(Легенда)
(Посвящаю памяти моего незабвенного отца Якова Франко)
В любви у всех богов и у людей
В могучем Риме возрастал когда-то
Валентий. Всё дали ему боги,
Чем жизнь людская красится: красоту,
Здоровье, силу, разум и талант,
Высокий род, богатого отца.
И люди всё дали ему, что только
Могли дать лучшего, святого:
Любовь и дружбу, светлый клад знаний,
И блеск искусства, жажду идеала.
И он платил благодарностью богам,
Любовью людям.
Двадцать пятый год
Жизни кончил; в Афинах, в огнище
Наук, как пчела трудолюбивая,
Впивался в греческую мудрость; книги
Стагирита и Эпикура, рядом
С книгами Гомера,
Были роскошью его души.
Но особенно усердно он стремился
До дна постичь те тайные связи
Меж человеческим телом и его жизнью
И бесконечным творением природы.
Под проводом Галена и Гиппократа
Следил целебные влияния сил природы —
Взора, воздуха, воды, тепла и стужи,
Камней, цветов, органических соков —
На тело человека; со тысяч сторон
Собирал он клад опыта и знаний,
Чтоб их пустить когда-то в оборот
Среди бедных и страждущих.
И окончил
Науку, и уж славным лекарем
Вернулся в Рим. Громкая Фама
Из дома в дом, из города в город
Поспешно весть разнесла о силе
Его науки, чародейском влиянии
Его очей, и рук, и слов, и духа.
И, словно на богомолье, потекли толпами
К нему люди, издалека и близко:
Богатые и бедные, больные и здоровые;
Одни — чтоб воспользоваться его знаньем,
Вернуть утраченное здоровье, —
А то, чтоб щедрости его просить
О даре, а то, чтоб хотя взглянуть в глаза
Такого лекаря. И все от него
Возвращались радостны, чувствуя в душе,
Что видели одного из тех людей
Немногих, избранных, что раз в сто лет
Являются, как яркие метеоры,
Страдающему человечеству на помощь.
С спокойным, ясным, ласковым лицом
И с чистым сердцем трудился Валентий,
Творил работу благодатную,
Окружённый благодарностью, любовью
И удивлением премногих тысяч.
Любовь людей не тяготила его,
А прибавляла сил ему для дела;
Благодарность бедных не портила сердца
Его, а открывала сердце чистое
В нужденных лохмотьях, — и умножала ещё
Любовь его ко всем людям; а подив,
Что бурной волной шумел по всей стране,
Не доходил до ушей его, не застилал
Души его туманами гордыни.
Но вот однажды, когда Валентий,
Встав рано с ложа пухового,
Умывши тело свежей водой,
Натеревшись душистым маслом,
В мраморном атрии сидел
И «Энхейридион» Эпиктета читал, —
Явился странный образ пред ним.
Высокий старец в драной хитоне,
С серебристой до пояса бородой
И с босыми, кровавыми ногами.
Лицо его смотрело как-то гордо
И вместе тревожно; глаза из ям глубоких
Сверкали острым, неземным блеском,
То и дело теряясь вдалеке.
Валентий встал, приблизился к старику
И, пристально взглянув ему в лицо,
Спросил: «Ты болен, добрый мой дедушка?»
Но, гордо выпрямившись, сказал
Высоким, чуть визгливым голосом:
«Нет, сам ты болен!»
«Я? — улыбнулся Валентий. —
Ну, на Асклепия, если бы лишь
Все люди так довеку хворали!»
«Ты болен, ты! — кричал пришедший дед. —
Смеёшься? Указываешь на это мясо,
На суставы холёные? Тут-то и есть
Твоя болезнь! То здоровое тело —
И есть червь, что тлит и точит душу!»
«Безумие, дед! В здоровом теле
Здорова и душа». —
«Бедный! Ослеплённый!
Скажи, какие есть болезни
Души тяжчайшие? Разве не гордость и спесь,
Не самолюбие да слепота
На собственные заблуды, не упорство во зле?
Скажи по совести: разве ж все те
И многие другие тяжкие болезни
Не тлят твою в здоровом теле душу?
Разве не крайняя гордость — уповать
На глупый разум свой, на подлые травы,
На порошки и мерзкие орудья,
А не на волю божью, без которой
И волос упасть с головы не может,
Перед которой все мы — черви, дым?
Разве не самолюбие — так холить
То тело, орудие всех бесовских искушений,
То источник всех лукавых желаний?
Разве не слепота — лечить других,
Самому будучи больным и ущербным?
Разве не упорство непростимое во зле —
Среди кадила лести и похвал
Гордиться, ядом роскоши
Опиваться и думать, что ты
Здоров душой и благодетель других?»
Словно зловещий звон, прогремели
В душе Валентия те слова.
