А начнут кусты бурьяном зарастать — снова мотыга в работе, снова мозоли на руках. И так не раз, не два... Виноград любит, чтобы за ним ходили. И ходят за ним, как за родным ребёнком, и угождают ему, зато и привыкают к нему, как к близкому существу, с жизнью которого связано собственное существование, хлеб, достаток... И такой дорогой становится тебе эта гибкая растеньица, что умеет воздать за тяжёлый труд, за крепкие мозоли... А пора сбора винограда? — вспоминает Замфир. Ну, это уже лёгкая, праздничная работа. Вся семья принимает участие в этом труде. Радостно тогда глядеть на спелую, прозрачную ягоду, что едва удерживает сладкий сок в тонкой шкурке. Взрослые с песнями срезают спелые гроздья в бочонки да несут к бочке, а весёлая, вымазанная сладким соком детвора шарит под кустами, отыскивает неприметные гроздья. Рекой льётся сладкий муст, начинает бродить — и тогда всё село, от малых детей до столетних стариков, — навеселе...
Вот бы помог Господь собрать виноград да продать вино. Надо бы взять у пана какой участок земли, ведь без поля тоже плохо в хозяйстве. Что же Мариора скажет на эту мысль? Но где она? — скользнул глазами Замфир по винограднику.
Мариора стояла меж кустами, словно в зелёной рамке, подпершись рукой за голову, с задумчивым лицом.
— Мариора, чего ты там приуныла? Видишь, Господь послал нам обильный урожай. Такого я не замечал у наших соседей.
— Слава Богу! — вздохнула молодица. — Да вот думаю... люди толкуют...
О чём люди толкуют? — подошёл к ней Замфир.
— Да говорят, будто ездят по сёлам какие-то доктора, что портят виноградники. Говорят, завелась какая-то болезнь в винограде, или что-то вроде того, вот они и вырубают кусты да сжигают их, ещё и землю ядом пропитывают...
— Что? виноград рубят? — вздрогнул Замфир.
Он и сам слыхал об этом, когда ездил на торг в Рени. Жгут? — говорит она. — Землю травят? Так значит, его добро, его отчину, его хлеб должны уничтожить какие-то там доктора? Никогда этого не будет. Может, и есть такая болезнь на виноград, но здесь, в их селе, все виноградники, слава Богу, здоровы, плодородны, на доброй почве. Чепуха это, слухи. Да и люди у них не такие, чтобы впустили докторов в свои виноградники. Ого! посмел бы кто вступить в его виноградник. Он бы первого из ружья застрелил, как собаку. Разве через его труп переступили бы в сад, живого он туда не пустит. Эх, глупости! Мало ли что люди болтают.
Замфир махнул рукой.
Однако, несмотря на этот пренебрежительный жест, тучка заботы омрачила его чело. Ненадолго, правда. Ясность весёлого июльского дня, широкое зелёное море, волнующееся листвой и укрывшее богатство урожая, беззаботное щебетанье ребятишек, что с шумом, увенчанные виноградными ветками, бежали к отцу, вернули Замфиру его весёлое настроение, его розовые надежды.
Солнце уже клонилось к вечернему склону. Мариора велела собираться домой. Мальчишки кинулись к лошадям, и вскоре повозка стояла запряжённая, готовая в путь. Горячие кони помахивали увитыми виноградными листьями головами, а девочка в венке из виноградной лозы тащила за собой на воз несколько срезанных отцом длинных лоз с нежными крупными листьями и закрученными тонкими усиками.
Наконец кони тронулись, каруца покатилась берегом Прута, и долго ещё были видны счастливые лица детворы и длинные зелёные лозы, что, свесившись с повозки почти до земли, колыхались от быстрого хода, словно прощаясь со своими подругами в винограднике... В селе было оживление. Целые толпы молодёжи, наряженной в праздничную одежду, стояли на улицах или направлялись на майдан, откуда по всему селу расходился глухой гул барабана в сопровождении резких, пронзительных звуков свирели. Однообразная восточная мелодия булгаряски свидетельствовала, что там, на майдане, танец в самом разгаре.
Кроме этого веселья замечалось ещё другое движение. По улицам сновали молдаване, собирались у ворот, вдоль заборов, размахивали руками, спорили, кричали. Бабы своими визгливыми голосами поднимали настоящий шум. Очевидно, в селе что-то случилось. Когда Замфир подъехал к одной из таких кучек, его остановили, окружили каруцу со всех сторон, и хотя по раскрасневшимся лицам молдаван было видно, что какая-то важная новость так и свербит на языке, всё же по давнему обычаю сперва исполнили церемониал приветствий.
— Добрый день, Замфир! Спасибо вам.— Чем занимаетесь?
— С виноградника еду.
После этой короткой прелюдии, исполненной с обеих сторон одинаковым тоном, поднялась целая буря голосов. Слышал ли он, что примар получил бумагу?.. О, пустит их, тот продажный, чтобы он в последний день на суд Божий не встал!.. Ба, не пустит! Пустит, увидите, пустит!.. Да село не пустит!.. Нет, это уже конец света наступает...
Замфир ничего не понимал.
— Кто? кого не пустит?.. — говорите же толком! — бросал он вопросы во все стороны.
— Кого!.. да докторов!.. Пришла в примарию бумага, что вскоре должны приехать доктора, которые портят виноградники.
Замфира, как громом среди ясного неба, поразила эта весть. "Неужели это правда? — металась мысль в его голове. — Неужели это правда?"
— Ой, повырубают нам виноградники, совсем повырубают, нечестивцы! — причитала какая-то баба.
— Ничего, привыкнем без вина, — злорадно бросала другая.
