя мука, когда же я отдохну, когда уже похоронит меня человеческая смелость?.. Ну и судьба, ну и люди! Даже злость берёт...— бурчит старик себе в бороду, что мягкими седыми волнами сливается с лёгким паром, высосанным солнцем из влажной тёплой земли.
— Постой же,— продолжает он.— Хоть отомщу на тебе, трусливое создание, хоть попугаю тебя... Ты хочешь встать на борьбу с могучим врагом — с нищетой и тьмой? Хорошо. А есть ли у тебя силы для этой борьбы — у тебя, слабо́й женщины? А глянь-ка, барышня, на свою прошлую жизнь, что ты оттуда вынесла? Ну, посмотри!..
Ах, та жизнь... Беззаботная, в достатке, в роскоши — она только разбаловала её, ослабила волю... Оттуда она вынесла лишь беспомощность, непрактичность... Нет, та жизнь ничего большего не дала, не в ней искать источника силы...
— С такими средствами ты думаешь бороться,— шепчет Хо.— А знаешь ли ты, неразумная девушка, что родные откажутся от тебя, как только ты пойдёшь наперекор им, что все, с кем ты жила до сих пор, забросают тебя грязью, как предательницу их кастовых традиций? И к кому ты обратишься, когда, сломленная борьбой, возжелаешь утешения, покоя? Кто поддержит тебя, разбитую, разуверенную?
Правда... правда... Никто. Одна... Нет родной души, чтобы искренним словом, сочувствием исцелила сердечные раны, успокоила, поддержала... Отрезанная, как ломоть хлеба, одинокая, как крест на распутье... Пустота вокруг, холод...
— А знаешь ли ты,— подстрекает Хо,— что такое нужда, нищета? Ты, выросшая в роскоши, не добывавшая хлеб насущный трудом? Не страшно ли тебе иссохнуть в неравной борьбе, преждевременно сложить в гроб молодую жизнь?..
Боже! Всё против неё: и люди, и положение женщины, и бедность... Всё как будто сговорилось, чтобы бросить её в огонь, опалить ей крылья, когда она стремится только к свету. И Ярина уже видит свои белые, нежные руки худыми, чёрными от труда, видит свою красоту исхудавшей, увядшей, чувствует в груди больное, разбитое сердце, а за плечами — смерть...
Смерть... не нажившись, не испытав счастья, не совершив дела... Брр!
— Эх, оставить бы лучше все эти мечты,— соблазняет Хо,— и взять от жизни всё, что оно может дать для личного счастья, воспользоваться молодостью, ведь, как говорят: "Не вернётся весна..." А что там кто-то стонет, кто-то пропадает — зажмурить глаза, заткнуть уши, как делает большинство,— и моя хата с краю...
Боже, какая мука стоять вот так на распутье и не знать, куда идти!.. Что делать, что предпринять?.. Боже!.. Ярина в отчаянии заламывает руки и погружается в тяжёлую думу.
Вдруг её будят звонкие голоса. То девушки-работницы идут садом на полуденный перерыв.
— Слышали, девушки, наша панна замуж выходит. Там такой красивый панич сватается, хоть воды напейся: чернявый-чернявый, а глазами так и играет... Я видела, как приезжал, вот уже дня три будет...
— Так выходит замуж? Поклянись, Одарка!
— Клянусь богом! А она, слышите, не хочет за него...
— Слушайте, боярыни, как князь врёт. А ты откуда знаешь? Может, тот панич к тебе играл глазами, вот-вот пришлёт сватов.
— Беда моя, горе моё! А я бы что с таким мужем делала, который работать не умеет?
— Вот сказала! Ведь Одарка скоро своего получит — такого, что как заговорит, то и носом играет, не только глазами.
— А то ж! Э, не тревожьтесь, девушки, каждая из вас дождётся! Будет пройдоха, а не безголовый, уж это точно!
— Ха-ха-ха! Ну и выдумала, турок ты неуемный!.. Смеясь и перебрасываясь шутками, весёлая гурьба девушек прошла мимо беседки, где сидела Ярина, встревоженная голосами, с мыслями, что уже унеслись в другую сторону.
