Тётка Прохира влетела в хату Йона Броски — своего соседа — с таким поспехом, какого он никогда не ожидал от этой солидной особы. По бледному лицу Прохиры, по быстрым движениям её упитанного тела, от которых большие, обвисшие груди заметно дрожали под тонкой мещанской курточкой, а чёрный платок сбивался набок, особенно же по её голым распухшим ногам, не прикрытым, как обычно, чулками, Йон догадался, что случилось что-то необычное. Не успел он переглянуться со своей Мариццей, согнутой над ужином у печи (а он всегда делал это в сомнительных случаях), как Прохира вскрикнула: "Валев!" — и, задыхаясь, упала на лавку.
— Что такое? — в один голос спросили хозяева.
— Валев!.. — только и смогла вымолвить Прохира.
— Да что с вами, матушка [1] Прохира? — подскочила к ней Марицца, бросив свои горшки.
— Ведьму видела! — выпустила бомбу матушка.
Эта весть произвела сенсацию. Длинное лицо Йона стало ещё длиннее, в чёрных глазах Мариццы сверкнул огонёк.
— Что? Как? Когда?
Прохира переводила дыхание.
С бесконечными охами, вздохами и обморочными паузами Прохира рассказывала. Она начала от Адама. С тысячами подробностей описывала им то, что они уже и так хорошо знали: рассказывала о своей корове — чёрной, с белыми пятнами на спине и морде, чистой, с большим, как кадка, выменем. Она давала точные сведения о её кормёжке, норове, количестве удоя и качестве молока и, воодушевлённая вниманием слушателей, пустилась рассказывать о семейных делах тех господ, которым продавала молоко. И вот! С какого-то времени корова похудела, перестала давать молоко, даже к себе не подпускает. Не помогла ни святая вода, ни окуривание — ничего. Когда позвали знахарку, та шепнула одно слово: ведьма! Ба-ба-ба! Прохира и сама это знала. Каждый вечер она замечала, как к сарайчику, где ночует корова, что-то белое, словно тень, шмыг — и исчезло в хлеву. А сегодня…
Тут Прохира замолкла, таинственно обвела глазами хату и остановила их на хозяевах.
Те горели от нетерпения.
Вытянутое лицо Йона и искорки любопытства в чёрных глазах Мариццы её удовлетворили.
— Сегодня, занявшись всякой домашней работой, я опоздала подоить корову. Уже солнце садится, а я только иду с дойницей… Иду и думаю: хоть вечернего молока не дам ведьме. Как вдруг — толкнула я дойницей дверь хлевчика, а оттуда… оттуда как не выскочит белая сучка прямо мне между ноги… Валев! Я так и оцепенела. Ведьма, это же она — ведьма! Сердце вскипело. Вы знаете, какое у меня сердце. Убью проклятую или сама погибну. Сжала крепко дойницу — и за ней. Она со двора — я за ней. Она вдоль забора — то туда, то сюда — я за ней. Прыгнула через ровчик в огород Митрохи — я за ней. Дух захватывает, башмаки потеряла, но вот-вот догоню. Гоним прямо на ваш виноградник. Добежали до забора, а она хвост под себя, на задние лапы и прыг через забор… а я тогда сверху дойницей как ударю. Ну, думаю, теперь аминь… Глянула через забор, а её, мои соседи, и след простыл, словно дымом развеялась. Только моя дойница висит на кусте, а возле него стоит ваша Параскица…
— Наша Параскица? — в один голос вскрикнули хозяева.
— Ага, ваша Параскица… волосы растрёпаны, листья винограда в косах… глаза вытаращила на меня, так что мороз по спине. Валев, до сих пор не отойду от ужаса…
Прохира замолчала. Она только переводила дыхание.
Молчали и Йон с Мариццей. Всем стало неловко, словно над ними повисла какая-то невыразимая мысль, что-то такое, чего не назвать, потому что не оно само, а лишь смутная тень его мелькнула в этот миг.
