Сказавши это, замолчала и загрустила. Хитрый человек, как я, сразу понял причину. Она действительно нездорова, но держит это почти в тайне от своей очень нервной матери, которая тревожится за неё почти болезненно. Временами (рассказывала) чувствует себя очень ослабленной, особенно во влажные дни, как сегодня, но больше не хочет советоваться с врачами и лечится сама по Кнайпу. Разумеется, я тут же предложил ей свои услуги, заявив, что приду завтра к ней и начну её лечить. Но она прямо встревожилась и просила не делать этого, потому что я не знаю, какая у неё мать, что та сильно бы перепугалась моего прихода и что уж лучше она, может быть... может быть — придёт когда-нибудь сама...
Она почти уверена, что её недуг неизлечим и что поэтому скоро умрёт. Ну, такие мысли часто встречаются у больных, и потому я собрал всю силу своего ораторского искусства, овладел им, чтобы убедить её, что она ошибается. Она смотрела на меня так широко и серьёзно, так доверчиво и мило, что... О, ты прекрасная моя рыбка!.. Однако если я не смогу ей помочь, то она будет моя последняя пациентка, и я перейду на филологию.
Но она и гордая, — den Kuckuck auch noch einmal! За ней нужно идти, она не оборачивается. Она и пристыдила меня немало. Так, например, позволила мне проводить её домой, а мне, идиоту, пришло в голову подать ей руку. Она не привыкла ходить вдвоём и не умеет держать шаг. Сказала это не колко, не «холодно», вообще ничего в роде тех гейневских слов: «Mein Herr, wie kӧnnen Sie es wagen, mir so etwas in Gesellschaft zu sagen», [22] — она сказала это мимоходом, прямо, нежно... но ночь была тёмная, и лишь я один знал, какое пламя разлилось у меня по лицу. А потом простилась со мной так вежливо! Боже! и чуть не сказала: «Тем мы уже закончили, мой господин!» Её поза и руки сказали мне это, потому что она лишь произнесла: «Доброй ночи, спасибо вам большое».
Разумеется, я ушёл. Так водят они нас всех за нос.
(После долгих раздумий). А тот нахальный тип... зачем он так вытаращил глаза на неё за soupe, [23] когда она что-то рассказывала своему соседу? Словно был и глух, и плохо видел. А он, мерзавец, и слышит, и видит прекрасно. Слепые живописцы не нужны; они ни битой правды не имеют, ни портретов писать не могут. Когда я хотел помочь ей надеть плащ, он меня опередил. При этом окинул меня, тот брус [24], таким взглядом, словно удивлялся моему намерению и почти имел на языке: «И ты, германец, здесь что-то потерял?» Ну, я сдержался, потому что она была между нами, но во мне всё кипело.
Хотя нас, немцев, и называют хладнокровными, но я тут-тут чуть не вскипел.
Я спрашиваю: какое право он имеет на неё? Разве она его невеста, или что? Нет, он не имеет никакого права на неё, разве только в одном. Он москаль, а она русинка; значит, они лишь сроднены, говорю; лишь сроднены, потому что свою самостоятельность в языке и литературе показывают малороссы в разных вариантах. Но у такого москаля ничему не стоит удивляться. У них кулак играет главную роль, и, несмотря на своего Толстого, они ultra [25] — варвары, настоящие допотопные мастодонты...
* * *
(Она у себя, сидит небрежно в старомодном кресле с подлокотниками у окна, немного утомлённая, и смотрит в окрестность задумчиво и так, словно забыла о себе. На её коленях лежит какая-то работа). Мой идеал — это человек разума. Это говорила я всегда. Всегда, ещё до того, как читала Бруно Вилле «Philosophie des reinen Mittels»... [26]
Я думаю, что он именно такой человек разума. Как быстро можно узнать, как кто думает! Я, сказать бы, чувствовала это. В нём есть что-то такое, вокруг чего души других могут кристаллизоваться. И он не раб какой-нибудь политической партии, нет, этим он не является. Он объективно-критичный. Он настоящий европеец, который при всём том говорит себе: «Иду своей дорогой — и не заботюсь о толпе». Кроме того, кажется, он по характеру благородный... Любуется в произведениях Толстого... но о наших поэтах он не знает многого, почти ничего не знает. Нашего Шевченко не знает совсем. Действительно, немцы ничего о нас не знают; меня это так ранит...
Когда мы говорили о датчанине Якобсене, и я сказала что-то — уже не помню что — о его прекрасной новелле «Здесь должны были цвести розы», он сказал, глядя на меня, словно забывшись:
— Я знаю одно такое лицо, как то, у того старшего пажа в этой новелле. Помните его?
Я, разумеется, вспомнила его.
— Знаю точь-в-точь такое же лицо, с грустными сияющими, почти бархатными глазами и с такой же томно-болезненной улыбкой на устах.
— Правда?
— О, да! Оно имеет ту силу, что меняет в людях... настроение и совсем овладевает теми, кто на него смотрит.
Почему я так широко смотрела на него? Разве могла я следить за его воспоминаниями? За его воспоминаниями, в которых ожила, очевидно, какая-то прекрасная женская сущность, что играла, может, в его жизни важную роль? Она имеет ту силу, — сказал он, — что меняет в людях настроение, и когда он это говорил, то, глядя всё время на меня, менялся действительно. На его губах появилась странная улыбка!
(Откидывает голову на спинку кресла и улыбается печально). Это, наверное, какая-то прекрасная немка. Только немецкие женщины такие поэтичные... такие... такие... ах! Девушка в новелле — брюнетка, а немки русоволосые, но разве она не могла бы случайно быть брюнеткой?.. Ох, эти немцы! В них можно утонуть, в них есть красота, и... кто ещё мог бы быть таким, как они!
