Неприкрытая нога Антона выбивалась из-под одеяла. Марта осторожно старалась её укутать. «И тут я забочусь о теле», — с горькой усмешкой подумала она и погасила свечу.
Но и в постели мысли не давали покоя. Вечная забота о теле! Изо дня в день, годами она думала только о его теле: чтобы было что поесть, чтобы хватало удобств, достаточно одежды, чтобы он не простудился. Не жалела для него ни времени, ни труда. Это была её обязанность, такая естественная, что перестала казаться тяжёлой. Жизнь до сих пор складывалась тихо, спокойно, ей не на что было жаловаться. Они не ссорились, люди их уважали, у них не было даже долгов! Она гордилась тем, что муж не играет в карты, и всем этим хвалилась.
Но вот сегодня он всё нарушил, посеял тревогу, встал перед ней с непонятным вопросом, который непременно требовалось решить. До сих пор Антон казался простым и понятным. Всё в нём было ясно, хорошо известно, укладывалось в рамки, а тут... Марта чувствовала обиду на Антона: он её обманул. Спрятал сокровище, что-то ценное, на что и она имела право. Годами они делились лишь телом, отдавая его друг другу для грубых утех, для радости заботы, мелких хлопот, молчали душой. Может, в этом была её вина? Может, в этом заключалось проклятие жизни?
Слова, услышанные сегодня, красота, которую способна воспринять только богатая душа, пробуждали в Марте что-то давнее и знакомое. «Ты понимаешь, что значит быть молодым и чистым? Ты не забыла?» Да, она помнит, хоть, может быть... хоть, может быть, и не совсем забыла. Когда они обручились — и в первые годы после свадьбы у них были другие слова, но жизнь понемногу стирала их и развеивала, так что Антон, каким-то чудом сохранивший их, казался теперь Марте непонятным и загадочным.
Антон шевельнулся на постели. Марта приподняла голову с подушки и прислушалась. Какая-то острая любознательность притягивала её внимание к этому человеку, который, казалось ей, даже дышал сегодня иначе, чем всегда. Ночь мешала видеть Антона, но это вызывало ещё более яркое воображение. Мартe казалось, что она всё ещё видит, как он ходит по комнате с вдруг помолодевшим лицом. Ей хотелось, чтобы скорее наступил день, пусть неизвестный, но манящий этой неизвестностью.
Утром Антон встретил Марту всего на миг, когда выходил из дому. Что-то задорно-лукавое мелькнуло в её сухом, подчеркнутом взгляде, которым она метнула на него, но он не принял этого вызова.
День был нахмуренный, серый. Накрапывал дождик. Лёгкий, равнодушный, без надежды утихнуть.
Когда в обеденный час Антон возвращался домой, неожиданно встретил Марту. Она шла навстречу, одетая в новый синий костюм, который ей так шёл. На полях шляпы дрожали мелкие капли. Сегодня она была свежа и лёгка.
— Куда ты? — удивился Антон.
— Надо было кое-что купить в магазинах. Краска залила её лицо. В руках у неё ничего не было.
Видно было, что она вышла только для того, чтобы встретить его, потому что повернула и пошла рядом.
Сначала молчали, но потом она осторожно стала обращать его внимание на то, что от дождя всё течёт. Текли тротуары, улицы и дома, блестящие железные крыши, мокрые лошади и люди, текли фиакры, деревья и окна магазинов. Будто дождь хотел смыть все краски и рисунки с земли. Не правда ли?
Навстречу им бежала белокурая барышня под широкополой шляпой. Едва успела скользнуть мимо на резиновых каблуках, как щёки Марты залил густой румянец. Она проговорила словно про себя:
— Терпеть не могу блондинок.
Шли дальше, то молча, то обмениваясь словами, но Антон несколько раз замечал, что жена перехватывает его взгляд, а затем внимательно рассматривает тех, на кого он посмотрел.
Обед уже был готов. Стол в столовой празднично белел, и на нём, в высокой хрустальной вазе, алели свежие розы. Это было неожиданностью — эта свежая скатерть, а особенно цветы в такую позднюю осеннюю пору! Антон к такому не привык.
Он удивлённо взглянул на жену, но она словно нарочно опустила глаза, избегая ответа, и выбежала на кухню.
Настал вечер. Антон и ждал Марту к себе, и не ждал. Его желания раздваивались. Хотелось рассказать и хотелось в себе скрыть всё пережитое, как нечто дорогое, только ему понятное и ценное.
Но Марта вошла. Весёлая, немного взволнованная, с блеском в глазах.
— Ну вот и я.
Села прямо, неудобно на кресле, и посмотрела на мужа.
— Пришла дослушать твой сон.
Он помедлил, будто колебался, тогда она снова заговорила:
— Ты ведь даже не сказал мне, как звали твою блондинку.
— Мою блондинку?
— Ха-ха! Твою блондинку.
— Я и сам не знаю. Я не спрашивал.
— Нет, не поверю. Ведь вы всё время были вдвоём.
— Что ж из того? Я не интересовался её именем. Когда мы встречались, наши глаза одинаково пили сияние солнца и моря — и нам этого было достаточно. Мы вместе пили красоту из зелёной чаши, где зрели соки винограда, лимонов и апельсинов. Это нас объединяло... Что ж тебе ещё рассказать?..
Он замолчал на минуту и снова начал:
— Обычно мы встречались утром, брали лодку и плыли в море. Небо было синее, чем море, море — синее, чем небо. Мне казалось, что они завидуют друг другу. Вдалеке трепетали паруса лодок, как крылья голубей в небе. Мы плыли вдоль серых скал, окружённых поясом разноцветных моллюсков. Море покачивалось. И стоило ему отойти от скалы, как та открывала свои красные десны. Но тут же мягким, любовным движением, словно поцелуем, море снова затягивало этот свежий, здоровый рот.
