Наконец она приоткрыла дверь в его комнату.
— Можно к тебе?
Он кивнул головой.
— Что с тобой, Антоне?
Антон, очевидно, колебался. Ему не хотелось говорить и в то же время мучительно хотелось, чтобы жена расспрашивала, чтобы вырвала из него признание, которое рвалось наружу из переполненной груди.
— Ничего.
Но это слово, брошенное им, прозвучало как-то легко, хрупко, пусто. Марта чувствовала, что ей нетрудно его сломить.
— Ну говори же, что там у тебя?
Антон остановился, взглянул на жену и после минуты колебания вырвалось:
— Мне приснился сон.
Марта облегчённо вздохнула.
— Ах, всего лишь сон!
Она даже была слегка разочарована. Однако удобнее устроилась в кресле и сделала гримасу ласковой кошечки, которая когда-то так ей шла.
— Интересный сон? Ну, рассказывай.
Она любила сны.
Но он сразу замолчал. Нежелание овладело им. Поймёт ли она? Для него не было разницы между действительностью и сном. Какая разница, если во сне так же видишь, смеёшься, страдаешь, переживаешь? Разве действительность не исчезает столь же бесследно, как сон? Разве жизнь не стремительный сон, а сон не жизнь?
Антон ходил по комнате и чувствовал, как в нём хлюпает и готово разлиться всё пережитое за ночь.
Наконец он остановился и таинственно сказал:
— Я снова был там… в далёком, тёплом краю…
Жена сделала круглые и пустые глаза, и он напомнил ей о крае, что когда-то промелькнул, как сказка, в его жизни.
— Понимаешь, я стоял утром на острове посреди моря. Высоком, прекрасном, гордом. За морем, в синем тумане, тонула старая земля. Мне казалось, что в молодой гордости остров оторвался от земли и поплыл в мир создавать самостоятельную жизнь, собственную красоту. Море было таким гладким и синим, словно туго натянутый экран, на котором показывали небо. Сколько было лазури! Целое море в небе и целое небо в море. От голубых просторов на душе у меня было светло, тепло, просторно. Я был словно пьян от духа дикого полыни, что залил скалы и напитал воздух своим дыханием. Серебристая седина её нежно светилась, будто днём, даже в лунном свете. Она свисала над обрывами скал и трясла бородой над самым морем, словно фавн с дико всклокоченной шерстью.
По тихому морю пролегли белёсые дороги. Я смотрел и думал: «Для кого они? Кто по ним поедет? Они исписали синее полотно моря, как древние иероглифы, а кто прочтёт то тайное письмо?» Я весь был как песня, как аккорд грусти, сливавшийся с песней моря, солнца и скал.
Вдруг сзади я услышал голос, чистый и гармоничный, словно родился из тепла лазури:
— Не могли бы вы сказать, что значит это странное письмо?
Я обернулся.
На скалах стояла женщина с бледным лицом в золотой раме волос. Она протянула руку к морю, а полынь вышивала на её чёрной одежде серебряные узоры. В другой руке пылали маки.
В нас обоих жило одно и то же чувство, и я ответил:
— Это записи счастья.
Она посмотрела на меня.
— Возможно. Лёгкий ветерок подует и раньше сотрёт записи счастья, чем успеешь их прочесть.
И понесла ко мне венок золотых волос, тяжёлое серебро полыни на платье, маки и ещё что-то: глаза — два озера морской воды.
— Ого! — засмеялась Марта.
— Не мешай. Мы сели, как давние знакомые, на тёплую каменную скамью. Я не смотрел на неё, а видел, как в лёгком дыхании воздуха дрожали над её лбом тонкие волоски, словно язычки пламени, а в озере глаза переливалась тёплая лазурь.
Молча смотрели на море. Теперь на море налетали белые паруса, как рой бабочек. Бог знает откуда появлялась на море лодка, перебирала лапками вёсел, словно муравей по скатерти, и вдруг расцветала белым парусом, как из бутона цветок. Ложилась на бок и дрожала на синем поле.
