"Да будет воля Твоя, как..." Ой, там что-то руками машет, даже по окну скребёт! — дрожит мальчик.— "Хлеб наш насущный..."
— Нянька, там что-то смотрит в окно... я боюсь...
— Выдумывай, выдумывай, так и возьмёт тебя Хо в мешок... Ну, повторяй снова: "Хлеб наш насущный дай нам на сей день..."
Но мальчик уже не слушает няню, он не может оторвать глаз от окна. То окно притягивает его внимание, захватывает все мысли, владеет всей детской душой. В окно это глядит чёрная, таинственная тьма, полная фантастических существ, всяческих чудес, полная ужасов... И всё это теснится к окну, заглядывает в комнату, вот-вот пролезет сквозь дырку в разбитом стекле или с треском распахнёт раму, кинется на него, наполнив комнату диким хохотом...
И вот уже кровать. Мальчика раздели, он кутается в одеяло. Няня поправляет ещё что-то и гасит свет.
— Марина, посиди возле меня... я боюсь...
— Экое придумал! Спи, мне некогда сидеть возле тебя...
В доме становится темно и тихо. Мальчик широко раскрытыми глазами всматривается в темноту, напрягает слух, боясь пропустить хоть малейший предательский звук. Тихо. Так тихо, что даже удары сердца кажутся глухими стуками молота по чему-то мягкому. Вдруг... треск!.. Что это? Внимание мальчика обостряется до предела... Вся кровь приливает к сердцу, сердце начинает биться с отчаянной силой... О, снова что-то зашуршало, заскреблось... Это — Хо. Вот в чёрной, как чернило, тьме ясно белеет его борода... вот протягивается длинная костлявая рука... приближается к плечам, раскрывает над ними свои сухие пальцы... Охваченный невыразимым ужасом, мальчик утыкает голову под подушку, съёживается под одеялом, инстинктивно стараясь стать маленьким, как можно меньшим... чтобы "страх" не мог заметить его... Он замирает, задерживая даже дыхание, боясь подать знак жизни, выдать своё присутствие в комнате...
А между тем он чувствует, что возле кровати стоит Хо и протягивает над ним свои длинные, словно железные вилы, руки, касается сухими острыми пальцами его плеч...
Холодный пот от головы до пят обливает ребёнка, безумный ужас расширяет зрачки, лишает голоса, сковывает тело... И долго так лежит бедный мальчик, недвижимый, дрожащий от ужаса, мокрый от пота, пока тревожный сон, наконец, не приносит облегчения измученной жертве собственной боязливости...
— Хе-хе-хе! — смеётся Хо под окном, где лежит мальчик.— Хе-хе-хе! И жаль берёт, и смех удержать нельзя! Смешно, когда причиной страха бывает лишь разгорячённое воображение, и жаль... Ведь кто хоть раз испытал чувство страха, не скоро сможет избавиться от него... Вырастет дитя, возмужает, и много сил, достойных лучшей участи, растра́тит на борьбу со страхом, и хорошо ещё, если победит!.. Жаль сил, жаль времени... А кто виноват? Гай-гай! — качает головой Хо, закутываясь длинной бородой и пускаясь дальше в путь.
III
Наступает полдень, июльский полдень, полный жары и света. Свет волнами льётся с неба, наполняет воздух, ненасытно пожирает тени на земле, загоняет их под деревья, в кусты, в чащу. Даже в самые тайные уголки прохлады он стремится хотя бы тонкой струйкой пробиться и смеётся, рад, что и там нашёл своего врага — тьму... Только в ту беседку, что под старым грецким орехом в саду, не пропускает его дикий виноград, сплетённый в плотную зелёную стену. Как ни старается свет: и солнечным зайчиком прыгает возле беседки, пробившись сквозь листву ореха, и золотой сеткой ложится на землю, и сверкает, и переливается, пытаясь проникнуть в тёмный уголок — да где там! Никак не может. Остановился на пороге беседки, заглядывает внутрь, а войти — никак! Однако он замечает, что беседка не пуста. Там, на зелёной лавочке, обложенной дерном, склонив голову на руки, сидит светловолосая барышня с грустным лицом. Бедняжка! Повсюду теперь весело, светло, Божий мир кажется раем — а она грустит. Хотелось бы утешить её, приласкать, но не пробраться внутрь: там царит тьма, словно какая-то властная госпожа, и не пускает. К счастью, барышня нервным движением срывает лист винограда, образовав в зелёной стене маленькую щёлку. Обрадованный проказник-свет проскальзывает лучом в щёлку и попадает прямо на стол, наткнувшись на какой-то лист бумаги. Что это за диво, тот лист? Приглядывается и читает сбоку: "Инспектор народных школ". Луч слегка оробел, прочитав титул столь важной особы, ведь сам помнит кое-какие школьные провинности, но вскоре осмеливается и пробегает глазами содержание. В бумаге говорится, что госпожа Ярина Дольская назначается учительницей в село С. Учительница! Ведь и учительница имеет право строго судить! И луч бросает на девушку виноватый, умоляющий взгляд. Однако лицо девушки, бледное и нежное, с выражением грусти и внутренней борьбы, не имеет ничего грозного, что успокаивает и даже ободряет луч настолько, что он начинает играть с толстой золотистой косой девушки, целовать её полные губы, брови, заглядывать в большие серые глаза. Но панне Ярине не до ласки. Она отодвигается от надоедливого луча и склоняется над бумагой, читая её, может быть, в сотый раз. Да, этот документ дорого ей достался! Чтобы его получить, она должна была прежде всего вступить в борьбу с собой, со своими привычками, взглядами, традициями; должна была поссориться с любимым отцом, довести до слёз и сетований мать. Но всё это было только прелюдией, и пока она длилась — девушка чувствовала в себе силу бороться и побеждать. Теперь же, с этим документом в руках, должна начаться та решающая, столь ожидаемая акция... и странная вещь! Госпожа Ярина в эту решающую и важную минуту чувствует, что силы её слабеют, что она уже не способна к борьбе. Неужели у неё хватило энергии лишь на прелюдию?
