Уже половина четвёртого. Ведь я должен уже идти в госпиталь! Если бы мне сегодня там удалось провести операцию, я был бы горд, горд, как царь! (Смотрит в окно). Как же мрачно и сыро на дворе, как грустно и безотрадно! Наверное, будет падать дождь или снег. Придёт ли она и сегодня? Она выглядит так, будто могла бы решиться на это. Ну, в конце концов, пусть уже будет как будет, но идти мне нужно... Если бы мне сегодня удалось это дело там, я был бы горд, как царь...
Теперь я уже не встречу её в парке, а так хотелось бы мне увидеть её сегодня...
* * *
(Она у себя дома, прижав лоб к оконному стеклу). Сегодня погода такая неласковая и сырая — невозможно идти гулять. А я ведь привыкла ко всему этому: человек, действительно, жалкое создание привычки. Однако... такой старый парк — это красота необыкновенная. Эти великолепные древние деревья, что там растут, а потом все эти разные осенние краски листвы... Золотисто-жёлтое, смешанное с зеленью, или желтовато-красное среди зелени, затем — тёмно-зелёное, а издали — и тёмно-синее... Во всём парке величественное спокойствие, временами шелест и шорох птиц среди листьев, среди ветвей, и игра света, кое-где запоздалый цвет розы и запах увядающих астр...
Я люблю природу и в будние дни, но больше всего там, где её не оскорбляют праздные зеваки, где не слышно в разных вариациях: "очень красиво" или "очень плохо".
В парке я воображаю себя в лесу, погружаюсь в мечты, и лишь редкие посетители напоминают мне, что это не лес.
Он...
Он точен, как и я. Он — врач в госпитале. Как иногда можно случайно узнать. Сегодня принёс мне почтальон заказное письмо. Пока я подписывала рецеписс, [12] он (я люблю его, этого старого немца) раскладывал письма. Я бросила случайно взгляд на одно письмо и читаю, не задумываясь: "Эрнест Риттер, Med. Doktor, Spitalarzt, hier". [13]
— Что это за врач? — спросила я у старого, вспыхнув от бога знает какой причины.
— Новый, — ответил он.
— Старый? — спрашиваю.
— Нет, напротив, молодой. Совсем молодой, красивый мужчина, кажется, из Градеца. Разве не знаком вам?
— Нет...
— Он очень известный [14] врач. Он один из тех, у кого ещё есть сердце в груди, кто не смотрит прежде всего на деньги, а потом ставит человеческую жизнь на весы.
А я сама сегодня не могу прогуляться, то есть туда пойти! Но выйти я должна, так или иначе. Я должна идти на вечер к госпоже председательше К. Посылает эта сердечная дама дважды за мной, чтобы я непременно пришла и не отсутствовала и в этом году в её избранном кружке. Не отсутствовала!
Хорошо ей требовать чего-то подобного от меня, но сегодня погода не для моей болезни, а она, наверное, снова будет просить, чтобы я ей что-нибудь спела. Разумеется, точно так, будто я к этому расположена.
Боже мой, боже! что же это за люди такие, никогда человеку не верят! Ха-ха! Я — петь! Может быть, ещё Шумана или Мендельсона, или, что ещё хуже, кокетливые мазурки Шопена, которыми она будто упивается... Нет, эти песни уже не прошли бы через мои уста, разве какие-нибудь другие. Например, какая-нибудь грустная, грустная дума...
(Спустя мгновение раздражённо). Что за безумие, что я думаю о нём! Мне кажется, что и он там будет! Каким образом он мог бы там оказаться? Мне неизвестно, чтобы в последнее время кто-то из новых сблизился с ними. Правда, я у неё не была уже месяца три и не могу знать, не принимают ли там кого-то нового. Впрочем, я не имела бы ничего против того, если бы и он там был. У меня была бы прежде всего возможность убедить его, что я не прихожу в парк ради него. Впрочем, я бы его игнорировала, в полном смысле слова...
(Снова, спустя некоторое время). В какие безумства я себя загоняю! А ведь мне кажется, что мы могли бы разговаривать по-дружески и что я радовалась бы, если бы узнала его ближе. Ведь он обидел меня своим поведением, и поэтому я решила сказать ему, как где-то говорит Заратустра: "Dein Mund ist nicht für meine Ohren!". [15]
Ох, какая скука и пустота! Какая грусть смертельная на мне! И я — скучная. Собственно, я в безнадёжном, до критики расположенном настроении, а мыслями... о боже!.. куда бы ни гнала — встречаюсь со смертью...
Какое платье мне взять? О, уж светлое, конечно, — нет. К моему смертельному настрою это было бы смешно. Возьму чёрное бархатное платье; оно сидит на мне прекрасно, и тем я не погрешу ни против моего грустного настроя, ни против хорошего вкуса.
* * *
(Он под вечер у себя и в дурном настроении). Эта плохая, мокрая погода! Новую шляпу испортил я себе и новые, лишь позавчера купленные перчатки — den Kuckuck auch noch einmal! [16]
Ну, но ведь и был это странный каприз с моей стороны — искать во всём парке какую-то незнакомую кокетку. Я становлюсь совсем таким, как все прочие, как та "толпа", а по крайней мере веду себя, словно гимназист. Если бы меня увидели мои почтенные товарищи — профессор С. и та книжная мумия, то, не задумываясь ни на минуту, сказали бы единогласно, что я — пропащий сын. Но это последствия жизни в этом гнезде, что зовётся столицей и есть лишь смесью самых смешных и некультурных элементов. Да, уже шесть недель толкает меня какое-то зло знакомиться с русинами, я утонул в их мире уже так, что начинаю их делами заниматься, и даже просил одного из этих дикарей, чтобы научил меня их иероглифам. Ха-ха! И на кой чёрт мне знать их язык? Мне, немцу, который пройдёт со своим языком весь мир, а второго Гёте не найдёт ни в какой литературе! Ах, я уж просто сошёл с ума и начинаю поддаваться той грубой силе, что грозит нам где-то в туманной дали, — той славянщине.