В лицо нам тепло дунуло. Раз, другой. То просыпался ветер, и дороги медленно исчезали. У берегов море начинало гореть.
— Вам не кажется, — заговорила спутница, — что теперь море как синий птиц счастья: окунуло голову в голубой туман и распустило павлиний хвост под самые скалы, где каждое око горит синевато-зелёным огнём. Вот посмотрите!
Мы склонили лица над обрывом вниз, и когда наши глаза достигли, минуя хаос поломанных скал и диких растений, берега моря, мы увидели, как оно тихо трепетало в сети ярких бликов, словно пойманное в невод из синих, зелёных и розовых шнурков, а сквозь ту сеть на нас смотрела мозаика дна: фиолетовые пятна густых водорослей, голубые глаза подводных песков, старая бронза и тёмно-синяя эмаль, сливавшиеся в один огненный сплав.
— А вы не замечаете, — сказал я, глядя в море и указывая рукой на белые виллы, залитые солнцем, — вам не кажется, что мы плывём? Остров, как спрут, опустил в море шершавые лапы, присосался к нему, словно хочет остановиться. Но не может. Плывёт. Вечно плывёт, куда — никто не знает, в тепле и солнце, в голубом тумане. Раскрыл пасть широким полукругом и скалит крепкие зубы, словно смеётся рядами белых доков.
Антон потер лоб и говорил тише:
— Не знаю, разговаривали ли мы вслух или молча, но мы плыли в широком просторе рядом, плечо к плечу, и вся масса морского воздуха, весь запах соли, полыни, солнца — проходил сквозь нас. Мы были чисты, крепки, как корабельные канаты, и, наверное, светились.
— К морю! На берег! Скорее!
Она вскрикнула так, будто имела власть надо мной, и хлопнула в ладоши, так что красные лепестки дикого мака осыпались ей на юбку. Один холодком коснулся моей руки.
Мы спускались вниз.
Теперь скалы росли перед нами, тёплые, даже горячие, словно в их каменных жилах текла живая кровь. Среди мозаики морщин и изломов сияло порой золото дрока, блестел серебристый полынь или тянулись вверх мирты в своём свадебном наряде. То снова из-под ног круто вздымалась скала крепкой и голой грудью, на которой глаз отдыхал от красок. Но как радостно было, когда мы там находили милый голубой цветок, что прилепился к скале, словно сел на минуту отдохнуть. Чем он жил? Наверное, пил по утрам голубые туманы моря. Я не знал, как его зовут, — и оттого он был мне вдвойне мил.
— Правда, он похож на гнездо аметистов на серой скале?
И впрямь он был похож на гнездо аметистов.
Справа вниз с нами сбегала струйка алых маков, а слева на каждом повороте тропы улыбалось море. Далёкие скалы, все в изломах, мягко одевались в зелень и выглядели, как старый, местами потёртый бархат.
Становилось душнее. Горели скалы, дорога, пыль под ногами, пылали воздух и море. Мы тоже пылали жаром.
Ящерицы то и дело пересекали нашу дорогу. Раскалённые скалы дрожали, казалось, от их беспрерывных волнообразных движений. Мелькнёт только пёстрая спинка или острый колючий хвостик — и исчезнет. И снова откуда-то появлялась, приплюснутая зноем, на кривых ножках. Останавливалась, поднимала змеиную головку и осторожно водила круглыми подчеркнутыми глазами. Видно было, как под тоненькой кожицей сбоку колотилось сердце. Но стоило упасть тени или что-то шелохнуться — и она уже скрывалась в незаметной щёлке, будто врастала прямо в камень.
Не знаю, кто из нас назвал ящерицу душой камня, живчиком, что вечно бьётся в тяжёлой и неподвижной массе.
