Молчание легло
Мёртвое на место радости; музыки
Смолкли, огни начали гаснуть,
И гости тихо, боязливо разошлись
Из залы. Молча, умытая слезами,
Не оглядываясь, ушла в конце
И Сильвия. Лишь отец седой,
С разбитым сердцем, в ужасной скорби,
Которую сам не понимал, не постиг,
Остался с сыном, что всё ещё сидел
Немой, недвижный, уставив глаза
В одно лишь место, и все силы духа,
Все мысли и нервы напрягал, терзал,
Чтоб разгадать дьявольские слова.
Отец сидел и не сводил глаз
С его лица, и холодом в груди
Сжималось сердце, и не шевелились
Уста сказать хоть словечко сыну.
Словно он чуял, что бездна открылась
Между ним и сыном, и что ни слёзы,
Ни молитвы, ни жертвы ту пропасть
Не зарастят. Наконец он поднялся,
Платком обтёр лицо кровавое,
И слуг позвал, чтоб смыли господина.
Затем, задумчивого, взял за руку
И в постель, как ребёнка, уложил,
И крест над ним сложил, и молвил: "Спи!"
А сам всю ночь без сна над ним просидел.
О сердце отца! Ты, как свод небесный,
Такое всеобъемлющее, просторное!
Такое чудно чистое, лазурное,
Когда весной нам улыбаешься!
Такое могуче-стрясающее,
И вместе благодатное, живящее,
Когда в летний зной ты громы шлёшь,
И бурю, и дождь, и дрожью наполняешь
Слабые твари, но чистишь воздух
И освежаешь землю, кормишь реки.
Такое в тяжкой думе печальное,
Когда умирает дитя твоё милое,
Чудесное лето, и такое заботливое,
Когда укрываешь дремлющую дочь,
Царицу-землю, в чистые, белые ризы,
Чтоб свежей, ясной пробудилась вновь!
О сердце отца! Как же величава,
Здорова, сильна, укрепляюща,
К жертве готова, фальши не знающая,
Глубока и тиха твоя любовь!
На следующий день, заплаканная, дрожащая
Прибежала Сильвия; ей казалось,
Что уж Валентия живым не увидит.
А он, проспав всю ночь спокойно,
Встал хоть и бледный, но почти здоров,
И даже дикий, испуганный
Выраженье с лица ушло; лишь странная дума,
Как напряжённый поиск за чем-то,
Чего найти не дано, — придавала
Лицу его безумный выраженье.
Он Сильвию вежливо приветствовал,
Спокойно, хоть и без жара, вспоминал
Вчерашний праздник; про страшный конец
Не заговаривал, и казалось ей,
Что сам о нём совсем не помнил.
И вообще говорил так разумно,
Так непохоже на недавний
Нечеловеческий аскетичный жаргон,
Что сердце Сильвии, застывшее
От вчерашнего кровавого ужаса,
Как мягкий воск, вновь стало таять
И липнуть к Валентию.
Прошло
Так несколько дней; и отец пытался
Утешиться надеждой, что всё
Ещё будет хорошо, — хоть глубоко в сердце
Какой-то зловещий голос не смолкал,
Вещая новое, ещё тяжче горе.
И вот вечер как-то раз, когда в беседе
Сидели все в гостиной: отец, сын,
И Сильвия, и Памфилий, — встал Валентин
И поспешил в сад, словно звал его кто-то,
Словно что-то забыл и спешил найти.
Встревоженно переглянулись
Оставшиеся в гостиной; молча ждали,
И сердце в груди замирало у всех.
И лишь через полчаса вошёл
Валентин. Боже, как он выглядел!
Это не Валентин был, а труп, руина,
Недобиток, которого лишь сняли
С креста. В разбитом и кровавом теле —
Казалось, едва держится дух,
А на лице такая виднелась мука,
Такое отчаянное напряжение
И безнадёжность разгадать то,
Над чем томились все силы духа, —
Что с уст всех вырвался лишь один стон,
Один болезненный оклик. В забытьи
Шёл несчастный. Кинулись к нему,
Смыли тело, посиневшее и избитое,
Маслами натерли, молча,
Как больное дитя, на постель уложили,
Где тут же сон мертвый его обнял.
