Рутены

І. Молодая Русь

Друзья мои, молодые, красивые, как весна, сердечные, как родня! За тюремной решёткой, среди холода, сырости и тоски, в часы тёмных, бессонных ночей встают передо мной ваши лица — то в цвете здоровья и радости, то худые и истощённые трудом, нуждой и преждевременными заботами. Гляжу на эти дорогие лица, и мою душу тихо наполняет, а в сердце растёт надежда, что вам будет легче ступать той дорогой, на которую встали мы, ведомые общей мыслью и твёрдой верой.

Не удивляюсь нисколько, что среди вас я не вижу некоторых из моих давних знакомых, что были товарищами и друзьями моих детских лет. Куда они разбрелись? Какой-то страшный водоворот поглотил их, и в моих тюремных снах нет места утонувшим. Да, они утонули безвозвратно в той тине, которую кто-то из нас так метко назвал «рутэнской безмыслицей». Вспомяну лишь одного из них — и этого хватит за всех.

Это было осенью 1875 г., когда, прибыв первый раз во Львов, полный мелкобуржуазных фантазий и мелкобуржуазной чувствительности, я, не теряя времени, отправился навестить своих знакомых, которые раньше прибыли во Львов и жили здесь уже долгое время. Среди них был и Михаил, мой школьный товарищ ещё по нормальным школам в Дрогобыче. Он был, как и я, сыном крестьянина. В школе мы долго сидели рядом, помогали друг другу в учёбе, изо дня в день ходили вместе по улицам — одним словом, мы были друзьями, насколько это слово можно приложить к таким мальчишкам, какими были мы тогда. Но уже прошло восемь лет, как я не видел Михася. С помощью какого-то духовного родственника он попал в бурсу «Народного дома» во Львове и теперь учился в восьмом классе немецкой гимназии, потеряв один год из-за болезни.

Ещё тогда, когда мы маленькими мальчиками сидели рядом за школьной партой, я заметил некоторые черты характера Михася, и, может быть, именно они так сильно тянули меня к нему. В его манере, голосе и движениях сквозила прежде всего какая-то женская мягкость и кротость. Впечатление этой мягкости, того сладкого, чуть приглушённого голоса, того искреннего, никогда не слишком громкого смеха пережило в моей душе целую гору впечатлений, накопленных за восемь лет, и до сих пор воспоминание о Михаиле неразрывно связывается у меня с воспоминанием об этих основных особенностях его темперамента. Никогда я не мог представить его возбужденным чем-то, кричащим, болтливым, беспокойным, мечущимся во все стороны, и вообще никак не мог приладить к нему тех качеств, которыми, к счастью или несчастью, природа так щедро наделила меня.

Но такой промежуток времени, как восемь лет, в сопровождении других, не менее важных факторов, таких, как школьная наука, жизнь в бурсе и т. п., должны были неизбежно вызвать некоторые изменения в натуре Михася, в определённом направлении развить его характер, сформировать понятия, вылить в определённую форму его темперамент и могли таким образом сделать из него совсем нового для меня человека, медленного и незаметного развития которого я не мог наблюдать. И вот представилась мне хорошая возможность узнать все плоды этих разнообразных влияний на душу и тело моего друга и при этом чётко отделить новообразованные слои от первичного грунта. Поэтому легко понять нетерпение, с которым я ждал встречи с Михаилом.

Это было как-то в воскресенье перед полуднем, когда я первый раз увидел его во Львове: он с несколькими школьными товарищами шёл по улице к «Народному дому». Я узнал его сразу. Странно, но Михаил внешне не изменился почти ни на йоту. То же круглое, гладкое, почти детское лицо, те же матовые, чуть влажные глаза, глядевшие будто из-за дымки, та же тихая улыбка, тот же мягкий голос, те же движения — медленные, плавные, женственные. Во всех деталях я узнавал прежнего Михася, хотя тот, что шёл теперь рядом со мной, уже не был ребёнком, а взрослым юношей, с претензией на зрелость, интеллигентность и, кто знает, может быть, даже на убеждения.

И Михась узнал меня тоже с первого взгляда и, улыбаясь, подал мне руку. Мы поздоровались.

– Ну как тебе тут живётся? Как поживаешь? – спросил я.

– Хорошо, хорошо! Вот как у нас в бурсе, – ответил Михась, кивая головой. – Ещё лучше было бы, если бы еда была получше.

– Ну, конечно! – подхватил я. – Здесь у вас в бурсе, наверное, неплохо. Столько молодых людей, товарищей, друзей... весело, что и говорить.

Бурсак, что шли с Михаилом, переглянулись и как-то горько засмеялись, хотя я и не понял, отчего именно. И Михась тоже как-то странно улыбнулся.

– Ну, чтобы очень весело — этого не скажу, но всё же... А впрочем, пойдём с нами, сам увидишь нашу бурсу. Только плохо то, что как обед придёт, так такое толкание, такие драки!.. Один лезет перед другим... даже спокойно поесть нельзя.

– А как же ваша гимназия? Профессора, должно быть, хорошие, правда?

– Да почему бы нет, – ответил Михась как-то неохотно. – Профессора войдут... Чтобы очень много требовали — нет. Выучит человек урок наизусть слово в слово — и всё. Только беда, что когда иногда есть хочется, то и наука в голову не идёт.

