Посвящение В. Боровикову
Сказка
I
Лес еще дремлет в предрассветной тишине... Неподвижно стоят деревья, окутанные сумраком, густо усыпанные каплями росы. Тихо кругом, мертво... Лишь изредка проснется птица, неуверенным голосом отзовется из своего укрытия. Лес всё ещё дремлет... а с синим небом уже что-то происходит: то побледнеет оно, будто от ужаса, то вспыхнет сиянием, словно от радости. Небо меняется, играет всевозможными красками, бледным светом касается верхушек чёрного леса... Встрепенулся, наконец, и лес, заиграл сам... Зашептали пробудившиеся листья, рассказывая свои сны, зашевелились в траве насекомые, раздалось в чаще громкое щебетание и поднялось высоко — туда, где небо меняется, где оно играет всеми цветами...
На поляну выскакивает из чащи косуля и, зачарованная чудесным концертом, замирает, вытянув любопытную мордочку к кровавой полосе горизонта, что алым пламенеет на опушке между деревьями, и слушает.
Пугливый заяц, притаившись под кустом, прижимает уши, таращит глаза и словно весь погружается в море лесных звуков...
И вот от востока ринулись ясные лучи, как руки протянулись к лесу, обняли его, осыпали самоцветами, золотыми полосами упали на синюю от росы траву на поляне, где остро вырисовывается на фоне золотого света стройная фигура косули.
В эту величавую минуту тихо раздвигаются кусты — и на поляну выходит Хо. Как туман, мягкими волнами спадает до самых ног его седая борода, задевая за росистую траву. Из-под белых кустистых бровей, из глубоких впадин выглядывают добрые, но лукавые глаза.
Вышел Хо на поляну, опёрся на сучковатый посох, взмахнул длинной бородой — и повеяло от неё тихим ветерком, холодной струйкой ударило в деревья. И вдруг затрепетала молодая листва, зашелестела, стряхнула с себя дождь самоцветных капель. Испуганная косуля исчезла в чаще, оставив зелёные следы на синей от росы траве. Страх охватил зайца, придал ещё больше резвости его ногам... Сполошились птички и в одно мгновение смолкли. Стало в лесу тихо, страшно тихо. Лишь бородатый старик Хо, по-стариковски хихикая в бороду, стоит на поляне...
— Хе-хе-хе! Чего пугаетесь, глупые? — прошамкал он беззубым ртом.— Деда Хо, которого мир прозвал страхом? А дед вовсе и не страшен... Вот взгляните!.. Да, беда-то в том, что вы не решаетесь поднять глаза на деда, потому он и кажется вам страхом... Хе-хе!.. И всегда так... и все так... Нет, не лги, старик, не все... На твоей долгой, тысячелетней жизненной ниве встречались не раз такие, что смело поднимали глаза, отважно заглядывали тебе в лицо — и тогда... о, тогда хорошо было нам обоим... Ведь смельчак, убедившись, что боялся зря, набирался новой, ещё большей отваги, а ты, старый, чувствовал, что, может, скоро отдашь покой усталым костям... Пугаются, а не знают, что страх живёт только в трусости других, что старый Хо давно бы рассыпался прахом, если бы всё живое хоть раз осмелилось взглянуть ему прямо в глаза... Хе-хе! Глупцы, глупцы!.. Только зря старые ноги в труде от глупцов... Вот как устал!.. э-э!..
И Хо действительно с большим усилием двигает ногами, кряхтит, опираясь одной рукой на посох, а другой раздвигая длинную седую бороду, садится на траву отдохнуть.
Хо сидит посреди поляны, а вокруг него царит мёртвая, тягостная тишина. Всё живое, затаив дыхание, не поёт, не кричит, не шевелится, не живёт. От медведя до муравья — всё парализовано страхом. Растения боятся даже тянуть сок из земли, пить холодную росу, расправлять смятые листочки, раскрывать свёрнутые на ночь цветы. Игривый луч солнца замирает в зелёной чаще и лишь издали любуется седой, словно туман, бородой деда Хо, не решаясь приблизиться, несмотря на неодолимое желание поиграть с этой бородой...