Переживаю здесь только неприятности и разочарования, такие фазы, которых никогда не надеялся пережить. И разве есть действительно на свете человек серьёзнее меня? Конечно, нет, а всё же повёл я себя сегодня не как муж науки и знания, а меньше всего как хладнокровный немец. Несколько дней назад удалась мне одна операция, которой гордился бы не один, а сегодня я летаю... о, satis sapientiae!.. [17]
(Позднее). Это лишь скука. В человеческой натуре уже заложено то, чтобы человек имел какую-то точку опоры, какую-то переходную, малую, а всё-таки "главную" вещь. Слава богу, что я достаточно психолог, чтобы знать, что всё, что должно быть, и есть en passant. [18]
Сегодня вечером должен я просмотреть поступившие медицинские дела. [19] Они лежат уже целую неделю, и я просмотрел их лишь бегло. Однако... принадлежу ли я себе? Сколько всего переживает человек и при этом ещё зовётся свободным! Я — раб моих ближних и — подданный безумных... нервов. Теперь, например (а мне именно кстати!), должен я сбросить с себя этот собачий настрой, переодеться, разумеется, как можно тщательнее, и идти к госпоже председательше К. на какой-то чёрт-зна-какой вечер. Разве это не ирония? Ах, если бы я хоть немного предчувствовал, что она атакует меня сразу после моего первого визита своей симпатией и затянет в свой чародейный круг, — то никогда бы не видела меня у себя. И я себя спрашиваю: что, ради бога, меня всё это касается? Почему должен я туда идти? Ах, уж коли человек — раб, то, действительно, только стихи об этом и пиши!..
Лучшее во всей этой истории то, что там соберётся целый легион бабства; о старых женских фрагментах и говорить не стоит. Зачем я должен появляться среди них? Почему именно я? Ха-ха-ха! Какая она хитрая, эта госпожа председательша... ну, но и я не упал на голову. От молодых я буду держаться в резерве, старые ведь мне всё же милее, хоть и преследуют меня расспросами о симптомах холеры, так что умереть можно уже от одного этого.
(Через короткое время). Ну, она также не была бы лучше... А что, если и она там будет? Какая мысль! Впрочем, почему бы и нет? Ведь мне неизвестны знакомства этой старой Минервы; я ещё, слава богу, в её раю новичок. Впрочем... всё это меня страшно мало касается, а в настроении, в каком я сегодня, если бы только какая-нибудь попыталась осчастливить меня своей благосклонностью... тогда, ей-богу, пусть звучит это как угодно, скажу ей прямо в глаза, как говорит где-то тот сатана Заратустра: "Меіnе Ohren sind nicht für Ihren Mund!" [20]
(Он, после вечера, дома, взволнованный). Она была, она была, там была! Herr Gott! [21] Ах, как она понравилась мне, да и какая она!.. Когда я её увидел, стояла среди женского кружка в салоне, почти прижатая к углу, и молчала. Выглядела так красиво и величественно в тёмном наряде и гладко зачёсанных волосах, без этих обычных Ropу-френдзлей на лбу. А её глаза, о милый боже, какие у неё глаза! Из-под вуали я их до сих пор не видел хорошо. С её белого лица сияют они влажным блеском, тёмно-синие они, а голос её, а голос её, о! он не из тех серебристых звонких и т. п. голосов; у неё милый голос, мягкий и ласковый, словно бархат, для моей души; я чувствовал его физическое воздействие.
Она была взволнована, когда нас познакомили. Кажется, она вообще нервная; однако-таки нервозность ей к лицу и показывает против её воли большую силу чувства. По-немецки говорит мягко, как целый род велико- и малороссов, а это, разумеется, нравится мне, как и всем немцам. Но, когда её взгляд останавливался на мне, то в моей душе словно сияло солнце. А умная какая! Ну, это импонирует уже мужчине без всякой злости, а при том и "тихая", и "женственная", словно сроднена с германским идеалом женственности. Она и эмансипированная, насколько я заметил, но её эмансипация имеет свой стиль и не раздражает так неприятно, как у некоторых наших женщин, которые раздражают нас на каждом шагу до крови. Она не такая, как те яростные парки, — что в каждом и в самом невинном мужчине видят люцифера и чувствуют себя обязанными никем на них не наложенной обязанностью петь при каждом случае жалобную песню о "равноправии". Если бы зависело от меня, я дал бы им в это время равноправие, чтобы только нас не чернили так ужасно, а души невинных существ не отравляли своим пророчеством о лучшем женском будущем.
Её эмансипация красива и мягка, а значит, само собой разумеется, что желания такой женщины охотно исполняются. Она ведёт себя без сомнения, как хочет, не держится судорожно старосветских предрассудков и кухней пахнущих добродетелей обыденщины не орудует, словно оружием ради "охраны", тем фарисейским шаблонным "хорошим тоном", под покровом которого и лгут, и грешат так плохо. Она есть, собственно, насквозь интеллигентной, и осталась, несмотря на эмансипацию, женщиной.
Знает и датскую литературу, знает и того северного святого — Толстого, восхищается (это уже не по-нашему) Гейне... О! целый день и целую ночь и снова день и ночь я говорил бы с ней, слушал её и не отводил глаз своих от её уст и лица!
Она извинилась, почему её так часто можно встретить в парке. Это ей очень неприятно (говорила), но должна гулять по причине слабого здоровья.