– Так что же, вам так мало есть дают? – спросил я, удивлённый и неприятно поражённый повторениями Михася о еде, обедах и голоде. При этом я внимательнее посмотрел на его лицо и на лица его товарищей и ещё больше удивился, не найдя на этих румяных, здоровых, даже слегка припухших лицах ни следа какой-либо нужды или голода.

– А ты думаешь, нас кормят? – воскликнул чуть живее Михась, облизывая губы. – Да кормят-то кормят, но только настолько, чтобы человек с голоду не умер. А к тому ещё день ото дня церковное пение — накричишься, и уже голодный.

И снова «голод», «голодный», «кормят»! Боже, что же это всё значит? Неужели у этого человека нет ни о чём более интересном, более близком сердцу поговорить, чем о еде? Эта мысль невольно мелькнула у меня в голове. Я почувствовал что-то вроде глухой боли разочарования. — Да нет же? Попробую зайти с другой стороны, — подумал я и выпалил наугад:

– А слышал я, что у вас тут какие-то споры, какие-то раздоры... Что это такое? Скажи на ум!

– Борьбы? – переспросил удивлённый Михась. – А это какие? А, – добавил, немного подумав, – это ты, наверное, говоришь про тех украинчиков, с которыми мы имели перебранки?

– Про них или не про них, – ответил я, – потому что не знаю ничего точно.

– Да что тут говорить, – как-то неохотно сказал Михась. – Завелись у нас в бурсе некоторые украинчики. Немного их было, всего четверо, не больше. Немного мы и спорили с ними, потому что зачем? Их не переделаешь. Так мы просто пожаловались господину надзирателю, тот донёс управительному совету, ну, и наших «парибков» выгнали во все стороны.

– Выгнали! – воскликнул я, удивлённый такой неожиданностью. – За что же выгнали?

– За украинофильство, – ответил Михась таким уверенным и спокойным голосом, словно сказал нечто само собой разумеющееся; словно украинофильство было каким-то тяжким преступлением, за которое и самая малая кара — изгнание из бурсы. Мы в Дрогобыче окончили гимназию и ни о каком таком преступлении не слыхали.

– За украинофильство! – воскликнул я, делая вид, что ничего не понимаю. – А что это такое — украинофильство?

– Так ты этого не знаешь? – спросил Михась с тоном явного превосходства. – Сразу видно, что ты из какого-то китайского закутка! Украинофильство, милый, это такая болезнь, что заражённые ею люди забывают говорить по-человечески, а начинают «базикать», то есть будто бы говорить по-мужицки, но мягонько, и это называют «нашим украинским языком».

– Ну, а что же в этом такого плохого, что за это из бурсы выгоняют? – спросил я.

– А уж, значит, должно быть что-то плохое, – ответил Михась, слегка озадаченный моим вопросом, – раз их выгнали. У нас их было четверо, так с ними целая потеха была. Вся бурса на каждом шагу кричала за ними: «Парибки! Базикание!» А уж пакостей им делали постоянно — не раз до колик смеха доходило. Но всё это было бы ещё ничего. Да вот однажды господин надзиратель поймал одного из них, как он читал какого-то Шевченко. Сразу у всех четверых сделали обыск и нашли у них такие страшные и безбожные книги, что господин надзиратель даже показать нам их не захотел. И за это их тут же прогнали.

Слушая этот рассказ, я и ушам своим не хотел верить. Как же так, неужели здесь так низко стоит чувство народного сознания! Мы в Дрогобыче окончили гимназию и не знали никаких запретов. Многие из нас перечитали всё, что было доступно из Шевченко, Основьяненко, Кулиша, Костомарова и других украинских писателей, и никому из школьных учителей и в голову не приходило делать за это какие-то нагоняи ученикам. Какое же должно быть здесь воспитание, какие надзиратели, какие руководители этой молодёжи, если они считают уместным держать её в таком детском неведении, а ещё к тому так развращать её детские чувства!

Тем временем мы уже вошли в здание «Народного дома» и через тесный, грязный, заваленный старыми тюками и бочками двор прошли в коридор, где как раз с книгами в руках группами ходили бурсаки. Издалека уже слышался глухой гул, исходивший будто из огромного улья; это будущие «опоры Руси» тарабанили латинские спряжения, толкования из Ливия или продиктованные профессором пояснения к «Hermann und Dorothea». Но, несмотря на такое научное занятие, на всех этих надутых, безразличных и серьёзных лицах проступало выражение сердечной глупости, безмыслия и тупого упрямства; так и видно было, что эта наука для них мука, барщина, придуманная только для того, чтобы давать им совершенно ненужную работу.

Но когда мы вошли среди них, сцена немного изменилась. Большая часть бурса́ков отвела глаза от книг и начала присматриваться ко мне. Небольшая группа товарищей Михася окружила нас, слушала наш разговор, а кто-то из них иногда вставлял свои замечания или разражался громким смехом. Не помню уже, о чём мы разговаривали с Михасем, стоя у окна. У меня под мышкой была книга Дарвина «Происхождение видов», недавно изданная в польском переводе.

Заговорившись, я положил книгу на подоконник. Через мгновение я услышал за собой громкий окрик:

– Тьфу!

Обернувшись в изумлении, я увидел, как один из старших бурса́ков раскрыл мою книгу и, увидев её название, тут же выразил своё возмущение. В тот момент несколько других тоже заглянули в книгу — одни с выражением любопытства, другие с отвращением или страхом.

– Что ты, что ты? – обратились они к Михасю.