Я никогда не смогла бы на него сердиться. У него какая-то такая странная, милая, быстрая натура, что человека пленяет и завоёвывает, а кроме того, должно быть, очень искреннее сердце. Мне кажется, что и умер бы скорее, прежде чем его уста произнесли бы неправду. Я презираю всех тех, кто пользуется ложью, а ведь действительно пользуются ею теперь все... все! Это так печально, а на фоне нынешней «культуры» так жалко... Кажется немного самонадеянным, но я мирюсь иногда с самонадеянностью, именно не люблю, когда кто-то целуется с «толпой» в уста. Таких уст я никогда не смогла бы поцеловать.
Далее, он очень милый, а как я уже и думала, должен иметь и доброе сердце. Другой был бы, например, рад, если бы его пациенты иногда оставили его в покое, а он прямо просил меня, чтобы мог меня лечить... Не знаю, правда, идти к нему или нет.
И пошла бы я к нему, и не пошла бы. Какое-то странное чувство удерживает меня от этого. Наполовину стыд, наполовину нерешительность, наполовину гордость... Спросить ли, может быть, кого-то совета?
(Очень гордо). О, нет! Никогда в жизни!..
Я знаю так хорошо, как он выглядит и как он иногда говорит. Его голос я чувствую так живо душой!
* * *
(Неделю спустя. Он у себя и в плохом настроении). Всё какое-то дурное, а люди какие скучные! Мной овладел какой-то дух отупения, а к тому же мучают и томят меня страшно пациенты. Будь я писателем, писал бы только тенденциозные вещи, чтобы дать волю своим мыслям и чувствам. Между прочим, писал бы я, то есть старался бы убедить мир, что жизнь и люди — это решительно две скучные вещи, которые лишь тем интересны, что дают человеку повод бороться до смерти...
(Спустя мгновение). О, тот мастодонт! Поганый варвар тот москаль! Он с ней в грубой дружбе, — рассказывала мне вчера старая Минерва. Он собирается писать какое-то произведение, а она старается достать ему тоже материал. Хотел бы я знать, что это за произведение и какой материал она ему даёт? (Насмешливо). Может, психологические заметки? Значит, она восхищается наукой, он — «искусством», а я... ха-ха-ха! я вылечу у него её! Да, я тот бог в Ницшевом «Заратустре», который смотрит милосердием! Но — нет, я не вылечу у него её, она ведь не была у меня. Кнайп её вылечит, уже и тем способом, что она будет по утрам по росе ходить и питаться овсяным чаем да ржаными кашами. С этим моя наука не может конкурировать.
В её планах переселиться в Цюрих и посвятить себя изучению национальной экономики. Это славная идея! Тем временем он будет писать портреты, а затем... будут в дальнейшем дружбе и под плащом искусства и науки распространять социализм. Подобное уже случалось, и я должен был подумать об этом об обоих ещё с самого начала. Ведь ни одна россиянка (или русинка) не бывает нормально умной. Такая Софья Перовская, — боже, помилуй! это чистый сатана, а не женщина! Herr Gott! Ну, впрочем, всё это меня страшно мало касается.
(Спустя мгновение, во время которого он всё внимательнее смотрит в окно на улицу). Это она!.. Боже! она идёт!
(Снова сам). Значит, она всё же пришла, была! И, о боже, какая смущённая, словно дитя! Я должен был вооружиться всеми своими пленительными качествами, чтобы успокоить её. Я был настоящим героем, хоть de facto [27] был взволнован, как мальчишка. А что касается её болезни, то, слава богу, что её можно побороть. Я сказал ей это прямо, и её глаза увлажнились. Она была почти уверена, что умрёт.
Говорила мало, спешила уйти. Через два дня должна снова прийти, потому что болезнь нельзя запускать. Какая же она милая! милая!
(Ходит, сильно взволнованный, по комнате). Странное девичье создание! Общение с ней — это чистое наслаждение; какая же она полна оригинальности и безграничной правдивости! И даже когда молчит, молчит, полная мыслей. Это, собственно, та нежная мягкость, эта бархатная кротость, что мне более всего нравится! Обычно девушки боятся высказывать свои взгляды мужчинам, лицемерят и клонятся в ту сторону, откуда дует ветер. Меня возмущает такое рабское склонение себя к обстоятельствам, возмущает до презрения! Кто бы мог догадаться по нынешнему женскому поведению, что когда-то существовало «материнское право» и были такие гордые самостоятельные женщины, как, например, спартанки!
Мне так чудно, что она была здесь. Здесь, поверх книг, положила, смущённая, свой плащ... а позже... тут, на письменном столе, и почти на чернильнице, так же свой белый фетровый капелюх. (Остановился, задумчивый, перед столом и смотрит. Вдруг замечает банкноту на 5 золотых рейнских). Что это? Деньги?! (Краснея). Её гонорар? (Изменившись и серьёзно). Я... нет! Мавр сделал свой долг и может уже убираться... Нет, моя дама, на этот раз вы ошиблись! На этот раз обидели вы мавра. Я не нуждаюсь в вашем гонораре. Я швырну его ей под ноги. Ох! как это меня задело! Этого я не ожидал никогда. Значит, для этого непорочный капелюх занял место на столе, чтобы под него подсунуть деньги?!
О фарисейка! о бархатная лукавая фарисейка! о тигрица ты! Да, она причисляет меня к толпе и думает, что я своё звание лишь продаю. Ну, но завтра мы встретимся в парке. Прогулки в ясные тёплые дни я назначил настоятельно...
(Она, всё ещё в плаще и капелюхе, сидит, задумчивая, на софе).