В бурьянах (Детство Шевченка) Страница 2

Выходит из бурьянов в поле, как Кармелюк из лесу, смотрит, как заходит солнце, как легкое облачко с золотыми краями прикрывает его своими алыми полами. И кажется мальчику, что там — край света. Там солнце ложится спать. Как мать по вечерам в праздник: снимает с шеи дорогое ожерелье, прячет в сундук красный платок, плахту...

А на дворе уже темнеет...

— Свет не рождал такого бродяги! — жалуется мать. — Вот небо ему, как родной дом, а солнце — как мать. Кабы не еда, так и не заглянул бы домой весь день. А как вскочит — за кусок хлеба — и снова во двор. Хватишь за плечи, чтобы удержать — да где там:

выскользнет из рук — и к солнцу, как линь в воду.

* * *

Однажды было так.

Невеселая у Шевченко зимой и осенью хата — стоит на краю села, как привидение, самая, наверное, убогая в селе: перекошенная, старая, стены искривились, солома на крыше потемнела, сгнила, мхом поросла, вылет почернел от дыма, от ветра развалилась, щели светятся голыми латками. А придет весна, зацветет сад за хатой, пышная яблоня возле дома, подметет Катерина под окнами ирисы и барвинок — и хата, как хата — и будто не было той грусти... Сад тёмный, густой, бурьяном зарос. За садом пряталось солнце. После первого жаркого апрельского дня тек теплый, тихий вечер. Над хатой взошла вечерняя звезда, заиграла золотом в яблоневом цвету, в розовом, тихом, на белой глине стены. Впервые по весне белоголовая семья Шевченко устроилась ужинать под яблоней во дворе. Чубы у всех — как выбеленный лен, глаза — как цветки льна — синие. Только мать чернявая, с карими глазами. Невеселый ужин — усталый отец ворчит, мать, озабоченная, грустная, худющая, ест как будто и не ест. Дочь Катерина стоит, спиной прислонившись к яблоне, задумчивая, заплаканная, ложку в руки не брала. По обычаю приходит сосед поболтать перед сном и удивляется:

— Это вы только ужинаете? Почему так поздно?

— Так у нас это такое беспокойство, что и ужин не в ужин: мальчик куда-то подевался, — говорит мать. Рассказывает. — С утра как ушел — так до сих пор нет: бегали и к пруду, и к плотине, весь бурьян обшарили — будто в воду канул.

— Досмотрели! — сердито буркнул отец. Катерина сразу опустила синие виноватые глаза.

— Ничего, найдется, — успокаивает сосед, — может, уснул где-то в бурьяне. Проснется — придет. — И начинает обычную болтовню: о барских порядках, о золотой грамоте. Слушают вяло, без охоты, только где-то что-то зашелестит — все так и бросаются: не он ли?

Прошли последние пахари за плугами, девушки с тяпками. Осел тихий, звездный вечер.

— Ну и куда ей деваться, вражьей дочери, — не слушая соседа, тихо, с тоской говорит мать. — Ужинай, Катя, и пойдем искать снова.

Скрипят где-то повозки, как на ярмарке. Много, будто из базара.

— Что это?

Вдруг возле самого села эхом ударила во все уголки многоголосая, торжественная, волнующая песня:

А повозки скрипят, а ярма звенят,

А волы жуют.

А впереди атаман

На сопелке играет.

Все на время забыли о мальчике, зашевелились.

— Чумаки!

В селе бегут из дворов навстречу чумакам девушки, дети, важные деды с палками. Только и слышно:

— Чумаки! Чумаки!

Соседи начинают гадать — откуда, пока чумаки не умолкли.

И вдруг Катерина подняла голову и крикнула радостно и сердито:

— А вот и наш бродяга! — Все повернулись в одну сторону.

За изгородью белела рубашка и сверкали синие Тарасовы глаза. Без шапки, босой. Лицо загорелое — темное, как уголь, а на том угле белый чуб, как лен.