Он с улыбкой, застывшей на устах,
Но с испугом, дрожащим в сердце,
Глядел на того дивного старца,
Пока из уст с трудом не вырвалось слово:
«Глубоко, дед, ты в душе читаешь
И в моей вычитал такое, что там
Порой лишь тихо шевелилось,
Как под колодой змея краса.
Но раз читаешь ты так глубоко,
То, верно, вычитаешь и ответ
Правдивый на это... Скажи лишь,
Разве не искренне я людей люблю?
Не от всего ли сердца рад им помогать?
Разве не отдал я век свой молодой
На то, чтоб боли людские исследовать?
Разве весь свой час, именье, силы все
Не отдаю на то, чтоб те боли,
Телесные муки и горе людское,
По мере сил уменьшить, облегчить?
Разве ж это не дело благое? Ведь ваш
Учитель молвил...» —
«Не оскверняй святых
Слов нашего учителя своими
Безбожными устами! — крикнул дед. —
Учитель наш сказал: «Кто ради меня
Отца, и мать, и брата не оставит,
Тот недостоин быть со мною!»
Ох, да твоя любовь ко всем людям!
Загляни лишь на дно души своей,
Не прячет ли там под цветами той любви
Змею злую — самолюбие?
Себя ты любишь, стоны благодарности,
Похвал кадило и блудный огонь
Безбожной науки — не людей.
Как может тот людей любить, кто бога
Не знает и не любит? О, слепец!
И ты ещё в своём безбожном деле
Какое-то доброе дело видеть хочешь?
Не видишь только того, что зараза,
Погибель, ад из твоих рук плывёт!"
Побледнел Валентий, задрожал всем телом,
В немой тревоге не сводил очей
С дивного видения, что словами,
Словно клещами, рвало сердце в нём.
"О, да, трепещи, бледней, сокрушайся сердцем!
Взгляни, какое благодеяние ты творишь
Страждущим людям! Те, кого господь
Телесной болью угнетал, как гроздья виноградные,
Чтобы золотым вином на небе стали,
Теперь, тобою вырванные из тисков
Его святых, превратятся в гной
Греховный! Те, кому господь послал
Свою высшую милость: крест свой, боль,
Терпенье, бедность, — твоими руками
Лишённые её, пойдут широким
Проклятым путём в огонь адский!
И кто же ты, что думаешь убогим
Обманом своего разума и чувства
Перевернуть мудрый суд господний?
И почему ты думаешь, что боль и горе
Есть зло? Слепец! Одно лишь есть
Добро на свете — то, что нас приближает
К вечному добру, что убивает
В существе нашем грешного Адама, —
Это боль телесная, горе, бедность, мука!
А ты хвалишься любовью людскою,
Не зная, что это тягчайшее
Твоё проклятье! Ведь любовь та
Стосотенными тайными нитями
К роскоши, соблазнам, яду мира
Тебя привязывает! Порвать, растоптать
Ту грешную любовь — это первый шаг
К высшей, господней любви!"
Словно поражённый громом, остолбенел
Валентий. Всё, во что верил с детства,
С чем сжился, что любил, всё, всё
Валилось, в прах распадалось тут
От тех страшных слов. Как вянет древо,
Сокирой в корне подрубленное,
Так он склонился и руки опустил,
А лишь бескровные губы прошептали:
"И что же делать, что мне делать надо?"
"Ищи прежде всего, — молвил дед, —
Лишь царствия божьего и правд его,
А прочее всё приложится тебе".
И это сказав, вышел из хором.
"О боже мой, и где ж его искать?
Какие тропы ведут к нему? Как
Свой ум бессильный наточить я смогу
До разуменья правд тех столь страшных?
О боже мой, — стонал Валентий, — смилуйся
И просвети мой ум, мой бедный ум!"
Но ум его уже просвещён был!
В душе его под напором страшных
Старческих слов уже лопнула мелодичная,
Живая струна гармонии чувства
И разума, упала вера в себя,
И в труд свой, и в людей; на весь мир
Он глянул вдруг как бы иными глазами!
Из спальни вышел отец, приветствовал
Сердечно и поцеловал его;
Но не почувствовал Валентий уже тепла
В том приветствии и в поцелуе том,
Не радовался душой, не спросил
Отца, как спалось ему, что снилось,
Не пожелал счастливо день провести.
И тихо отошёл отец от него,
Не смея расспрашивать, что случилось,
И в сердце скрыв свой отцовский жаль.
Валентий всё это слышал и знал,
Что будет мучиться отец весь день
От этого его холодного приветствия;
Что-то как будто рвануло его за сердце:
Беги и кинься отцу на шею,
Слезами смой тот холод неестественный!
Но тут вспомнились слова старца:
"Кто ради меня не оставит отца,
Тот недостоин быть со мною", —
И он остался, как каменный, на месте.
Вошёл невольник и на золотой
Тарелке с почтительным поклоном подал
Ему прекрасную, пурпуром горящую
Ликийскую розу. "Сильвия Мамилла
Поздравляет с утра друга своего,
Желая, чтобы день его нынче был
Приятен, как аромат сей розы".