Хо сидит на росистой траве, а старая память подсовывает ему образы, где свежими, яркими красками рисуются события человеческого духа. Вот и те высоты, на которые может подняться свободный дух человека, а вот и те провалы, где, на самом дне, закованный, как раб, он ползает в пыли и мраке... Вот, волоча цепи, медленно, веками идут люди, забитые, запуганные, и не осмеливаются поднять глаз на Хо, взглянуть страху в лицо... Хо знает, что только единицы решаются на это, а решившись — находят силу разбить цепи... Вот если бы таких смельчаков было больше, может, не пришлось бы старику так мучиться, скитаясь по свету, может, давно сложил бы он свои кости в гроб, ибо они давно просятся на покой... Эх, если бы... А пока страх властно правит на земле, борется с дружбой, с честными стремлениями, с долгом, ломает жизнь, делает бессильными не только отдельных людей, но и целые народы... Страх! Привитый ребёнку, взрощенный ненормальными условиями общества, он становится цепкой заразой, превращается в силу, что тормозит вечный прогресс всего живого... Страх!.. Хо — страх! А какой из него страх, если он ясно чувствует себя прахом, немощной развалиной, которую лишь человеческая трусость гонит с конца в конец мира, вопреки его собственной воле делает злым гением человечества... Эх, доля ты, доля горбатая! Толкаться, как Марко по аду... Вот и теперь: кругом так прекрасно, отдохнуть бы, а пора на работу... на работу! Хе-хе! Ну-ка, вставай, дед, пора!..
Хо ещё раз оглядел безмолвную природу, поднялся, окутался, словно туманом, седой бородой и направился тропинкой из леса на дорогу.
А лес ещё с минуту стоял неподвижный, как мёртвый. Потом деревья задрожали, встрепенулись, расправили листочки... Луч сорвался на полянку прямо к свёрнутым цветкам, птицы запели, зашевелились насекомые, лес загудел, природа снова ожила...
II
Вечер. Дети уже напились чаю и играют; старший, мальчик лет шести, сидит на полу у шкафа и внимательно строит из обрезков домик. Младшую, двухлетнюю девочку, забавляет няня, показывая, как сорока кашу варила. За столом, ближе к лампе, что через матовый абажур мягко разливает свет по комнате, сидит с шитьём мать. Она рада, что дети наконец угомонились. Ах, эти дети! Их всего двое, а шуму поднимают столько, что голова идёт кругом. Но теперь тихо. Слышно только, как мурлычет на диване кот да няня тихонько напевает: «Соро-ка, во-ро-на дет-кам ка-шу ва-ри-ла! На пороге сту-ди-ла!..» Ребёнок с радостной улыбкой раскрывает пухлые пальчики, стараясь, чтобы няня показала, кому сорока дала каши, а кому головку скрутила. Наконец эта забава надоедает, девочка начинает ёрзать на руках у няни, стремясь к коту.
— Кися!
Но «кися» хорошо помнит болезненные ласки маленькой деспотки и дипломатично моргает глазами, не двигаясь с места. И вот нетерпеливая ручка дотягивается до кота, хватает его за ухо и тянет к себе. Кот щурит глаза, жалобно мяукает... потом, словно от электрической искры, вырывается и убегает под комод, оставив на руке мучительницы красную царапину. Поднимается визг...
— Что там такое, Марина? — отрывает руки от работы мать.
— Да это проклятый кот поцарапал дитя...
— У тебя всегда что-нибудь случится... Забавь её сейчас же, слышишь, как надрывается... Начинается уговаривание: «Ну, тихо, не плачь, гоп-гоп! гу-цю-цю!.. А-а! Плохая кися! мы же тебе покажем!.. Ну, цыц же, цыц... гоп-гоп! гу-цю-цю!»
