Дальше жид догадался, что случилось что-то необычное, и пошёл охотно. Яць ещё быстрее. Начали оба почти наперегонки бежать. К первой яме.
— Ади!
Ещё Мендель не опомнился, а уже Яць рванул его ко второй яме.
— Ади!
И снова дальше к третьей.
— Ади!
Мендель остолбенел.
Яць обессиленный уселся на землю, тяжело дыша, но не в силах сказать больше ни слова. Добрая минута прошла в молчании.
— Ну, и что же? — сказал наконец Мендель, обращаясь к Яцю.
— Купи! — сказал коротко Яць.
— А сколько хотите?
— Миллион!
— Опомнитесь, Яцю! Что вы говорите? Кто вам даст миллион?
— Ты дашь.
— Но знаете ли вы, что значит миллион? Сколько это денег?
— Знаю, что много. А как буду иметь в руках, то и сосчитать сумею. А ты думал, что я тебе это даром отдам?
— Я не хочу даром. Но говорите человеческую цену.
— Миллион.
Жид рассмеялся во всё горло.
— Ну, что с ним говорить! Выучил наизусть это одно слово да и твердит. Но ведь, Яцю, где я вам миллион возьму?
— Это твоё дело.
— И что вы с ним сделаете?
— Это моё дело.
Жид снова рассмеялся во всё горло. Вдруг сделался серьёзным. Счастливая мысль мелькнула ему в голове.
— Ну, знаете что, Яцю, — сказал, подходя к нему ближе. — Вижу, что вы не такой человек, чтобы с вами шутить. Пусть будет божья воля, дам вам миллион за ваши ямы.
— Я так и знал, что дашь, — спокойно сказал Яць.
— Но уже за все четыре.
— Разумеется.
— И за весь остальной участок.
— А как же иначе?
— То идти к писарю и свидетелям?
— Иди.
Около полудня хата Яця Зелепуги была полна народу. Мендель велел поставить перед окнами наскоро сбитые из досок столы и лавки; на них уселось немало мужиков и жидов — это были свидетели. И всё прибывали новые.
По всему Бориславу пронеслась весть, что Зелепуга выкопал три ямы кипячки и продаёт всё Менделю за миллион. Жиды улыбались, мужики вздыхали, крестились святым крестом или рассуждали о том, что начнёт старый, одинокий и полубезумный Яць с такими страшными деньгами. А всё же бежали к его хате, зная, что там угощение будет немалое.
Все собравшиеся притихли. За столом сидят и войт, и старший брат церковный, и пан присяжный — это главные свидетели. Пан писарь только что закончил писать контракт, посыпал письмо песком и громко крякнул в знак, что хочет начать читать. Яць стоит напротив писаря, немой, жёлтый, как воск, с горящими глазами, и вглядывается в его уста.
— «Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь! — начинает резким голосом писарь, и все присутствующие мужики благоговейно крестятся. — Яко я, нижеподписавшийся хозяин Яць Зелепуга, при присутствующих здесь свидетелях: пане войте бориславском Якиме Дуригроше, и пане присяжном Олесе Бовте, и пане старшем брате Грице Тумане, с присутствующим здесь Менделем Лямпенлихтом заключил соглашение, или контракт, следующего содержания, что продаю тому Менделю участок мой собственный отцовский, смежный с участком того же Менделя, с запада солнца, в размере двух моргов, вместе с находящимися на том участке нефтяными ямами и со всем, что есть в нём и на нём, и отдаю тот участок тут же при свидетелях тому Менделю в вечную и неограниченную собственность.
А Мендель должен мне перед передачей участка при тех же свидетелях вручить цену покупки, составляющую миллион... валюты австрийской».
— Чего, чего? — прервал чтение Яць.
— Валюты австрийской, — повторил пан писарь. — То значит денег австрийских, цесарских, понимаете?
— А, понимаю! Ну, это само собой, другими деньгами я не принимаю. Ну, читайте дальше!
Дальнейшее чтение пошло быстро. Контракт подписали — разумеется, как Яць, так и все свидетели только знаками святого креста. Тогда выступил Мендель и положил на стол целый мешок денег. Развязал его и начал доставать пачку за пачкой банкнот. Каждая пачка была сложена из мелких банкнот, преимущественно бумажных шестак и гульденов, и крест-накрест перевязана ниткой.
— Тут сто, тут сто, тут сто, тут сто! — выкрикивал Мендель и валил пачку за пачкой, пока у всех дух захватывало. Несколько минут прошло, пока он выпаковал всё, что было в мешке.
— Вот вам ваш миллион, пан Яцю! — сказал, гордо глядя на него.
Яць стоял ошеломлённый. Такой силы денег ещё не видел, сколько живёт, а теперь всё это было его собственное!
— Гм, а кто знает, хорошо ли сосчитано? — сказал, опомнившись. — Надо бы пересчитать.
— Я присягнуть могу, что хорошо сосчитано, — сказал Мендель. — Ну, но вы можете себе не верить, это ваше дело. Только что миллион пересчитать не так легко, как вам кажется. А чтобы вы на меня не жаловались, что я вас обманул, то я вам вот что скажу. Сложим эти деньги назад сюда в мешок, завяжем и запечатаем их при свидетелях, и пусть вам кто хотите из общины поможет пересчитать. А если вам одного ринского не достанет, то я обязуюсь дать вам за одного десять.
— Хорошо, хорошо! — хором закричали свидетели. — Вот видно, что честный жид, не хочет вашей обиды, кум Яцю!
— Принимаю это, — сказал Яць. — Но мешок с деньгами должен остаться в моих руках.
— А, это само собой! — живо подхватил Мендель. — Ведь деньги ваши!