Йон смотрел растерянно, а по лицу Мариццы блуждала какая-то загадочная улыбка.
Потом все разом заговорили. Вспоминали приметы, по которым можно узнать ведьму, перебирали все способы борьбы с ней, рассказывали истории — свои и чужие — где фигурировали ведьмы и всякая нечисть, давали Прохире советы. Марицца разошлась. Она вскинула руки и клялась, что, будь она на месте Прохиры, непременно нашла бы ведьму, хоть пришлось бы жизнью рискнуть.
Прохира значительно успокоилась, говорила громко и авторитетно, хотя порой было заметно, что её что-то мучит, что-то просится наружу и, не высказавшись, вынуждено прятаться за прикушенным языком. Было уже поздно. Прохира глянула на свои голые, без чулок и башмаков, ноги и, обращая на них внимание хозяев, засуетилась: ей надо ещё забежать к Митрохе, в огороде которого она потеряла свои башмаки, и попросить, чтобы их завтра утром нашли, ведь у неё не будет времени — нужно с рассветом отправляться на ярмарку в Кишинёв. Броски тоже собираются на ярмарку, она слышала, так что до свидания.
Как только Прохира вышла за дверь, Марицца встала перед Йоном и пристально посмотрела на него. Йон съёжился под взглядом жены, которой он боялся.
— Чего ты на меня так смотришь?
— Чего смотрю?.. Ты лучше пойди и посмотри, что твоя дочь делает на винограднике! Вот уж отродье сидит у меня в печени… Только тебя нет в хате — и её тень пропала. Болтается где-то в огороде, среди бурьянов, или толчётся на винограднике день и ночь… Всю домашнюю работу на меня взвалила. А скажи ей что — так взглянет своими слепыми глазами, что мороз по спине… Этот отшельник когда-нибудь отравит меня, увидишь… будет у тебя комиссия в хате… С людьми ни словечка не молвит, а перед отцом язык распускает, на меня наговаривает… Мачеха такая-сякая, мол, вино пьёт, в корчме гуляет…
— Да нет, она ничего такого про тебя не говорит…
— Знаю, знаю, покрываешь свою кровь… Если б она человеком была, то и вела бы себя по-человечески. А то люди в церковь, а она куда? Среди бурьянов или на виноград с собаками шастает? Видел ты её хоть раз в церкви? Скажи: видел? А что она там делает ночами на винограднике? Скажи мне: что она там делает?
Йон молчал и моргал, потому что не знал, что делает Параскица на винограднике. Но то, что он не мог ответить жене, разозлило его. В его светлых глазах мелькнула искорка, когда он грозно сказал жене:
— Ла драку! [2] Ты, а не я, должна знать, что делает по ночам девка! Ты хоть и не родная мать, мачеха, но ты обязана за ней присматривать, о сут драку! [3]
Такой неожиданный протест тихого Йона так удивил Мариццу, что она только распахнула свои чёрные глаза и закричала:
— Сади, сади чёртями, без тебя в доме и так чёртовщины хватает…
Забытая вечеря напомнила о себе в печи. Горячая Марицца кинулась к ней, и тут только Йон понял, что дело серьёзное. Неизвестно, кто кому поддавал жару: пич Марицце или она печи; только возле комина всё кипело, трещало, ломалось и вырывалось пламенем, будто там насмерть сражались раскалённые драконы.
Йон мгновенно выскочил из хаты. Тут он набил трубку, сел на завалинку и полной грудью вдохнул ночной воздух. Месяц только что поднимался из-за старой чёрной сараюшки. Орехи, акации и абрикосы бросали на двор и хату длинные чёрные тени, переплетённые серебристым сиянием. В селе кое-где краснели окна, а за селом, в тени зубчатых холмов, тянулись чёрной лентой виноградники. На улице кто-то громко разговаривал и смеялся.