Теперь, с моря, мы лучше видели остров. Солнце превращало обычный камень в мрамор и заставляло его кормить растения. Казалось, он весь дрожал в напряжении творческой силы, и только иногда, когда по нему бродили тени облаков, стихала оргия солнца, блеска и красок — и это была короткая минута покоя.
Отсюда нам становились понятны вечные нападки моря на остров. В каком бы настроении оно ни было, оно вечно толкало камень, вечно грызло его. Подгребало камни под ноги и покрывало их водой. Мы проплывали над ними. Как поверженные чудовища, они лежали на дне тихие, гладкие, бессильные и покорно позволяли одевать себя рыжей шерстью водорослей. Сточенный в гальку, камень серел по краям, а там, где море успевало стереть его в белый песок, оно играло над ним голубым пламенем победы. Высокие скалы, гордо нависшие над морем, в конце концов поддавались: море выгрызало в них высокие и глубокие гроты. Даже не гроты, а целые храмы для культа сказки. Мы заезжали туда. Ложились на дно лодки и через минуту оказывались в волшебном царстве. Там были чудеса, в которые не сразу верилось. Там воды горели сапфиром или изумрудом, там была пена розовая, словно роза, своды в мистическом сиянии — зелёном, голубом, там вода серебрила лодку, вёсла и наши руки. Переливалась радуга, блестели драгоценные камни, играли бриллианты, а разноцветные моллюски своими телами украшали подводные скалы.
У голубого грота море вздымалось и раз за разом вливало в него серебро своих волн. Наш проводник брался за цепь, чтобы направить лодку, мы поднимались на гребне волны, и море внезапно вталкивало лодку в узкий проём. Лодка летела среди брызг и пены, скрежетала, ударяясь бортами о скалы, и наконец тихо покачивалась, как успокоенный лебедь. Первое, что я заметил, поднявшись с лодки, — это белые зубы моей спутницы, их открывала радость лазури. Может, и у меня так же сияли зубы. Наверное, да. Я не в силах описать тебе голубой грот. Если бы ты смогла создать тяжёлый свод из литого серебра, растворить в жидкости драгоценный бирюзовый камень, чтобы он колыхался и играл огнями, если бы тебе удалось собрать с неба и моря всю синеву, чтобы насытить ею воздух пещеры, ты получила бы что-то отдалённо похожее на этот грот. А как светилось тело в той воде! Оно горело синим огнём. Мы качались в лодке, словно плавали в небе, зачерпывали воду ладонями и выливали из них дождь самоцветов. Серебряная волна беспрерывно впускала в грот новые лодки. А мы смотрели, как из них поднимаются люди, и радость лазури открывала им зубы...
Для разнообразия мы выходили в море на рыбалку. Опускали леску в глубину, и когда рыба клевала, леска билась о пальцы, как живчик. Мы вытаскивали на солнце этих ярких, раскрашенных рыбок, больше похожих на экзотические цветы, чем на рыбу: трёхцветных виол, красных чёртиков и кардиналов, собачьих рыбок и королевских; мы собирали со дна моря роскошные букеты.
Возвращались загорелые от солнца, обвеянные ветром, солёные от морской воды...
Но бывало, что спутница не появлялась совсем... Тогда...
Антон прервался. Снова поднялся с кресла и заходил по комнате тяжёлым, выразительным шагом, будто втаптывал в землю скрытые воспоминания.
— Тогда?.. — подхватила Марта брошенное слово.
Их глаза встретились на миг, как кремень и кресало, в острой борьбе...
— То-гда... — медленно, выдавливая слово за словом, ответил Антон, — тогда бродил я один... Глухой, как скрипка, у которой порвались струны... немой, как человек, внезапно потерявший голос... Я звал её, ту неизвестную... звал, чтобы вместе читать книгу красоты, которая для меня закрывалась без неё. Я смотрел и не видел. Я звал её, а она не появлялась...
Марте показалось, что Антон даже вздохнул.
— Снова свели нас лунные ночи. Я сидел где-то на скале. Луна ещё не взошла. Хор сверчков мягко стрекотал в сухой траве, а один из них, перекрывая всех, звонко тянул свою ноту, словно между землёй и небом, над застывшим морем тянулась и звенела бесконечная серебряная струна.
— Вам грустно? — услышал я знакомый голос из-за выступа скалы и только тогда её заметил.
— Мне тоже грустно. Мы с вами, кажется, принадлежим к одиноким, как и наш остров.
Она села рядом со мной и протянула руку над морем.
— Посмотрите, он всё плывёт. Вечно одинокий в просторах моря, а море плескает в его бока. Нет от него дороги. Разве только луна ночью построит золотой мост, соединит остров с далёким и неизвестным. Но этот мост так лёгок, так дрожит, так хрупок, что только мечта решится ступить на него и лёгким, неслышным шагом отправиться в даль...
Я услышал её голос и перестал быть мёртвым деревом скрипки. Она уже водила смычком своей фантазии по тугим струнам. Голос мой снова откликнулся в груди, и глаза стали зрячими. Я видел, как восходила луна, как море простелило ей под ноги золотой ковер, а пальмы, махая сотнями вееров, восклицали — «осанна!». Почувствовал сразу, как тёплая волна воздуха, сотканная из сияния, из запаха моря и диких трав, тихо колыхалась среди маслин и ударяла в лицо ароматным прибоем. Увидел морщины Монте-Соляро, которые никогда не старят его: всё то дикое каменье, что расселось по склонам амфитеатром, словно в древнем театре, глядя на сцену моря, где луна творит свою вечную мистерию.
Антон задумался.