Не в силах сказать ни слова,
Все трое в несказанной тревоге
Смотрели перед собой. Лютый боль
В сердце Сильвии слезами пролился,
И не нашёл никто для неё утешенья.
Лишь когда сами собой унялись
Девичьи слёзы, заговорил Памфилий:
"Страшна, страшнее всякого описанья
Хворь эта! Демон злой какой-то взял
Над ним свою проклятую власть. Но ведь
Жизнь его ломает власть бесовскую,
Потому бес, как вор, лишь ночью, порой
На него из-за угла нападает.
Молитва и пост — вот средства верные
Против таких демонов. Молиться всем,
Следить внимательно за каждым шагом,
Чтоб демон злой к нему не подошёл".
Как утопающий за соломинку,
Так несчастный отец за тот совет
Вцепился. К себе Памфилия привёл
И упросил его — не отходить
От сына день и ночь. Не возражал
Валентин тому, а умные, искренние
Памфилия беседы веселили
Его понурую душу. Лишь изредка
Какое-то тайное, страшное оцепенение
Находило на него по вечерам,
Он, словно во сне, кричал: "Идёт! Идёт!"
И бледнел, синел, коченел весь.
Но Памфилий не терял отваги,
Молился, пел, кропил, и в то же время
С усилием с отцом тормошил,
Шевелил Валентина и тёр холодные руки,
Пока тот не приходил в себя.
Прошел так месяц в вечной борьбе,
И хоть не знал за весь тот срок Валентин
Ни одного такого приступа,
Как первые два, но всё ж за этот месяц
Он сдал, одряхлел, ослаб и телом,
И духом. Где же делась та краса,
Та ясная, свежая, приветная осанка,
Что чаровала всех! Куда исчез
Тот ум пытливый, быстрый! Сгорбленный, бледный,
С дрожащими коленями, потусклым,
Увядшим взглядом, медленно, как тень,
По мраморным залам безучастно
Валентин плёлся. Пылью занялись
Его любимые книги. У дверей
Напрасно ещё стонали день за днём
Больные: высох ключ целебной влаги,
Погиб великий врач!
Лишь отец ещё надежды не терял,
И Сильвия его не покидала.
А вечером, когда пора страшна
Приближалась демонических нападов,
Все трое усаживались возле него
И в разговор живой его втягали,
Чтоб ум его насильно отвести
От мрачной задумчивости; то, бывало,
Читала Сильвия Аристофана
И прочие весёлые, смешные творы,
Чтоб оживить застывшую в жилах кровь!
И, казалось, всё это помогало,
Хотя почти что каждый вечер им
В глазах, в лице Валентина тревожном
Читалось, что витал над ним зловещий демон, —
Но всё же их присутствие его прогнало.
Аж раз — был вечер мрачный, проклятый.
Жаркий сирокко веял с моря,
И дыханье стеснял в здоровой груди,
Ложился, словно мор, на всякое сердце.
С утра уже томился Валентин,
Весь день он ничего не ел, всё ходил
По всему дому, словно помешанный,
Заглядывал во все углы, все ниши
И сам себя о чём-то допрашивал.
То вдруг в отчаяньи опускал он руки
И вскрикивал: "Напрасно, нет, не в силах!
Не вспомню! Боже, как болит!
Слова, слова! Лишь три слова припомнить,
И всё пройдёт, вернётся мир, и счастье!"
Напрасно отец в страшном беспокойстве
За ним ходил, расспрашивал, утешал,
Памфилий тщетно все псалмы святые
Перепевал и освятил весь дом!
Чем ниже солнце, словно кровь багровое,
Клонясь от полудня, чем гуще
И жарче стелился туман,
Чем злей и глуше ветер выл,
Тем беспокойней Валентин становился.
А как в морской пучине солнце утонуло,
Он встал и простился с ним рукою:
"Прощай, о солнце, мне тебя не видеть!"
Из углов высокие тени поднялись,
И медленно поползли по всем покоям,
И залили собою весь простор.