Йону было досадно. Он пыхтел трубкой и всё думал, что жена несправедлива к Параскице. Конечно, мачеха. Он вспоминал свой огород и виноградник, тот порядок, который навела там Параскица своими руками… ведь ни Марицца, ни он и пальцем ничего не тронули — всё бедная девочка сама сделала. Работящая, тихая девушка. Только странная какая-то… Почему она не держится дома? Зачем всё время прячется от людей? Йону ясно представлялась сцена, как её описывала матушка Прохира: белая сучка скачет в его виноградник, на неё сверху летит дойница, потом всё исчезает: дойница висит на кусте, а возле неё стоит Параскица с виноградными листьями в косах и странно смотрит на Прохиру.
Йон даже заёрзал на завалинке. Что она там делает, на винограднике? Зачем пугает людей? Он поспешно, с нетерпением поднялся, прошёл за угол, откуда был виден его виноградник, и, сложив ладони рупором, чтобы голос не рассеялся, крикнул:
— Параскица, ме-ей!
Это "ме-ей" прозвучало особенно громко и звонко; пролетев по дороге к винограднику, оно ударилось о стену орехов, отразилось и вернулось к Йону. Он постоял ещё немного и, не дождавшись ни Параскицы, ни ответа, махнул рукой и пошёл в сени, где Марицца уже поставила ужин.
Йон долго не мог уснуть, лежа с Мариццей в сенях. Он всё чего-то ждал, словно всё прислушивался, его раздражал сладкий храп и спокойный сон Мариццы. Наконец, около полуночи, ему послышались тихие шаги босых ног и шорох по завалинке. Это Параскица, наверное, укладывается, вернувшись из виноградника. Тогда Йон зевнул, перекрестил рот и заснул.
На рассвете Броски собрались на ярмарку. Параскица давно уже встала и хлопотала возле дробины [4]. Она явно избегала мачехи. Когда же им пришлось встретиться, Параскица получила от Мариццы такой полный ненависти взгляд, что даже испугалась и пулей выскочила из хаты. Йон несколько раз собирался что-то сказать Параскице, но так и не решился. Лишь перед самым уходом, стараясь придать лицу как можно более суровое выражение, он крикнул дочери:
— А смотри у меня, сиди в хате и не шляйся бог знает где по садам, а то… а то… — остальное он договорил почти у ворот, но девушка этого уже не слышала.
Параскица осталась одна в доме.
Она быстро управилась с хозяйством, прибрала в хате, позавтракала вчерашним малаем [5] и, помня отцовский наказ, осталась дома. Проходя мимо маленького, вделанного в стену зеркальца, Параскица не удержалась, чтобы не взглянуть в него, хоть знала, что, кроме огорчения, оно ей ничего не даст.
Параскица была некрасивой и потому, по её мнению, несчастной. Её низкий рост, короткая и грубая, словно деревянная, фигура, вечно потрескавшиеся от чёрной работы руки, а особенно лицо — доводили её до отчаяния. Сколько раз она заглядывала в своё зеркальце, столько раз из глубины девичьего сердца вырывалась горькая жалоба на собственную уродливость, и руки невольно тянулись к лицу, разглаживая мелкие морщинки, которые словно лёгкой паутинкой покрывали её черты. Но напрасно! Кожа на лице не разглаживалась, а только натёртые места краснели, и из зеркальца выглядывало то же самое некрасивое лицо с непомерно длинным носом, кислыми губами и свежими, только что натёртыми пятнами. Досада закипала в сердце Параскицы и горячими слезами скатывалась из серых, оловянных, таких же, как те оловянные ложки, что лежат в буфете, глаз. Бунт! Та самая Параскица, тихая, покорная, смирная — начинала восставать всей своей сущностью против неверной судьбы, что так её обидела; сжимала зубы, сводила брови и, отчаянным движением дёрнув за косы, тяжёлыми волнами бросала их на нервно дрожащие от плача плечи.