И быстро запаковал все пачки банкнот в мешок и запечатал его с двух сторон большой общинной печатью, которую войт всегда носил при себе в голенище сапога.
— Ну, теперь это дело готово, кум Яцю. Теперь ваша очередь — отдать Менделю участок и ямы. — Встали все и пошли. Отдав всё Менделю, Яць почувствовал себя спокойным. Началось угощение и, благодаря необыкновенному Менделеву гостеприимству, продолжалось до позднего вечера. Только пан писарь, отдав Менделю подписанный контракт и долго что-то с ним перешептавшись, пошёл домой, не дожидаясь трапезы. У него было ещё много работы сегодня, а в сущности он чувствовал себя немного неспокойным. Правда, заработок имел нынче хороший. Кроме обычных пяти ринских «от руки», получил от Менделя целых сто ринских, и то за величайшую в мире мелочь. Только чёрт его знает, не вырастет ли из этой мелочи какая большая вещь. Ведь тут речь идёт о проклято-больших суммах. Правда, Мендель уверил его, что бояться нечего, что он нарочно столько свидетелей позвал, что всё делал трезво и с наибольшей осторожностью, так что никто и не посмеет возразить, будто контракт был фальшивый, и что даже у нотариуса его легализовать не надо — ба, кабы всё так и вышло! Но беда не спит, а жиду кто его знает, можно ли верить? Несмотря на все уверения, пан писарь был неспокоен и желал хотя бы как можно скорее удалиться с того места, где ради стогульденовой банкноты допустился такой проклятой... мелочи.
Что же это была за мелочь?
Мелочь и правда невеликая! Между словом «миллион» и словом «валюты» в контракте он написал, а при чтении умолчал одно-единственное словечко «крейцеров». Правда, это одно слово из шумного Яцева миллиона делало довольно скромную сумму в десять тысяч, ну, но и это ещё слишком большая сумма для такого глупого мужика, как Яць Зелепуга, — думал пан писарь. И с этой суммой Яць не справится. Между тем Яць упивался чувством, что имеет миллион. Что с ним делать, куда его направить — об этом время будет подумать завтра, послезавтра, позже. Теперь уже ничто от него не уйдёт, судьба в его руках. Этот мешок с банкнотами — это прочная опора и основа всех хоть самых смелых его мечтаний. Миллион! Ведь это огромное состояние, о каких разве в сказках рассказывают! Поздняя уже ночь была, когда от Яця вышли последние гости — войт, присяжный и старший брат. В их честь Яць был вынужден выпить несколько чарок сладкой водки, которую Мендель принёс уже в самом конце, когда все прочие люди разошлись. И сам Мендель, дав Яцю остаток той водки, попрощался с ним и пошёл спать.
Когда разошлись последние гости, Яць почувствовал себя таким счастливым, таким спокойным и здоровым, как никогда. Какое-то роскошное тепло разлилось по всему его телу. Ни следа недавней пожирающей и гложущей горячки. Сидел на лавке, опершись обоими локтями о стол и обнимая свои сбывшиеся мечты, свой миллион, что лежал вот тут в запечатанном мешке. Улыбался и повторял какие-то слова без связи. Старался вспомнить что-то, но долго не мог. Наконец вспомнил-таки, что надо бы за гостями двери позапирать, но не чувствовал в себе столько сил, чтобы встать.
«Э, что мне двери! — подумал. — У меня миллион, миллион, миллион!»
И, шепча эти слова, склонил голову на мешок с деньгами и заснул. Масляный светильник стоял напротив него на столе и своим мигающим огоньком напрасно пытался заглянуть ему в глаза.
Через минуту тихо-тихонько открылись двери хаты и, осторожно ступая на босых пальцах, вошёл Мендель.
Подошёл прямо к спящему, осмотрел его, а затем спокойно поднял вверх его локти, вынул из-под них мешок и подложил круглое полено, что лежало под лавкой. Потом взял мешок под мышку и направился к двери. Но быстро вернулся, взял со стола светильник и поставил на пол, на котором, ещё со вчера, был расстелен сноп соломы. Большая куча соломы лежала под лавкой, на которой сидел Яць.
— Так лучше будет, — прошептал Мендель. — Следа не останется.
И поспешно вышел из хаты, запер из сеней передние двери, вышел задними и запер их снаружи шнурком, привязанным к засову и протянутым наружу через дырку, просверленную в стене. Засунув засов, он дёрнул крепко и оторвал шнурок, так что каждому должно было показаться, что и эти двери были заперты изнутри. А затем исчез во тьме.
— Осторожно с огнём! — кричал протяжным голосом общественный сторож, проходя вдоль улицы. Вдруг бросил взгляд на хату Зелепуги, что стояла в стороне, шагов за сто от улицы.
«Что к дьяволу этот старый хрыч там делает? — подумал сторож. — Или ещё в печи топит в такую позднюю ночь?»
Но в ту же минуту его мысли внезапно прервались. Могучий свет, наполнивший хату Зелепуги, вдруг огромными кровавыми языками выскочил на крышу через окна, через двери, охватил всю хату, которая сразу запылала, как свеча ярого воска.
— Горит! Горит! — завопил сторож, что было сил, и помчался к колокольне, чтобы на тревогу ударить в колокола.
На следующий день утром снова толпа народа стояла возле Яцевой хаты, только что вместо хаты было теперь чёрное пепелище: лишь глиняная четырёхугольная печь торчала среди мрачных развалин. Из-под печи откопали люди и наполовину обгоревший труп Яця Зелепуги. Очевидно, покойный, проснувшись среди огня, хотел спрятаться под печь, но не успел этого сделать. Запрятался только наполовину; ноги и нижняя часть туловища торчали из-под печи и стали жертвой пожара.