Стоит, не решается идти к людям. Хмурые лица у всех вдруг прояснились.

— Где это ты был?

— Где тебя носило доселе?

— Где шатался?

Стоит, молчит. Оглядывает свою хату — будто не узнает, как после долгой кругосветки.

— Где же ты был — спрашиваю? Почему не отвечаешь? — начал строго отец. Мальчик тихо проговорил:

— Был в поле, да заблудился.

— Видали такого?

— Кто ж тебя домой привел?

— Чумаки!

— Кто? — Все столпились возле него.

Мальчик рассказывает: «Встретил чумаков, спрашивают: “Куда идешь? Странствуешь?” А я говорю — в Кириловку!

А они и говорят: “Это ты в Моринцы идешь, а в Кириловку надо назад. Садись, говорят, с нами, мы подвезем”. И посадили меня на повозку. И дали мне кнут волов погонять...»

— Видали такого! Чумаком решил стать уже!

— И как вспомнил, что он из Кириловки?

— Я ж говорил — найдется, — отозвался сосед. — Такой лобастый не пропадет.

— Ну, почумаковал, теперь бери ложку и садись ужинать, — сказал отец. Мальчик только того и ждал.

— Ну, чего ж тебя понесло в поле? Зачем? — допытывается мать. Молчит и хлебает из ложки, аж эхо идет. Мать кивнула на него отцу:

— Как уплетает! Будто три дня не ел. — Разговор у взрослых оживился. После ужина мать постелила детям на горке возле сеней. Полегли. Тарас посередине, с одной стороны Катя, с другой — Микита. Мать села рядом. Соседи сели на завалинке, закурили трубки, вернулись к разговору. А Тарас тем временем начал рассказывать тихим, таинственным голосом. Брат с сестрой даже головы приподняли. Мать крадучись подслушивает. Потом, смеясь, к мужчинам:

— Послушайте, что этот бродяга выдумывает: старик бы не додумался так соврать, как он. Говорит, что ходил туда, где солнце заходит, видел железные столбы, что подпирают небо, и те ворота, куда солнце заходит на ночь, как корова в хлев. Рассказывает, будто сам видел. Ой Тарас, что ж из тебя выйдет?

— Все на углу говорят, что из вашего Тараса что-то путное выйдет, — сказал сосед.

— Что выйдет? — в шутку отозвался отец, — разбойник выйдет — вот кто! Слыхали про Кармелюка — так это будет второй такой.

— Это тот, что у бар взял — и бедным раздал?..

Снова начался разговор о славном разбойнике, который тогда гремел на Подолье. В селе стихало. Слышен был девичий смех на улице. Возле хаты и над хатой гудели майские жуки. Дети спали.

Как артист, ждущий, пока все утихнет, где-то неподалеку защебетал на всё село соловей.

IV

И снова проходит год...

Мальчику не нравилось сидеть в тёмной хате, не любил он грустных разговоров о бедности, о горе. Всё норовил убежать на солнце, на простор. Но миновать этого не удавалось. Порой собирались на углу женщины и бабушки, усаживались на завалинке, начинали разговор. Садился тут же, возле матери, набегавшись, мальчик, прижимался и слушал. Чего он только не наслушался — всё об тех же панах да их экономах: и как людей били — кого розгами, кого нагайками, и как продавали людей, на собак меняли, ссылали в Сибирь, в рекруты отдавали. А как начинали рассказывать о тяжёлой работе, о неволе, о бедности... Ясный день на дворе. Солнце светит, небо бескрайнее и синее, кукушка кукует в лугу, а как всего этого наслушается — так и день ему темнеет, и солнце меркнет, и дерево как будто грустит — омрачается... И вдруг просыпается в нём какая-то радостная сила, буйная, непокорная. Срывается мальчик с завалинки, мчится по майдану, словно жеребёнок, ржёт и фыркает... И весь сум, как водой смыло. Оксана! Дальше бежит к соседскому двору, откуда навстречу ему, раскинув руки, мчится верная подруга, кучерявая, кареглазая Оксана. Бежит, радуется, хвастается:

— А ну, смотри, Тарас, что у меня есть? — показывает безносую куклу, что тётка принесла ей с панского двора. — Это моя дочка, а ты будешь кум.