Наконец дохнуло море. И мы вдохнули. Казалось, начинался сирокко.
— Берег! — легко вздохнула моя спутница, увидев серые пески. И когда она побежала к ним, я любовался, как на фоне моря сиял нимб золотых волос.
Море несло волну и, докатив, привычным коротким движением сбрасывало её на берег, словно сдавая карты.
На Piccola Marina как раз купались. Мы миновали этот солнечный смех, всплески тел, зелёный фосфор их в воде и устроились в безлюдном уголке. Море слепило. Оно всё расцветало серебряными цветами. И хотя век их был короток, всего мгновение, но в тот же миг вместо увядшего цветка раскрывалась сотня новых. Мелькнёт ослепительно, как серебряная звезда, и исчезнет. А на лазури — новые.
Отсюда мы видели остров от моря до самых верхушек. Волны бились и разбивались о крутые скалы Монте-Соляро, о фарильоны. Остров шипел, как раскалённый камень, брошенный в воду, и вокруг него бурлила вода.
Мы молча сидели, словно растворённые в лазури, и слушали море.
Наконец я спросил:
— О чём вы сейчас думали?
Она обняла меня глазами — и в них я увидел всё море и всё небо — и тихо ответила:
— Смотрю на юг, на бесконечное море. Сирокко приносит ко мне из Африки жар и ароматы Египта, а я мечтаю о стране белых песков и чёрных людей, о кактусах, пальмах и пирамидах. Катится из Африки волна и, как далёкий братский привет, целует скалы. И, может быть, та волна, что мыла ноги араба, накатывает теперь на мои ноги как символ единения…
— Как красиво!
Это воскликнула Марта и прервала рассказ.
Антон остановился, словно впервые увидев жену.
Она была здесь!
Свет от лампы, удивлённые глаза жены, будто они видели что-то необычное, расстёгнутый пуговица на её груди, струйка табачного дыма поперёк книжного шкафа и чёрные холодные стёкла, по которым дождь барабанил своими скучными мотивами…
Антон нетерпеливо пожал плечами, и этим движением словно что-то стряхнул с себя. Забегал по комнате и снова заговорил:
— Ну, мы расстались. Я не знал даже — надолго ли, навсегда ли.
Была полдень. Когда я входил в столовую своего отеля, первый звон гонга густо плыл над рядами белоснежных столов, пока ещё пустых. Я занял своё место. Между колонн, превращённых в столовую, вползало море, словно огромные марины, вставленные в рамы белых колонн. На горизонте раскрывала паруса яхта, как дерево цветы. Солнце легло на Кастельоне, что дремал справа, и обвило гору рядами маслин, опоясало её несколько раз чёрным турецким поясом. Виноград горел между ними зелёным огнём, как вставленные в пояс драгоценные камни. Ещё никого не было в столовой, но я ясно видел знакомую, застывшую в памяти картину: чёрный смокинг в белых штанах молча и методично режет кровавое мясо, а рядом дама в белом вся ушла между двумя половинками красного Бедекера. Гудят голоса, звенит посуда, сыплется смех, булькает вино, радостно играет море, а чёрный смокинг в белых штанах, как машина, тщательно режет кровавое мясо, и белая англичанка так же тонет в красной обложке книги.
Первыми в столовую вошли немцы. Простучали каблуками вдоль столов. Дамы и мужчины, рядком, как гуси. Заняли отдельный стол и тут же загремели стаканами. Они обнесли стол стеной широких спин, обрамили скатерть венцом здорового румянца, смешали с звоном посуды свой грубый смех и свою речь.
— Ja-ja... Ja-ja... [1] — трещало над столом, а под столом стучали ноги, толстые икры в шерстяных чулках и в запылённых туфлях, их дамы, некрасивые, в веснушках, поднимали костистые плечи в плохо сшитых блузках и механически выпускали из себя, как те куклы, которым нужно нажать в определённом месте:
— Ach!..