Каждый день было то же самое. Ноги, словно ненужные, сами знали привычные дороги, а глаза, тоже как лишние, равнодушно принимали до тошноты знакомое. Плыли перед ними и бесследно исчезали малогородские дома и всё те же самые люди, как потёртая мебель в доме, среди которой можно ходить годами, даже не замечая. Бульвар посреди города с рядом голых тополей, белевших на осеннем небе, словно рыбьи хребты, аллея, по которой он ходил ежедневно, хорошо знакомая каждой выбоиной и кирпичным углом, о который не раз спотыкался. И та фигура, что шла навстречу, — чиновник из казначейства. Потряхнул чёрным пальто, застёгнутым плотно от головы до ног, блеснул пробором крашеных бакенбард и лениво поднял над блеклым лицом шляпу.
Раньше при встрече разговаривал, а теперь перестал. Да и зачем? Антон заранее знал, что мог бы услышать. Матовый голос булькал бы в застёгнутой груди и сквозь густо подкрашенные баки рассказывал бы историю клубного шлема или жалобы на катаральное состояние кишечника.
Фигура давно осталась за спиной, а Антон замечал, что его так же раскачивает на ходу, как и того казначейского чиновника.
Теперь снова пусто в аллее. Деревца, недавно посаженные, были сломаны до основания и протягивали к небу свои обрубки — твёрдые, колючие, ободранные, с клочьями коры. С лавок, куда кто-то насыпал кучи земли, стекали на дорожку грязные потёки. Между деревьями, в шатрах рыжей листвы, пахло чем-то неясным; осеннее небо тоскливо нависало над бульваром, и всё это — серое, мокрое, бедное — вороны покрыли сетью крыльев, засеяли грубым скрипучим криком.
Антон дошёл до края бульвара и повернул назад. Перед глазами снова встала пустота, которую он только что прошёл. И тут он заметил, что упорно решает навязчивый вопрос и не может решить: что значит сон, который приснился сегодня жене?..
Жена спустила с постели ноги, голые и белые, словно застывшее сало, и со вкусом, немного хрипловато после сна, рассказывала, что ей снилось, будто она доит корову. Тянет соски, а что брызнет в дойницу — на дне не молоко, а чистая вода. Что бы это значило? Чистая вода…
Он не знал утром, не думал об этом днём, а теперь вот упорно решал этот ненужный, лишний вопрос, настойчиво, упрямо, словно хотел оторвать от подошвы липкую смолу. Что значит чистая вода?
Этот вопрос держал его среди деревьев бульвара, белых на сером небе, как ряд рыбьих костей, в грязном корыте аллеи. И казалось, что если бы он вырвался оттуда, оно, может быть, осталось бы позади, засыпанное вороньим криком…
Антон покинул бульвар и вышел на городскую площадь, где в самом центре — лужа. Ему не нужно было смотреть на город. Он мог взглянуть в лужу и увидеть город: тяжёлый белый собор с зелёным куполом, кирпичный дом управы и жёлтые стены суда. Всё это умещалось в одной луже.
На тротуаре телёнок. Три фигуры, будто с одним лицом, в синих штанах «под студента», загоняли телёнка в лужу. Телёнок не хотел, поднимал хвост, хлопал испуганными глазами, а когда им наконец удалось, четыре тонкие ножки разбили в брызги собор, управу и суд и погрузились в грязь, а глупый обидный смех будто застыл в серой мгле и тяжело осел в стоячей воде лужи.
Потом они ещё плевали: кто переплюнет лужу.
Антон не стал ждать.
Что-то мутное оседало на сердце. Оно начиналось дома, а заканчивалось здесь, в безликой городской скуке, как длинная ржавая цепь. Дома был покой, день шёл за днём. Как в луже отражался весь город, так в отдельном дне он видел всю свою жизнь. Утром, ещё лежа в постели, он слушал женины сны — прозаические, скучные, как сама действительность, пил наспех чай за столом, усыпанным крышками, донышками мокрых стаканов и посудой после ужина, и бежал в школу на службу. Потом обедал в тот же час, с неизменным восклицанием: «А у нас сегодня зелёный борщ!» — и слушал жалобы на кухарку. После обеда жена дремала, а он шёл в город в надежде на что-то новое, которая каждый раз обманывала, и снова приносил к вечернему огоньку домой ту же скуку, с какой уходил.
Вечерами к жене иногда заходили соседки, и они безобидно играли в карты, больше для аппетита. Он в карты не играл и уходил к себе, чуждый всему этому, курил и в клубах дыма писал что-то, чего никто никогда не должен был увидеть, только для себя, чтобы удовлетворить внутреннюю потребность.
Иногда случалось что-то новое — привозили дрова, и нужно было их принять, или заболевал ребёнок. Но всё это быстро кончалось — и жизнь снова текла спокойно в старом русле…
Антон бесцельно бродил по тихим, малолюдным улицам города. Липкая и тёмная муть всё оседала на сердце, но из-под неё упрямо, как бывало нередко, что-то пробивалось и росло. Молодое, свежее, ещё не затоптанное — жажда нового, какой-то красоты.
По дороге встречались девушки, провинциальные козочки, с блеском влажных глаз, со свежим овалом лица, с упругими движениями тела. Что-то оставалось от них в воздухе, как после весенней грозы, будило и освежало. Хотелось пережить что-то сильное и прекрасное, словно морской шторм, дыхание весны, новую сказку жизни. Спеть недопетую песню, что лежала в груди, сложив крылья. Он нашёл бы новые слова, не те, что шелестели под ногами осенней листвой, а полные, богатые и звонкие.
Но в осенней мгле всё исчезало, и он шёл дальше вдоль мокрых заборов, за которыми скучно дремали голые ветви.