* * *

А на следующий день в бурьяне Шевченко строит курень из палок и коровяков. Построил курень, украсил его ромашками и душистой мятой, прополол садик вокруг, сделал тропинки, посыпал их жёлтым песком. Потом расставил в курене черепки, стаканчики с паслёном и калиной, сел и ждёт гостей. А гость недалеко — за бурьяном на колодке сидит Оксана в длинной маминой корсетке с безносой «дочкой» на руках. Дождалась, когда её позвал хозяин, важная такая, укрыла платком личико «ребёнка» и пошла в курень. Вскоре начинается «гостевание». — «А выпей ещё, кума!» — «Не могу! Ну разве чуть-чуть! Ой, как жжёт!» — «Закуси, кума, что Бог послал». Берут из пустых черепков, будто из мисок, машут руками, чмокают губами, будто пьют и едят. Всё чинно, по-настоящему. Потом начинают злободневный разговор:

— Ну, как у вас в поле и в огороде, кумушка? Засеяли, засадили?

— Где там, кум! Ещё и не начинала. Из-за проклятой панской работы и света белого не видно, вверх глянуть некогда. Не слыхали, кум, скоро ли та воля будет? — Тише: — А вы не слышали — говорят, у Шандры эконома убили?

Тут из бурьянов выглядывают три красных от волнения и любопытства детских лица, сосредоточенных, таинственных. Радостный возглас:

— А вот и они! — И вдруг дружный, слаженный хор или декламация:

Молодой — молодая,

Как собака рыжая!

У заботливого хозяина есть запас и для этих гостей: схватил из угла куреня обеими руками «печенье», погнал незваных прочь за бурьян.

А матерям под хатой всё видно и всё слышно.

— Вот сдружились — водой не разольёшь.

— Где Тарас — там и она. Только проснётся — ни ест, ни пьёт — бегом на улицу. С языка у неё Тарас не сходит.

— Может, и вправду когда сватами будем.

— Рано загадывать. Пусть растут здоровыми.

Кричит:

— Оксана! Оксана! Иди, доченька, ужинать.

Оксана:

— Подожди, Тарас, я сейчас приду.

Мальчик в бурьяне один. Уже вечер, а идти опасно — «враги» разрушат домик.

Ждёт. Виднеется пруд. Из-за верб тихо входит в воду месяц, начал плескаться. Как запоздалый косарь с напряжённого поля...

Было темно — опять светлеет. Из-за чьей-то клунни выглядывает полный месяц. Поднялся выше, будто поджёг бурьян — засверкал. Светится, как змеиные глаза, злая крапива, синим пламенем пылает горькая полынь, зелёным отливает пена бешеной белены. Высокие чертополохи, как воры, с колючками... Страшно и любопытно... А что же тут ночью? Вот бы переночевать, если бы не кричали дома. Подложил кулак под голову, лёг: «Я чуть-чуть». — «Тарас! Тарас!» — слышит и не слышит... Может, мерещится? Может, через час, а может, через мгновение — над головой шелест: Оксана?

Сердито и нежно:

— А вот он где, шалопай! Ну-ка, вставай и бегом домой! — Это Катерина.

V

А по праздникам — к деду. А потом — к Оксане. У старого Ивана Шевченко, деда Тараса, по праздникам всегда в хате полно народу: дед Иван грамотный, у него есть большая книга о святых мучениках. Надевает дед Иван оловянные очки и начинает степенно читать о великих мучениях святой Варвары. Кто из бабушек слушает, кто дремлет, мужчины курят трубки.