Как приговорённый к смерти, дрожал
Валентин, на утешения глухой,
С широко вытаращенными глазами
Искал он кого-то в темном просторе.
И вдруг, посинев, руками очи
Закрыв, вскричал: "Ох, идёт уже, идёт!"
"Оружие на дьявола — крест твой!" —
Кричал Памфилий, кропя изо всех сил, —
Меж тем отец и Сильвия взяли
Валентина за руки, будто хотели
Собой его заслонить, но почувствовали,
Как он в руках их коченел, холодел.
Мгновение прошло. Тот ужасный лик,
Что на лице Валентина рисовался,
Явно говорил, что приближается миг
Самого приступа. Вдруг он вскрикнул
Нечеловеческим голосом и рванулся
Так, что упали, точно снопы,
Отец и Сильвия, — и он упал.
И начался час тяжелейший,
Какой лишь в жизни они испытали, —
Час мук адских, крика, стонов
И скрежета зубов, тяжких ударов
Всем телом, головою и грудьми
О гладкий камень. Словно окаменев,
Стояли свидетели, в немом страхе
Глядели на то страшное конанье
Того, кто был так дорог их сердцам.
Порой казалось, что в безмерных муках
Он рвётся и силится подняться,
Что-то спутанно лепечет языком
И судорожно рвущими руками
Бьёт себя в грудь, в лицо, указывает куда-то.
Но всё это, словно в горячечном сне,
Смешалось, мутилось перед их глазами
И, казалось, холодило кровь в жилах.
Наконец ослабли его метанья,
Лишь грудь ещё дыханье поднимало слабое,
А кровью налитые глаза так умильно,
Так жалобно впились взглядом
В Памфилия, что тот, будто духом сражённый,
Преклонил колени и тихим, дрожащим голосом
Начал петь: "Упокой, владыко,
Созданье твоё!"
Словно неведомая сила
Разбила лёд на сердце отца и девы, —
И раздались громкие рыдания,
Нареканья, мольбы и нежные заклятья, —
И средь той сутолоки звуков,
Среди тех, что так его любили,
Как тихий свет, незримо угас Валентин.
Но демон тот, которого он
На себя призвал, с ним не умер,
А пошёл по миру. В нервы, в кровь
И в кости своих жертв он бросил
Страшное семя. Отец, и Памфилий,
И Сильвия, и всё их потомство
Погибли той же смертью, что и Валентин.
И потянулась страшная нить муки
От них по целому миру. И прозвали
Ту таинственную, лютую болезнь
Болезнью Валентина святого.
Века шли, лавиной тяжкою
Катилось горе по сердцам людей,
Катились муки, боли и страданья,
То слабея, то вновь крепнущие.
Царила тьма, светало светом правды,
Боролось зло с добром, а дух людской
Боролся с мукой и немало ран
Исцелил, устранил, лишь для той
Болезни до сих пор не нашлось средства.
Но он найдёт его! Века шли,
И кровь лилась под зубьями колёс,
В огне костров живое тело жарилось,
Во имя божьей любви владычествовала
Ненависть к людям и к самой природе.
Тогда Валентина святого демон
Богатый урожай имел! Сотнями тысяч
В его ужасное царство рвались люди.
А прочих тех, кого он истязал,
Домучивали как колдунов, —
Страшные картины, от которых вовек
Будет стынуть кровь в жилах человеческих!
Века шли, светало светом правды,
Господствующая ненависть, словно тьма
Ночная, бледнела, теряла власть, рассеялась,
И ожила презренная любовь.
А вместе с рассветом нового дня
Ослабла и сила страшного демона.
Как тень ещё он влачится ныне
По миру, но рука его не в силах
Наносить такие могучие удары,
Как во владычество ненависти.
Он ждёт поры, когда в новой красоте,
Как солнце светлое и тёплое на небе,
Любовь всеобъемлющая и всечеловеческая
Среди людей воцарится на земле, —
И будет это его последняя минута,
Ведь раны, что нанесла ненависть,
Лишь одна любовь способна исцелить.
Декабрь 1885 — 1886