Но всё напрасно. Девочка только сильнее плачет.
— Ну, цыц же, цыц! а то не будешь тихо — отдам тебя сейчас деду Хо... — сердится няня и подносит ребёнка к окну.— Вот, гляди, стоит дед Хо с мешком за плечами... Будешь кричать — сразу кину в мешок... На тебе её, дед Хо, на!..
Ребёнок большими глазами всматривается в темноту за окном и стихает... В глазах, ещё мокрых от слёз, отражается ужас... Да, эти глаза видят в таинственной тьме детского пугала — Хо, страшного бородатого деда с огромным мешком за плечами, полным непослушных детей. Какой-то холод касается нежного детского тела, что-то будто тянет за плечи, так страшно, хочется плакать, а нельзя... Девочка с трудом отрывает взгляд от окна и прячет голову у няни на груди.
И снова тихо в комнате.
— Мама! — нарушает тишину мальчик, оставляя свою постройку.— Мама! А где теперь солнце?
— Солнце?.. Солнце теперь спит.
— А где же его дом? — Там, за горой, где оно садится...
— Там, где живёт лесник Панас?
— Да... Но тебе пора спать, сынок. Мальчик, однако, будто не слышит материнского увещевания. Он подбегает к матери и облокачивается на её колени.
— Мама! А у солнца есть дети?
— Есть.
— А где они?
— Где? Да на небе... вот те звёздочки, что ночью сияют, это дети солнца...
— А почему же они не спят?
— Потому что за день выспались, а теперь играют. Пауза.
— Мама! я хочу к Петику!.. Петик — это сын кухарки, который иногда играет с мальчиком.
— Нельзя, Петик болен...
— А я ему яблоко отнесу...
— Нельзя, — ответила она.
— Ма-а-ма! Я хо-чу к Пе-е-ти-ку!..
— Ох, господи! Одно замолчит — другое начинает... Замолчи сейчас же!.. Не пойдёшь.
— Ма-а-ма! к Пе-е-ти-ку!..
— Замолчишь ты у меня или нет?.. Марина, позови-ка деда Хо!..
Марина подходит к окну и стучит в стекло.
— Дед!.. дед Хо!.. а пойдите-ка сюда... возьмите-ка себе непослушного мальчишку!.. «Сейчас!» — отвечает она сама за Хо поддельным басом и отходит от окна.
Мальчик хорошо понимает Маринину хитрость; он не верит, что Хо мог так неуклюже произнести это «сейчас», но ему становится страшно. Он отходит к диванчику, как можно дальше от окна, и начинает мять бумажку, складывая её в кораблик. А между тем его фантазия упорно рисует фигуру Хо. Какие у него глаза? Наверно, красные, как у кролика... А нос, наверное, длинный и острый, как у кухарки... а может, ещё длиннее... Борода белая и длинная, до самых пят... руки... Мальчику вдруг представляются железные вилы, что стоят в амбаре — такие же руки у Хо... непременно такие... Ему становится ещё страшнее, он боится пошевелиться, боится встретиться глазами с таинственной тьмой, хотя что-то тянет его взглянуть в окно, тянет, будто шепчет: «А посмотри, а посмотри!» Мальчик не может устоять перед желанием взглянуть в окно, поднимает глаза... и весь леденеет. Там, на чёрном фоне стёкол, что-то белеет... это Хо... Безумный ужас охватывает ребёнка, расширяет зрачки, вытягивает лицо, шевелит волосы на голове, сжимает горло... — Дети, спать! Пора уже!.. Марина, укладывай детей спать!.. — раздаётся материн голос и, словно пробуждая от сна, выводит мальчика из оцепенения.
Марина ставит мальчика на молитву.
— «Отче наш, Иже еси на небесех...» — бессознательно повторяет он за няней, а сам косится в сторону, на окно.