Замфир не верил ещё. Не пустил ли кто глупый слух? Надо самому узнать об этом в примарии.
— Я сейчас буду, только лошадей распрягу, — крикнул он в толпу, трогаясь.
Через минуту Замфир с нахмуренным лицом уже шёл в примарию. За ним потянулось несколько молдаван. Примара ещё не было с ярмарки; во дворе примарии их встретил пан писарь, весьма недовольный, что ему помешали любоваться своими новыми, яркой окраски башмаками. Он посмотрел на Замфира кошачьими глазами, насторожил ровные, как у кота, усы и ответил на приветствие.
— Мы пришли к вам, домнуле писарь, узнать, правда ли, будто пришла бумага про докторов, что портят виноградники?
Пан писарь сделал рукой и обутыми в блестящие башмаки ногами такой жест, словно хотел попросить прощения у общины за то, что такая неприличная бумага действительно есть в канцелярии примарии.
— А как же... есть... есть... под номером...
— Чего же они хотят от нас, эти доктора? — глухо спросил Замфир.
Пан писарь был в затруднении: он и сам толком не знал, чего хотят "доктора".
— А... а... в вине слабость есть, филлоксерия называется, — солгал он, благодарно откидывая ногой в блестящем башмаке и делая рукой круговой жест.
— Слабость? В вине слабость? — загудела громада. Враньё! Деды и прадеды наши пили вино, а жили по сто лет! И мы пьём, а никто не слыхал ни про какую слабость. Это нам голову морочат!.. Глядите-ка, слабость нашли!...
— И откуда же берётся эта слабость? — спокойно, но глухо спрашивал Замфир.
— А... а из воздуха!.. — И пан писарь, сморщив нос, втянул воздух, словно уловил присутствие этой слабости в воздухе...
— Ну, и что же, — допытывался Замфир, — будут рубить нам виноградники?
— А будут рубить.
— Все?
— Все...
Молдаване возмутились. Кто имеет право рубить их виноградники? Да они на куски разорвут первого, кто поднимет топор над кустом. Как! Они сажали виноград, они берегли свои садки, а кто-то придёт и вот так, ни с того ни с сего, начнёт уничтожать их труд? Каким правом?
— Закон!.. — поклонился, разведя руки, пан писарь и даже глаза закрыл, будто прося прощения за то, что на свете существует такой закон.
Закон! закон! Они уже слышали это слово. Как только какая притеснительная мера, как только какая несправедливость общине — сразу: закон. А разве закон насадил им виноградники, что даёт право уничтожать их? Разве закон работал на этих виноградниках до кровавого пота? Закон, он говорит! А разве есть на свете такой закон, чтобы отбирал хлеб у их детей, делал их нищими! Ого! У них есть свой закон: заговорят ружья с каждым, кто посмеет хоть пальцем тронуть их садки! Тогда пусть судят их!..
Громада гудела, как рой рассерженных шершней, но пан писарь уже не слышал этого гомона. С чувством собственного превосходства, с выражением неизъяснимого презрения к той тёмной крестьянской массе, что так не вязалась с его кошачьей породой, пан писарь круговым жестом повернулся спиной к общине и, бросив последний взгляд на свои новые башмаки, вошёл в канцелярию.
Замфир покинул взволнованную громаду, так и не выяснив для себя грозящей беды. Злоба душила его за горло, а проклятия, которые он посылал всяким законам, не дающим бедным людям спокойно жить, не снимали тяжёлого камня с сердца, не уменьшали злости.
А когда испуганная жена встретила его тревожным вопрошающим взглядом, он процедил сквозь зубы:
— Не бойся, ничего нам не будет. Я ещё сумею защитить себя от беды, — и взглянул исподлобья на старое турецкое ружьё, висевшее на стене у буфета.
II
Разные взгляды
В один ясный день, часов около десяти утра, верхней дорогой, что идёт над Прутом, катились две молдаванские каруцы. На задней повозке, где сидело несколько мужчин, свесив ноги за борта, слышались весёлые шутки, смех, песня. По грубым полотняным рубахам, по чёрным натруженным рукам, а наконец, по железным лопатам и прочим рабочим инструментам, выглядывавшим сквозь борта, можно было узнать, что это рабочие.
На передней, окрашенной зелёной краской повозке среди дорожных узлов сидели трое молодых парней: двое — на задке повозки, а один — напротив них, спиной к вознице-молдаванину. Этот последний сладко дремал, опустив свою большую, круглую, как арбуз, голову на грудь. На его полном, круглом лице с чёрными закрученными усами блестела счастливая улыбка сладкого сна, а кругленький, многообещающий в будущем живот равномерно поднимался и опускался под полами студенческого кителя. При его короткой, плотной фигуре товарищ его казался тщедушным и хрупким. Высокий, худой, с крючковатым, как у коршуна, носом на длинном лице, обрамлённом редкой тёмной бородкой, одетый в синюю французскую блузу, на которой можно было пересчитать все кости, он немного напоминал Дон Кихота. Согнув свою длинную фигуру и опершись худыми костлявыми руками на ружьё, Дон-Кихот (как прозвали его товарищи) жадно следил глазами за стадом диких гусей, что летели через Прут в плавни. Его, очевидно, раздражало, что дичь безнаказанно летела над головой, защищённая высотой и запретом охоты до Петрова дня.
Третий путешественник, закутанный в парусиновый плащ, с кокардой на белом картузе, при котором загорелое лицо с подстриженной a lа Boulanger светлой бородкой казалось ещё более смуглым, смотрел задумчивыми серыми глазами на широкий пейзаж.
Под полониной, по которой они ехали, широко раскинулся зелёный низинный луг.