– Как ты смеешь водиться с таким человеком?
– Да это какой-то безбожник! – закричало вокруг меня несколько голосов.
– Дарвинист!
– Нигилист!
– Anathema sit! – благочестиво складывая руки на груди и с печальным выражением лица произнёс тот бурcак, что первым заглянул в книгу, и отошёл.
Голоса возмущения и не слишком приятные замечания раздавались в воздухе и, словно бомбы, сыпались на мою голову. На всём коридоре поднялся сильный шум и гам, послышались свисты, будто всей бурсе грозила какая-то страшная опасность. Среди этой внезапной и неожиданной суматохи я стоял, как осуждённый, не зная, что предпринять. С озабоченным выражением взглянул я на Михася, но он отступил от меня, лицо его немного побледнело, хотя всё ещё как-то машинально и бессознательно улыбалось. И несколько младших бурcаков прибежали с другого конца коридора, чтобы посмотреть на страшного дарвиниста, а, посмотрев на меня, перекрестились и ушли обратно в свои углы. У меня кружилась голова, и от удивления я не мог произнести ни слова.
Но прежде чем я успел прийти в себя, произошёл другой, не менее странный случай. Крик в коридоре вызвал из канцелярии господина надзирателя. Господин надзиратель, человек низкий, грубый, чернолицый, со стеклянными, тупо-спокойными глазами и лицом наполовину монгольским, наполовину обезьяньим, в одно мгновение своим появлением нагнал на бурcаков всеобщий страх.
Все притихли, а самые рьяные крикуны теперь стояли покорно, как телята.
– Что же такое? – важно и энергично произнёс господин надзиратель. – Линствуете себе?
Могильная тишина на всём коридоре.
– Ну-ну, не линствуйте! – снова произнёс надзиратель, явно довольный этим немым повиновением своего молодого стада. – Не линствуйте! Сегодня, ради праздника, на обед будет колбаса.
И, сказав это, вернулся обратно в своё sanctissimum.
– Ура, многая лета, ура! – закричали обрадованные бурcаки. – Колбаса, колбаса на обед!
Как буря, полетела радостная весть по всему коридору. С удовольствием повторяли её все — начиная от старших восьмиклассников и до младших колодачиков, что по углам тарабанили: "alauda, alaudae, alauda". И, не желая больше ждать, толпой кинулись все вниз, где находилась столовая бурсы, чтобы попасть туда как можно скорее и урвать как можно больший кусок. Вместе с другими побежал и Михась, явно довольный, что избавился от моего общества. Магическое слово "колбаса" в одно мгновение произвело огромный переворот в настроении этих многообещающих юношей.
Оставшись один в коридоре, я невольно начал размышлять, откуда у этих молодых людей, на вид совсем не изнурённых голодом, берётся такой звериный аппетит? Разумеется, я так и не смог этого понять. "Колбаса, колбаса на обед!" — эти слова раз за разом звучали в моей душе и смешивались с моими мыслями. И эта "колбаса" до сих пор неразрывно связана в моей памяти с понятием "молодой бурcацкой Руси".
С той первой встречи я больше никогда не виделся с Михаилом и, правду сказать, даже потерял охоту встречаться с ним. Лишь через несколько лет, когда во Львове начались аресты за социализм и когда я по подозрению в том же преступлении попал под суд, перед судебным разбирательством, просматривая бумаги, собранные предварительным следствием, я среди прочего нашёл и небольшое донесение, в котором говорилось, что я ещё осенью 1875 г. "пытался автора этого донесения и других бурcаков склонять к революционным заговорам и упоминал при них о Дарвине". Под тем донесением стояла подпись: "Михаил З., слушатель св[ятой] теологии".
Примечания
Впервые напечатано на польском языке под названием "Młoda Ruś" во львовском еженедельнике "Tydzień literacki, artystyczny, naukowy i społeczny", 1878, № 57, с. 324–326, как первый очерк цикла "Rutency. Typy i portrety galicyjskich "ludzi".
В сборнике к очерку "Молодая Русь" есть авторская примечание: "Напечатано в польском оригинале в еженедельнике "Tydzień literacki, artystyczny, naukowy i społeczny", издававшемся во Львове в 1878 г., т. VII, № 57, выпущенном [29] сентября, стр. 324–326. Перевод написан в днях 10–13 декабря 1912 г.".
Украинский текст очерка "Молодая Русь", напечатанный в сборнике "Рутенцы", имеет некоторые отличия от текста польского первопечатного издания. Автор опустил несколько предложений, внёс некоторые дополнения и уточнения. Так, в польском тексте рутенцы осуждают украинскую прогрессивную молодёжь за изучение трудов Дарвина, в украинском — за чтение Шевченко. В украинском тексте добавлен абзац о чтении украинской прогрессивной гимназической молодёжью.
В архиве И. Франко (отдел рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР, ф. 3, № 225, с. 27–28) хранится часть украинского автографа очерка "Молодая Русь" от начала до конца абзаца "Та что, от як то у нас в бурсі…". Этот фрагмент (возможно, ещё 1878 г.) является иной языково-стилистической редакцией очерка по сравнению с текстом сборника "Рутенцы".
В архиве И. Франко хранится также полный чистовой автограф текста очерка "Молодая Русь" на польском языке вместе с предисловием "Od autora" под общим заголовком "Rutenia. Typy i portrety z życia galicyjskich "ludzi". Автограф недатирован (ИЛ, ф. 3, № 215, с. 445–448).
Тексты обоих автографов — фрагмента на украинском языке (№ 225, с. 27–28) и польского (№ 215, с. 445–448) — идентичны.
Подаётся по сборнику "Рутенцы", с. 6–15.