Смеркалось. Антон вяло проходил квартал за кварталом. Смотрел, как медленно деревья тонули в сизом тумане и рисовались на небе, как тёмные жилки на перламутре. В просветах кварталов — молочная дымка, за которой слышалось далёкое и бесконечное. С неба сыпался мелкий дождик и мягкой прохладой ложился ему на лицо. Уже зажигались огни. Тротуары блестели, ловя в себя вечерние тени деревьев. Капало с крыш. Всё чаще капли стекали с карнизов, с ринв, со стен. Они играли, пели, звенели, меняли темп, силу и тон. Незаметно улица превратилась в симфонию капель. Из тумана мягко выступали фонарщики, разнося свет. По тихим улицам в вечерней дымке повсюду разливались с лёгким покачиванием красные огоньки. Чернели только ноги фонарщика, а над ними покачивался светильник. Оживала музыка капель — печальных и весёлых, ленивых и резвых, глухих и звонких. Вдалеке мягко засверкали окна, и чья-то невидимая рука тихо закрывала створки, словно веки смежала глаза ко сну.
Жажда красоты, жившая в душе Антона, вызывала в нём потребность повсюду искать её, но действительность давала мало. Правда, когда-то он видел далёкие края, где солнце и море наперебой старались раскрыть перед ним все свои чудеса, но то было давно, и будничная жизнь сплошь занесла пеплом воспоминания. Иногда только во сне оживали те мгновения, вызывая потом жгучую тоску. Он любил сны. Ложась спать, словно пускаешься плыть по морю ночи, неизвестному, чёрному. Какие приключения там встретишь, что там увидишь, переживёшь, пока тёмные волны ночи не выбросят тебя на ясные берега дня?..
Пора было возвращаться домой. Антон уже видел картину, которую застанет: все комнаты отдыхают в темноте, только в столовой светло. Кипит самовар, дети пьют чай с молоком, а жена вяжет что-то крючком. На него повеет, как от гнилого болота летом, тем знакомым теплом столовой, молока с чаем, разогретого женского тела и кота, который вечно валялся на диване. Логово человека, сытый покой, который нравился жене и раздражал Антона.
И действительно он всё это увидел…
— Хорошо, что ты уже пришёл…
Марта встретила его спокойно и деловито, устав от вечных забот. Она расстегнула лёгкую блузу, позволяя видеть широкую шею и голые руки.
— Приходил стекольщик, пора вставлять стёкла, а я не знаю…
Она налила Антону чаю и придвинула булку.
Ах! Сколько было забот!
Бочку нужно непременно купить для огурцов… А может, лучше заказать… Она хотела посоветоваться с ним. Пусть дороже, зато дольше прослужит.
Он подробно обсуждал с ней, что новую бочку нужно как следует вымочить, чтобы огурцы не пахли, что капусты в этом году надо заквасить меньше, потому что что-то плохо едят, что в тёплые одеяла хорошо бы добавить ваты…
Марта разрумянилась, размякла вся и излучала тепло через открытый ворот и широкие рукава.
Она пошла за ним даже в его комнату, и когда он наклонялся и собирал со стульев её юбки, которые ещё хранили полные женские формы и тепло тела, она машинально бросала вечное «ах, извини» и спокойно принимала из его рук одежду.
Она ещё не кончила, ей хотелось хорошенько посоветоваться о материале и фасонах детских курток, о запасах свёклы, о тысячах разных хозяйственных мелочей. Он невнимательно слушал, глядя, как мягко дрожало при каждом слове подбородок жены, и думал: «Разве мы ожидали, что за двенадцать лет брака не найдём других тем для разговора, что между нами будут падать слова, словно обломки руин на зелёную траву?»
Вокруг было тихо, лампа горела ровно, и в молочном свете плыл дым папиросы.
А жена всё говорила, больше для себя, чем для него, будучи уверенной, что муж непрактичен и ни к чему особенно не способен.
А в конце концов всё было тихо и спокойно, как всегда. Мёртвый покой лужи не могла всколыхнуть даже сильная волна, и это так раздражало Антона, что ему хотелось крикнуть, чем-то швырнуть или выбить стёкло, чтобы с треском и звоном впустить в дом свежий воздух.
Однажды утром Антон проснулся каким-то другим, весь прислушиваясь к себе. В тот день он не мог бы сказать, рассказывала ли жена свой сон, белели ли, как всегда, её икры, пока нога лениво искала тапки; всё это не дошло до него. В движениях, в походке было что-то молодое, тревожное и новое.
Не допил чаю, посасывал папиросу, давно погасшую, и глядел невидящим взглядом. Беспокойно ходил по комнате.
К обеду опоздал, но вошёл лёгкой, быстрой походкой, с молодой линией плеч, и был словно отсутствующий.
Марта заметила перемену.
— Ты сегодня какой-то странный.
Вид Антона встревожил Марту.
— Что случилось?
Ей пришлось повторить свой вопрос, но он поспешно прикрылся словом «ничего!», которому трудно было поверить. Зелёный борщ не произвёл на него впечатления, он ел мало и отвечал невпопад.
— Что ты говоришь? Где ты? Очнись…
Тогда он сделал над собой усилие, старался быть чрезмерно внимательным, обдумывал слово, прежде чем сказать, и пустым взглядом, устремлённым внутрь, выдавал скрытое, тайное в себе.
Любопытство Марты возросло, когда Антон, после прогулки, прошёл не в столовую, а прямо к себе. Она слышала размеренные шаги, отбивавшие как будто такт мысли, частое чирканье спички о коробок, а закрытые двери манили сильнее, чем свободный вход.