Те слова, любящей рукой
Начертанные на свитке бумажном,
Которым был обвит стебелёк розы,
Словно острый нож, ударили в сердце
Валентия. Побледнел и задрожал
Несчастный. Сильвия Мамилла! Ах,
Словно сон волшебный, словно некая неземная
Явь, цель, желание всех людей,
Словно цветок из рая — встала перед ним
Та девушка, наполовину ещё дитя,
А уже и вполне женщина. Пока
Её не видел, дотоле и не думал,
Что может женщина так сильно, целиком
Пленить ум, мыслящий ум.
А как её увидел — год минул, —
То и сам не понял, что творится с ним...
Но нет уж! Не до любовных воспоминаний
Ему в ту пору! Словно розовая туча
В жарком солнечном сиянии, мелькнула
В душе его счастливая и мучительная
Пора любовных вздохов, слёз, надежд
И разочарований, мук и утех,
Тайных, страстных взглядов, случайных
Мгновенных встреч, немых вопросов, признаний,
Оборванных на полуслове, — та счастливая
Пора святой первой любви!
Она минула. Ныне все его
Надежды и сны сбылись; та, которую
Он полюбил, его взаимно любит
И достойна чистой любви; ещё месяц,
И он навек назовёт её своей.
Ох, до сего же дня как он был
Счастлив! Какие розовые думы
Он строил о своём и её будущем!
Теперь же всё изменилось, словно гром ударил
И в пыль разбил прекрасное строение.
"Любовь та сотнями тайных нитей
Тебя привязывает к злому миру!
Она — соблазн к греху, сам грех!
Порвать, растоптать её — это первый шаг
К высшей, господней любви!"
Те слова, как колесо жерновое,
Загрохотали в его голове, —
И он дрожащими руками взял,
Изорвал на кусочки пышную розу,
Разодрал письмо, сложил всё на тарелку
И грозно приказал слуге: "Ступай,
Возьми и отнеси это госпоже своей!"
Слуга глядел минуту остолбенев,
С разинутым ртом, будто не понял
Тех слов; но, видя зловещую тучу,
Нависшую на челе Валентия,
Пошёл понурясь, как будто чуял,
Что весть несёт он страшную, губительную, лютую.
В немой тоске следил за ним глазами
Валентий; сердце рвалось в нём, все нервы,
Все суставы кричали: "Останови
Рабынина! Скажи ему слово ласковое!
За что убивать невинную деву,
Что отдала тебе свою любовь?"
Но образ старца ему вновь явился,
Припомнились его слова, — и ум
На железные цепи замкнул
Страждущее сердце, чтоб не допустило
К себе разбунтовавшееся чувство, —
И он остался, как каменный, на месте.
Но уже больные наполнили палату.
Их сотни шли: в лохмотьях и в порфире;
Словно гомон галки, так шаги их
И стоны висели в воздухе.
Вздрогнул Валентий, услышав те стоны.
В душе его рванулось что-то, словно
Привычки неодолимая сила
Тянула его к любимой работе.
Но вдруг припомнились слова старца:
"И почему ты думаешь, что боль и горе
Есть зло? Они — одно добро на свете!
Над теми людьми господень суд; господь
Их давит болью, как виноград в давильне..."
И он почувствовал, как медленно замыкается
В нём сердце на их боль и муку.
"Пусть терпят! Им бог свой крест даёт!"
Но вот приближается гомон и усиливается.
Не в силах дождаться лекаря,
Толпа вваливается во двор, рыдает, умоляет:
"О, смилуйся, не покидай больных!"
И снова что-то рвётся в его душе могучее,
Здоровое чувство одолевает,
Не думая — он идёт к ним.
Но — боже! — как иными глазами
Смотрит он ныне на те толпы боли
И нужды, что, подобно чёрной туче,
Перед его глазами проходят!
Он прежде видел только боль и нужду
И в их глубину взора не пускал.
Зато как много собственной вины,
Разврата, злобы, грязи и предательства
Он ныне узрел! Какими мерзкими ныне,
Какими низкими, фальшивыми, из источников
Грязного самолюбия исходящими,
Показались ему похвалы и благодарности,
Поклоны, стоны и слёзы тех людей!
И он мог доселе дышать тем чадом,
Мог жить в нём и любоваться им
И всё же себя здоровым считать!
О горе, горе! Человеческая слепота!
Словно растение, у которого корень
Червь подточит, голову склоняет,
Опускает листья, в забытьи тупом
Ждёт смерти, — так Валентий поник.
Неутешные уходили от него больные,
И сам он грыз себя за то, но чувствовал,
Что иссыхает важнейший нерв
Его работы: вера в её полезность
И беззаветная к людям любовь.
Утомлённый, печальный и несчастный,
Закончил Валентий вечером свою
Работу.