Госпожа Ярина складывает руки на столе и бессильно опускает на них свою русую голову.
Когда-то она была счастливым ребёнком, любимой единственной дочерью богатого помещика. Одетая в бархат и шёлк, уверенная, что малейшая её прихоть будет исполнена, окружённая роем услужливых бонн и прислуги, она резвилась по просторным залам дворца, по тенистым аллеям родового парка. Незабываемая пора!
Одно только раздражало Яринку, даже причиняло ей досаду — это запрет играть с крестьянскими девочками и мальчиками... Фи! "Мужицкие дети!" — какие у них манеры, какая грубая речь, какая нравственность! Ведь это "быдло", а не люди! — слышала она повсюду. Однако маленькая Яринка, под влиянием окружения, мало-помалу привыкла к таким взглядам, более того — и сама стала относиться к "быдлу" так же, как её отец и мать. Она вскоре поняла, что крестьян создали лишь для того, чтобы пахать для отца землю, служить кучерами, поварами, работниками. Даже более того: она относилась сердечнее к настоящему скоту, чем к этой "низшей расе". Когда для забавы барышни приводили к крыльцу телёнка или кучер приносил щенят, Яринка обнимала их, целовала, ласкала, находила "прелестными", тогда как на девочку, дочь прислуги, не обращала никакого внимания, будто это был не человек, а вбитый в землю кол. Словом — Яринка стала настоящей барышней, как и её подруги, соседки из других имений.
Шли годы, увеличивая стену, что стояла между усадьбой и селом. С одной стороны были господа, с другой — "быдло". Выросла Яринка в госпожу Ярину и должна была избавиться от мысли, что всё, что её окружает, принадлежит отцу или может быть куплено им за деньги. Ярина уже знала, что родители её беднеют и, хотя не показывают этого перед людьми, даже не меняют образа жизни, но уже ощущается потребность немедленной ликвидации хозяйства, чтобы обеспечить хотя бы скромный кусок хлеба.
Тем временем досуг (а его у госпожи Ярины было немало) вместе с пытливым умом направил девушку к книгам. Поглощая без разбора сотни томов, Ярина умела, однако, собрать в голове разрозненные лучи мысли, откликнуться сердцем на честные и высокие стремления. Природная искренность помогла в этом. Правда, каждая новая идея, не совпадавшая с её прежним мировоззрением, вызывала целую бурю в молодой, ещё не окрепшей душе, но стена, отделявшая её от села, рушилась, открывая не "быдло", а настоящих людей, с их интересами, страданиями и радостями. Ярину заинтересовало это неизвестное ей "мужицкое царство". Она начала вникать в него, насколько это было в её силах, и ужаснулась мраку и нищете, царившим там. Боже! Рядом живут люди, её братья, и чахнут в темноте и бедности, пока она пользуется плодами их труда! Можно ли после этого называть себя человеком? Можно ли видеть в себе образ Божий?.. Нет, довольно! Разорвать узы, сковывавшие с рождения белые, праздные руки, снять пелену с глаз и честно и смело вернуть обиженным то, что им принадлежит. Довольно быть куклой: раз человек — то человек, и доказать это нужно делом, а не словом.
Девушка загорелась желанием трудиться, действовать, решила посвятить жизнь свою тем, кто до сих пор работал на неё. Так велит справедливость. Она станет учительницей, понесёт свет в темноту, утешение — в горе, помощь — в бедность. А что дома её ждёт буря, так что ж, разве она уже не выдержала бури в самой себе, когда новые идеи и чувства встретились с её прежним мировоззрением?
Дома и в самом деле разразился скандал. Сначала старшие смотрели на Яринины планы как на причудливые капризы избалованной девочки, но, увидев, что это не шутки, испугались. Слёзы, мольбы, истерики, проклятия пошатнули решимость девушки. Но она победила себя и настояла на своём. Родители умолкли, затаив в сердце печаль, но не теряли надежды, что время или случай вернут им дочь, прижмут её снова к родительской груди. И случай, на который рассчитывали старшие, представился, ещё более усложнив и без того трудное положение. К Ярине посватался богатый сосед — помещик. Ярина сначала и слышать не хотела о браке, потом же, уступая отцовской воле и просьбам влюблённого соседа, выпросила себе три дня на размышление, прежде чем дать окончательный ответ. И как раз на второй день после этого пришла от инспектора давно ожидаемая бумага, пришла и — вместо того чтобы успокоить — взволновала, всколыхнула её душу, подняла сомнения, подорвала веру. И вот теперь сидит Ярина над этой бумагой, бессильно опустив на руки свою русую голову...
Она не рада этой бумаге. Да, не рада... Ещё недавно, ещё позавчера ждала её, как Божьего благословения, а ныне — не рада... Конечно, она не откажется от своих намерений... Она сломает всё — и пойдёт туда, где ей надлежит быть...