За тюремной решёткой — И. Франко обдумывал это произведение во время своего заключения в 1877–1878 гг.
толкования из Ливия — Тит Ливий (59 г. до н. э. — 17 г. н. э.), знаменитый римский историк.
Hermann und Dorothea — поэма-идиллия И. В. Гёте (1796–1797).
Обстоятельства написания очерка подробно прокомментированы [Горак Р., Гнатив Я. Иван Франко. — Львов: 2001 г., кн. 2, с. 167 и след.]. Комментаторы отметили, что Михаил З. — это Михаил Заяц.
II. Обыкновенный человек
Иван Франко
– А, как поживаете, пан Мариан?
– Спасибо, спасибо! Войдите. А вы как?
Пан Мариан, с которым я как раз здоровался после довольно долгой разлуки, был уже несколько лет моим, хотя и не слишком близким, знакомым. Я познакомился с ним в горном селе Л., где он проводил каникулы у своего брата, имевшего там собственный дом и, как грамотный человек, исполнявшего обязанности сельского писаря. Пробыв несколько недель в Л., малолюдном горном селе, я был почти вынужден познакомиться с паном Марианом как с одним из немногих интеллигентных людей во всей округе, с которыми человек, не обязанный ежедневно заниматься физическим крестьянским трудом, мог поговорить, прогуляться или сыграть партию в преферанс. А так как я тогда как раз вступал в тот период жизни, когда склонность к наблюдению людей, к связыванию их речи и поступков с их мыслями, характером и темпераментом начинает наиболее сильно развиваться, то неудивительно, что моё внимание обратилось и на пана Мариана.
Он принадлежал к тем людям, которых повседневная поверхностная классификация называет «обыкновенными». Ни одеждой, ни голосом, ни внешним видом, ни привычками — ничем вообще этот человек не выделялся из массы тех, кого мы встречаем, с кем разговариваем и ведём разные дела изо дня в день, и после которых в нашей памяти остаётся совсем смутное, серое, бесцветное впечатление. Потому-то мы и привыкли выражать это впечатление словами, которые, хотя вроде бы вполне понятны, имеют самое малое значение, и говорим:
– Да что, обыкновенный себе человек.
И мне тоже сразу и в голову не пришло разбирать понятие «обыкновенного человека», настолько оно срослось у меня с определённой группой смутных впечатлений. И пана Мариана, сразу после первого разговора с ним, я совершенно бессознательно отнёс к той же категории — настолько вялой, неинтересной и банальной была та беседа. Лишь один совсем не особенный, но и не совсем повседневный случай, свидетелем которого я стал, сорвал вдруг пелену с моих глаз и побудил меня внимательнее рассмотреть ту массу незначительных фактов, которую мы называем «обыкновенные вещи». Этот случай был такой.
Как-то вечером, идя по улице вдоль села, я проходил мимо дома, в котором жили Мариан и его брат. Он стоял прямо у дороги, отделённый от неё глубоким рвом, через который вёл мостик из еловых брёвен. Перед входом стояли две старые косматые ивы, почти полностью закрывавшие бедную маленькую хатку, ничем не отличавшуюся от других сельских домов. Из той хатки доносились до моего слуха обрывистые, очень громко и сердито произносимые слова:
– А ведь мне полагается! – слышно было голос Мариана.
– А ведь у меня нет! – отвечал его брат.
– А мне-то что до этого? Я должен иметь — и точка!
Брат молчал.
– Продай корову! Ведь у тебя их две, – сказал Мариан.
– Но, человек, чем же я буду жить зимой! Это всё моё хозяйство.
– О, так, ты себе тут будешь жить в своё удовольствие, а я там, во Львове, с голоду пропадаю.
– В своё удовольствие! – подхватил брат Мариана, словно под впечатлением болезненного удара. – В своё удовольствие...
Он замолчал на минуту, а потом добавил:
– Да не помянет тебе этого бог! Чтоб тебе никогда не довелось жить в таком «удовольствии», как я живу!
– Э, ты уже в чувства лезешь, бога поминаешь! Но нет, братец, не обманешь ты меня красивыми словами! Мы в этом понимаем.
Сухой, резкий смех Мариана донёсся до моего слуха. Я пошёл дальше, не желая продолжать слушать этот неприятный разговор. Хотя я знал Мариана всего несколько дней, сердце у меня как-то болезненно сжалось, и я почувствовал нечто вроде горького разочарования.
– Гм, а этот человек казался таким кротким, спокойным, тихим, – а вот оно что! Странно.
Когда на следующий день я встретился с Марианом, он снова был, как обычно, вежлив, кроток, сговорчив — обыкновенный человек. Но теперь мне уже было слишком мало этого определения. Мой ум, раздражённый вчерашней сценой, работал, сравнивал, разбирал каждое слово, каждое движение Мариана, и загадка «обыкновенного человека» постепенно начала проясняться для меня.
Прежде всего я заметил, что все такие естественные в деревне среди интеллигентных людей разговоры о политике, литературе или научных вопросах очень тяготили Мариана. Он слушал их молча, из одной лишь вежливости, а как только представлялся случай, тут же уходил. Далее я заметил, что к картам, особенно к азартным играм, Мариан питал очень большую склонность и что за картами с идеальным спокойствием и без признаков усталости мог просидеть всю ночь. Я заметил, что за зелёным столом лицо его оживлялось и у него появлялся дар речи — не обычной светской, а той отрывочной и условной, карточной. Если в обычном разговоре он был очень немногословен, то за зелёным столом Мариан оживал, хотя ни лицо, ни голос его не выдавали внутреннего азарта; выдавал его лишь необычный блеск небольших серых глаз и невольные, бессознательные движения рук, которые время от времени сжимались в кулаки, будто что-то хватая.