Слава богу, что всё это уже минуло! Ох! Как же мне было тяжело идти! Человек, в самом деле, есть нечто такое, что его надо побороть... Как же он сказал? «Эту недугу мы поборем непременно». Он сказал это так по-доброму и так искренно, что я ему верю. Всё снова я должна обдумывать его слова. Значит, я ещё могу жить! (Прячет с порывистым движением лицо в подушку софы). Жить!... жить!..
Почему я так взволнована? Почему что-то поёт во мне, а между тем насильно врывается образ... Но нет, это лишь нервы... Те ненавистные, безумные нервы.
* * *
(Он, на другой день). Да. Я уже сказал ей своё. Она была в парке, я подошёл к ней и направил разговор так, что смог сказать то, что хотел. Затем сказал, что у меня есть к ней одна просьба.
Какая? — она очень удивилась.
Такая просьба, чтобы она позволила мне назначить самому гонорар, когда я вылечу её окончательно.
Она побледнела, как снег, и, разумеется, не поняла меня.
Это (так я запутывал), что она мне принесла, принять невозможно. Пусть не спрашивает, почему; я ведь такой чудак и т. д.
Она ответила едва слышно и обрывистыми фразами, что не хотела меня тем обидеть и что ведь без того не могла прийти. Это я понял. Kurz und gut, [28] дело улажено, и я вполне доволен. Она — прелестное существо. Сколько чистого, непорочного чувства! Рядом с ней я словно меняюсь... Такой ангел! Ну, я уже говорю: прямо с неба слетевший ангел, и даже — не немка! Что правда, то не грех: такая женщина — действительно прелестное создание.
Она не едет в Цюрих. Не может оставить больную мать одну, а кроме того, нет у неё денег. Какая из наших девушек сказала бы это так откровенно и мило? Конечно, никакая. Сказала бы скорее: Mama erlaubt es nicht. [29] Когда поправится совсем, — сказала, — тогда подумает над этим. Давно это было её горячейшей мечтой, но теперь у неё нет сил. Разумеется, я отговаривал её от такого намерения. Was zum Kuckuck, [30] что за беда с этой Швейцарией? А то и она туда! Когда вспоминаю всё это, так и хочется выскочить из кожи и разбить все эти идеи прогресса «в прах»!
* * *
(Она у себя, сидит у фортепиано, откинувшись на спинку кресла, выводит левой рукой отдельные звуки и как будто вслушивается в них). Послеобеденное время было чудесное, тихое... такое настоящее, поэзией пронизанное, осеннее солнечное послеобеденье. Что-то лучшее трудно себе представить... В аллее, густо обсаженной липами, я встретила его.
Не знаю... он такой странный... нет, вернее, не странный, но такой... сказать бы... он всё знает. Я, которая так легко не смущаюсь, при нём смущаюсь. (Улыбается грустно). Словно у меня нечистая совесть. Может быть, потому, что он будто заглядывает человеку прямо в душу? А потом его глаза! Я не знаю... но они такие горячие... жгут так страшно... о, страшно! Нет, теперь я уже ничего не знаю...
В его обращении со мной столько мягкости и искренности! (Улыбается, как прежде). Словно я какая-то птичка или что-то подобное. И я ему благодарна. Перед ним я бы и покорилась.
* * *
(Он у себя). Сегодня мы снова говорили друг с другом, и она была столь же мила и красива; мы говорили и о её народе. При этом её глаза засветились, и она словно ожила. В нескольких словах рассказала мне историю своего народа, его красочное прошлое, когда он ещё не знал ни польского, ни русского гнёта. Как на Руси были свои князья... как украинцы-русини были свободным народом... во главе — отважное казачество... «В наших народных песнях (рассказывала) сохранилась наша история, сохранились наше горе и радость. Впрочем, она смешана с историей москалей и поляков, и потому большой мир почти ничего о нас не знает». Поляков ненавидит искренней ненавистью, и когда объясняла мне их поведение с русским народом, глаза её горели неприязненным огнём. Я понимал её. Впрочем, кто умеет ненавидеть, тот умеет и любить. По правде говоря, среди нашего женского сословия нет такого патриотизма, как у славянских женщин.
Её ненависть к полякам я понимаю. Что они нетерпимы и лицемерны, это известная вещь. При этом играют роль мучеников и называют себя «павшими греками». Schӧnes Hellenentum das, die «polnische Wirtschaft»! [31] — нечего сказать. Впрочем, и у меня нет причин боготворить их. Однажды я ехал с двумя дамами в одном coupe. [32] Обе разговаривали между собой по-французски, весело забавлялись. Я сидел молча, француженка спросила полячку, говорит ли она по-немецки, а та, скривив губы, ответила: «По-немецки говорят только собаки!» Если бы мне когда-то кто рассказал такое, я бы не поверил, но я слышал это собственными ушами. Жаль, что это не был мужчина! Ей-богу, я вызвал бы его на дуэль. А так что мне с дамой начинать? И я сказал лишь в своём сердце, как где-то говорит Заратустра: «Молния моей мудрости, выжги ей глаза!»
Выходя, сказал я ей по-французски несколько слов, которых она никогда не забудет...
* * *
(Он у себя, совершенно изменённый, очень серьёзный и раздражённый). Что это значит? Три недели приходила точно, а теперь уже не показывается. Этого я не могу терпеть и не потерплю! Ха-ха! Врач не может жить без пациентки, а она? Ей стало лучше уже, например, охриплость прошла совсем, но ведь она знает, что ещё не совсем здорова.
(После раздумья). Она имеет что-то против меня, почти ничего не говорит, а про смех, о котором однажды упоминала, что Заратустра называл его «святым», совсем забыла. Стала нервной и бледной. Очевидно, страдает. Ну, а я! Herr Gott! Herr Gott! Дурак был я ещё шесть недель назад, мальчишка был я!
