Видимо, он силился что-то вспомнить, напрягал память и беспомощно молчал.
— Тут в моём сне какая-то пауза, — начал виновато, — какая-то чёрная бездна. Не помню, что было. Будто я вдруг исчез, стёртый с земли, и вместе со мной исчезли остров, море и она. Всё провалилось в пропасть.
Не могу припомнить, как очутился в лодке. Не я, а мы. Мы были вдвоём. Луна висела над морем. Далёкие скалы стали ближе. Фиолетовые морщины легли на их лица, и какая-то тёплая, материнская забота наклонила скалы над морем. Какая-то доброта соединяла берег и море, согласие и грусть. И медленно, пока росла и бледнела луна, росли и бледнели скалы. Вытянулись острые шпили, отделились отдельные камни, превратились в белый мрамор, оделись резьбой, и пред нами из моря поднялся остров — весь как миланский собор. А луна вымостила золотом дорогу к нему.
Наши вёсла тихо плескали в море. Из-под них скакали огоньки. Мелкие, зелёные, как светлячки в петровскую ночь. Мы нарочно направляли лодку в тень, где ярче горели огоньки. Казалось, что вёсла вынимали из моря сокровища, в нём скрытые. Она расстегнула рукав, закатала его до плеч и погрузила в воду руку, голубую в лунном сиянии!
— Смотрите! — звала она и выпускала из-под пальцев весёлые огоньки, которые тут же гасли.
— Теперь мы, как боги! — смеялась. — Кричите: "Да будет свет!"
— Да будет свет! — повторял я за ней и тоже опускал руку.
Мы склонялись над краем лодки, так близко друг к другу, что чувствовали на щеках щекотание волос и тепло лиц, и смотрели, как всплывают из таинственной глубины и прыгают сквозь наши пальцы зелёные искры, одна, другая, десятая...
Потом я вынимал руки, с них стекала вода, а я снова брался за вёсла и плыл дальше, осыпая их дождём искр.
Иногда наша лодка натыкалась на рыбацкую. Фонарь на ней бросал красный свет на море, на снасти, канаты, борт барки и доброе, обветренное лицо.
— Счастливого улова! — кивала она рыбаку.
— Счастья и вам, мадонна! — отзывался глубокий голос, и чёрная шляпа важным движением разрезала свет.
Мы заплывали в гроты. Там было темно, хоть глаз выколи. Но стоило шевельнуть этот чёрный сон, как он пробуждался целым пожаром, снопами искр и превращал воду в звёздную ночь.
В Гроте святых нас объял мистический, таинственный страх. Днём мы видели этот морской склеп, где камни напоминали спящих людей. Теперь так же тихо дремали каменные люди. Так же спала женщина навзничь, покрытая покрывалом, и по коленям её, по покрывалу, бродил лунный луч. Белый, в глубоком сне, склонился старец, положив на ладони скорбный лоб. Вверху, по сводам готического храма, мерцал свет невидимых лампад и всё скользил по стенам, словно ветер покачивал их. Через зелёную, прорезанную луной воду нам было видно, как дремала на дне обнажённая женщина с ребёнком на коленях, и свет скользил по её полным бёдрам. Из чёрных, таинственных уголков грота беспрестанно, сами собой, всплывали зелёные звёзды и тихо гасли...
Потом мы выплыли в море. Вдали мерцали огни рыбацких лодок. Море слегка покачивало нас, и наши дрожания сливались в одно. И когда я посмотрел на неё, то близко перед собой увидел её губы, такие красные, что даже ночь...
Марта не дала ему договорить. Она поднялась, вся побелевшая и суровая.
— Ты целовал её?
В её вопросе звучала страшная уверенность.
Она смотрела на него, будто хотела выпить тайный яд из его глаз, и её рука тяжело легла на стол.
Антон тоже вскочил. Что-то горячее, безумное ударило ему в мозг. Жестокое и острое, как наточенный нож, сверкавшее желанием ранить.
— Да, целовал! — крикнул он жене исступлённо. — Целовал, слышишь? Я целовал уста, что говорили к моему сердцу, что знали язык моей души... Разве не имею права? Разве они недостойны? Ты хотела, чтобы я навеки онемел, словно камень, как ты... Нет, я ещё жив... слышишь, жив! Я целовал!
Он чувствовал, как её это ранит, и жестокая радость от этого сладко трепетала в нём.