Её сватают. Да. Перед ней открывается личное счастье, семейные радости, достаток, беззаботная жизнь. Правда, она не влюблена, но ей нравится черноволосый сосед, она ничего не имела бы против его намерений, если бы не чувство других обязанностей, не иной путь, что стелется перед ней. Но она стоит над тем путём, и мучается сомнениями, и ищет выхода... Выход есть... Одно слово — и судьба её соединится навеки с судьбой другого человека, который любит Ярину без памяти... Выйти замуж? Кто это сказал?
Нет, прочь всякие соблазны, всякие увёртки — она идёт за своей идеей!..
В ту же минуту в дверях беседки мелькнула тень, и черноволосый юноша, снимая шляпу, спросил приятным баритоном:
— Можно ли спугнуть вашу задумчивость, панна?
Ярина вздрогнула, побледнела и тут же залилась румянцем.
Это он приходит за последним словом.
Она не успела опомниться, как он уже держал её за руку и тихо произнёс дрожащим голосом:
— Панна! Я ещё не имею права рассказать вам, как я мучился, ожидая слова, которое откроет ваше сердце навстречу моим чувствам и намерениям. Я до сих пор в тревоге дрожу за свою судьбу... и ещё раз осмеливаюсь умолять вас, панна Ярина, — не отнимайте от меня вашей руки, пусть она будет залогом нашего будущего счастья...
Ярина сидит бледная, неподвижная, со следами испуга и борьбы на лице, но не отнимает руки от счастливого юноши.
Хо больше нечего здесь делать. Покачивая седой головой и посапывая, старик уходит дальше, ища, где бы отдохнуть усталой душой, натруженным телом.
IV
Марко Иванович Литко, видно, встал сегодня с левой ноги, потому что весь день чувствует себя не в своей тарелке, всё его раздражает, всё тревожит. Ночью, правда, его измучил дурной сон. Приснилось ему, что у него был обыск, что при этом обыске нашли несколько экземпляров тоненького сборника произведений украинского поэта-самородка Рябоклячки, сборника, выпущенного, nota bene, цензурой, но изданного на его средства — и то в большой тайне, надо добавить. Непрошеные гости грозно расспрашивали Макара Ивановича, откуда у него такие страшные брошюры и зачем он держит их, а Макар Иванович, испуганный, облитый холодным потом, лгал, что купил их только ради дешевизны, нуждаясь в бумаге для обёртывания завтраков своим детям-школьникам, что он не знает, о чём пишется в тех книжках, потому что не умеет даже читать по-украински, и что вообще ничего общего с так называемыми "малороссами" не имеет и иметь не хочет... Ему, однако, не поверили, увели его из дома, пугали тюрьмой, наказаниями, ссылкой... Макар Иванович оправдывался, просил, чуть не плакал, наконец начал сопротивляться... и проснулся. Проснулся и сплюнул. Ну и ну! Приснится же такое, замучает, напугает до дрожи... Тут и так весь день дрожишь, не находишь покоя, а тут ещё сны мучат... Тьфу!.. А всё из-за вчерашнего вечера у "молодых" украинцев... Вот не хотелось ему идти туда, а пришлось... Просили старшие; как-то неловко было не пойти. Ну и наслушался он там! Это... это просто безумцы, эти "молодые". Это — кандидаты на виселицу в лучшем случае! Подавай им сразу всё: и сознательную украинскую интеллигенцию, и народное образование с благосостоянием, и родную культуру, и героев, и патриотов, и груши на вербе, и звезду с неба!.. Нет, он не мог больше слушать, не мог оставаться среди безумцев, которые добровольно идут под нож... Он просто сбежал с вечера, затыкая уши, озираясь, не заметил ли кто его даже возле дома, где было собрание.
Ведь и он украинец, и он патриот... Это доказано не раз и не два. Кто, как не он, ещё во времена студенчества восемь месяцев просидел в тюрьме?.. Правда, не в украинстве искать всех причин того заключения, но как приятно теперь, когда беда давно миновала, приписать эти восемь месяцев на счёт патриотических страданий.
Далее — кто, как не он, поддерживает молодые таланты, столь нужные... Малороссии? Ведь он не пожалел ста карбованцев на издание произведений самородка Рябоклячки, а так как эти произведения никто не покупал — на свои деньги приобрёл сотню экземпляров, чтобы послать в село, своим, и таким образом доказать, что, верный демократическому принципу, не разрывает связей с народом, помнит о его духовных потребностях...