(Яростно). Может, этот московский страшила сказал ей что-то обо мне? У него есть привилегия бывать в доме её родственников, он ведь не врач. Или, может, заболела её мать? Ведь ради неё она живёт! Но нет! Тогда бы она прямо мне об этом сказала, мы уже настолько стали товарищами. В первую неделю рассказывала мне так много, особенно в парке, где я выходил ей навстречу, а теперь... и там её не видно уже целую неделю, хотя погода никогда не была такой прекрасной, как сейчас. Если завтра она не придёт сюда или в парк, то я пойду к ней домой и скажу ей всё!
Теперь я уже знаю, что для меня нет жизни без неё, что моя сила без неё — ничто, что без неё я не могу жить! О Заратустра, Заратустра! «Человек — это нечто такое, что его надо побороть!» — говоришь ты. Я чувствую, что ты говоришь правду. Человек — это нечто такое, что его побеждают: только не знаю, нужно ли непременно его побороть?
* * *
(Она лежит на софе неподвижно, лицом к стене). Как он меня губит, а хотел меня вылечить! Я не могу к нему идти. Я люблю его; я это знаю. Боюсь с ним встретиться, потому что... ха-ха! нашла причину, почему смущаюсь при нём. Я люблю его! Ах! Теперь знаю сама по себе, что можно — как говорит немец в прекрасной песне — принадлежать к тем, кто гибнет, когда любит!..
Это не сказка. Я чувствую, как любовь подтачивает мои силы. Некоторые при этом остаются здоровыми и румяными, другие снова плачут, вздыхают и утешаются, а я стала серьёзная и усталая...
И он стал другим. Почему же? Стал тихим и серьёзным и пугается меня. Когда я прихожу, а он открывает мне дверь (видит ли он, как я подхожу?), он страшно волнуется. Такое волнение можно понять лишь тогда, когда его видишь. И именно — это понимание, это понимание! Потом мы оба замолкаем, что-то тяжёлое в сердце нужно побороть. Тогда остаётся заниматься только мелочами, и всё это называется — любовь!
Она серьёзна, как смерть.
То, что я всегда имею его перед душой, — это удивительная вещь. Теперь нет для меня ни будущего, ни прошлого; только одно есть, — что я люблю его! Когда я вижу его уже издалека, в ту минуту я меняюсь. Это и есть то могущественное нечто, что «губит меня». Я оборачиваюсь и убегаю аллеей, как испуганная серна, так что люди сходят с дороги. И это не трусость, о боже мой, нет! (В горьком отчаянии). Это — любовь! Боюсь, чтобы он не взглянул на меня...
* * *
(Он у себя, под вечер. В камине весело горит огонь, а он собирается идти к ней). Я встретил её в одной аллее, где никогда не ожидал встретить. Она подходила всё ближе... а когда подошла совсем близко, побелела, как снег. То же почувствовал и я в себе. Остановившись друг против друга, мы не смогли даже поздороваться. Её голос казался беззвучным. Я стал серьёзен, как никогда раньше в жизни. Мы уже знали все свои мысли. Она едва держалась на ногах, и так мы сели на первую попавшуюся скамью.
— Почему не приходила? — спросил я её изменённым голосом.
Ответила, что не могла, а затем замолчала.
И я молчал. Потом я взял обе её руки и прижал их к своему лицу. Она ведь уже знала, что стала мне несказанно дорогой, хотя я ещё не сказал ей этого словами.
— Но всё-таки, почему же не приходила? — спросил я снова, как прежде.
Не могла. Разве я этого не понимаю? Она ослабла... — прошептала.
Однако... я её любил, любил! Разве она этого не знает?
Знает, но это, может быть, мне лишь так кажется...
О нет, тысячу раз нет! Этого нельзя не знать, когда это правда!.. Это есть правда! Я просто неспособен ни на что, если её не вижу.
Она тоже. Она призналась в этом так тихо, что я едва услышал.
«Мы уже принадлежим друг другу», — сказал я ей и обнял её.
Она испугалась, как голубка.
«Этого она не знает наверняка», — ответила, глядя на меня своими широко раскрытыми непорочными глазами.
Почему же она не знает этого наверняка? Разве не любит меня?
О, любит, но...
Но?
Любить и принадлежать кому-то навсегда — это не одно и то же.
«Это одно и то же, — сказал я. — Где двое любят друг друга, они уже принадлежат друг другу, и я именно хочу, чтобы она принадлежала мне».
«Но ведь тут дело в том, — возразила она, — когда эти двое «уже принадлежат друг другу», то смогут ли они всегда оставаться для себя чем-то, достойным уважения и любви? Это в браке очень большое и трудное дело, такое, что требует большой силы; а над ним люди, вступая в брак, задумываются так мало! И именно она не уверена, сможет ли навсегда оставаться для меня такой, чтобы я мог её больше всего любить и уважать, чего она желает всеми силами? И чувствую ли я в себе силу — оставаться для неё всегда самым любимым и достойным уважения? Тогда наш брак стал бы тем прекрасным отношением, что определяет человека...»
Сказав это, она обняла мою руку и прижала к ней своё лицо.
Никогда в жизни не забуду я этой минуты.
Я обещал ей всё, чего она желала. Я чувствую, что если сдержу это обещание, то останусь для неё не просто «достойным уважения». Я ведь понимаю, что она хотела сказать этими словами.
Она хотела бы, чтобы я стал каким-то «высшим» человеком — Übermensch!..
И так она уже моя суженая: её родственники уже знают об этом, и я иду теперь к ней на чай.
[1] — Эпиграф: Человек есть нечто такое, что его надо побороть.
Ницше.