Марта закрыла лицо руками. С громким плачем она упала в кресло, а он смотрел на её плечи, вздрагивавшие в рыданиях, и ощущал облегчение.
Потом, внезапно опомнившись, бросился к жене.
— Что с тобой? Мартуся... Марта! Не надо... Ну что ты... ведь это только сон...
Но Марта оттолкнула его и злобно топнула ногой.
— Прочь! Не смей прикасаться ко мне.
— Да перестань же, Марта... — умолял Антон и пытался отнять руки от её лица. — Пойми же, что это всего лишь снилось, что ничего этого не было.
Но Марта только громче рыдала. Она не хотела ничего слушать.
— Ты её целовал...
Он стоял на коленях, стараясь успокоить жену, снять с её лица руки. Ему уже было досадно на себя.
— Ну не будь же ребёнком, Марта. Пойми наконец, что ты говоришь глупости, что в снах никто не виноват...
Она как будто успокоилась, вытерла глаза платком и, отстранив руки Антона, поднялась с кресла.
— Я понимаю, что это был сон, — сказала холодно. — Но ты способен сделать то, что тебе снилось...
И хотела выйти из комнаты.
Тогда Антон преградил ей путь. Нет, он не отпустит. Раз уж так случилось, они должны поговорить откровенно.
Возможно... Возможно, что во сне он был самим собой, что способен на такой поступок, но виновата в этом она...
Она? Ха-ха!
Она. Она не умела ценить жизнь, оберегать её красоту. Каждый день заваливала его только мелким, ненужным, только грузом быта, пока не превратила его в мусорную кучу. Поэзия не может жить на свалке, а без неё жизнь — преступление.
Марта горела злостью.
А он? Разве он не закрывался от неё, не прятал живую воду души, как скупец, боящийся, чтобы на его сокровища не упал чужой взгляд? Почему же виновата только она?
Нет, сначала он был другим, но нельзя же вырастить цветок на безводной почве. Он завянет. Он понимал: без прозы трудно прожить. Пусть сверху будет пена, но под ней должен играть в бокале чистый виноградный сок, и тот, кто без конца льёт в него воду, лишит вино вкуса.
За окнами бушевала осенняя непогода, а в доме, душном и прокуренном, одиноком среди сонного царства детских кроваток, шёл бой недовольных душ.
Они припоминали друг другу малейшую вину, грехи против духа святого, упрекали за равнодушие, свою одиночество, за одичание в болоте жизни.
— Ты обросла обыденностью, как корой! — кричал Антон.
— А ты был дома только столовником!..
Им было душно. Антон расстегнул ворот. Взъерошенный, он метался по комнате, словно хотел раздвинуть плечами стены тесной комнаты, и длинные волосы летели за ним в этом бегстве.
Марта раскраснелась, вспотела, вытирала шею платком и блестела глазами.
— Ты... ты, как Цирцея, хотела бы превратить меня в свинью.
— Иди целуйся с кем хочешь... мне всё равно!
Они поссорились.
* * *
Теперь между ними часто бывали разногласия. Дикие, страстные ссоры, как ливень, рассекали их жизнь, прежде такую спокойную, однообразную, «счастливую», как ещё недавно думала Марта. Но стоило буре отшуметь, её сердце, омытое слезами, расцветало и молодело. Как же она была счастлива, когда между двумя ссорами хоть на мгновение удавалось найти с Антоном общий язык!
Марта ревновала Антона. Упрямо, скрытно, сильно — ко всем и ко всему. К встречным женщинам, к природе, к вечерам, когда он запирался у себя, к его мыслям и мечтам. Ей хотелось иметь его только для себя, полностью, безраздельно. Она не была в нём уверена. Какая-то опасность постоянно держала её в тревоге, делала немного чужой для мужа. Теперь Антон не видел каждое утро голых ног жены, не слушал скучных и прозаичных снов, не убирал по всем комнатам её юбки. Что-то молодое, давнее, девичье проснулось в Марте, какой-то фермент: он разрушал покой, ещё недавно столь желанный. Но в том, что она чувствовала потребность вновь завоёвывать давно завоёванное, таилась новая прелесть, отзвук её весны. Она не знала, надолго ли хватит сил, утихнут ли когда-нибудь бури, но теперь всё чаще краснели на их столе розы...
Май 1911, Чернигов