Мастер корабля Страница 32

Но и за этот тост мы осушили бокалы. Вино постепенно разливалось по венам. Мы торопливо ели, пока не опустошили весь стол. Свеча сгорела больше чем наполовину.

— А теперь позвольте нам поторговаться за вас, — сказал Сев с такой решимостью, что Тайах вздрогнула.

— Что значит — поторговаться?

— Нас здесь двое, — продолжал он, и трудно было понять — шутит он или говорит всерьёз, — двое нас здесь, и кого вы выбираете?

— Я выбираю обоих, — с раздражением ответила девушка.

— Это ненормально. Я считаю, что вы должны выбрать меня. Редактор ещё молод — он найдёт себе другую. А мне уже некуда искать — у меня седины и сердце пустое, как вот эта бутылка. Надо бы налить в неё вина.

— Я не знала, что могу быть бочкой.

— Редактор меня поймёт — молодость ничего не жалеет, даже вина! У друзей такие вещи решаются легко. Правда ведь?

— Не так поспешно, — сказал я, — я не распоряжаюсь тем, что мне не принадлежит. Вот она сидит тут и вовсе не думает о нас. Не разводите драму и сентиментальщину.

Сев понял, что нужно разрядить атмосферу. Он громко рассмеялся, достал из коробки два спичечных стержня, у одного сломал головку и, размахнувшись, подал их на выбор.

— Тяните, — обратился он к Тайах, показывая ей в кулаке два кончика спичек. — Угадайте, где с головкой. Тайах вытянула как раз ту, у которой сера была цела.

— Вы вытянули меня, — торжественно сказал Сев. — Можете попрощаться с другими. Тайах побледнела от гнева.

— Хорошо. Я попрощаюсь.

Она поцеловала сначала меня, потом Сева. Крепко и решительно пожала нам руки. Встала из-за стола. Дышала она тяжело.

— Прощайте.

Дверь каюты медленно и плотно закрылась за ней. Мы остались у стола — при свечке и бронзовом божке — словно на перроне опоздавшие к поезду. Он ушёл вдаль, грохоча колёсами, пуская пар, и лишь одинокий огонёк качался на последнем вагоне.

— В Будде, наверно, спрятано нечто самое дорогое для человека, — сказал я Севу, — а мы знаем, что оно только что ушло от нас. Давайте посмотрим хоть, что велит ценить древняя мудрость.

Я отломил Будду от его трона. На стол выпало несколько предметов: бумажка с иероглифами, три щепочки и зёрна риса. Ни одного камушка. Мы внимательно осмотрели всё, что нашли.

— Рис — труд, пища и продолжение жизни. Щепки — огонь, который можно добыть трением дерева о дерево. Это то, с чего начинается путь. Бумага — молитва.

Свеча в бутылке догорела до конца.

Мы собрались выходить из каюты: там стало душно и тесно, словно можно было задохнуться. Захотелось выйти на палубу, встать против ветра, прижаться плечом к мачте. Проходя мимо кухни, мы услышали девичий смех и громкий голос Богдана — он что-то рассказывал.

Стоять у борта было удобно. Он слегка покачивался, словно седло, когда дышит лошадь. Бесчисленные звёзды отражались в тёмной воде. Лампочка на марсе мерцала, в неё дул ветер. Вдруг я взял Сева за руку и подвёл его к свету. Он не сопротивлялся, удивлённо и вопросительно глядя на меня.

— У вас есть шрам? — спросил я, закатывая рукав на его левой руке.

— Какой шрам?

Но я уже видел: кожа была гладкая до самого локтя. Я сам убедился, что шрама на этой руке нет. Мысли закружились у меня в голове. «Значит, не он? — подумал я. — Значит, кто-то другой?» Я почувствовал себя беспомощным, как младенец. Странно — мне и в голову не пришло выяснять что-либо у Сева. Мы вновь отошли в тень,

Наше внимание отвлекли новые люди. Их было двое. Осторожно перелезли через борт и очутились на палубе. Мы не сдвинулись с места, прислушиваясь к их намерениям. Они остановились совсем рядом с нами.

— Убивай и беги, — сказал один.

Я узнал голос атамана рыбацкой ватаги, того самого, кого мы побили из-за Поли.

— Сколько их там? — спросил второй.

— Один Богдан. Старого моряка я видел на берегу.

— Надо было взять оружие.

— И так справимся. Раз уж выжил после моего ножа, второй раз — не встанет.

После этих слов я почувствовал, как заныла старая рана. Моя рука взметнулась в воздухе, и, не ведая себя от ярости, я ударил рыбака кулаком. Он пошатнулся, но я выровнял его левой. От неожиданности они оба не защищались. Пока что победа была за нами. Увлечённые погоней, мы не заметили весло, валявшееся на палубе, и оба упали через него. Мне удалось откатиться в сторону, а Сева схватили и начали избивать рыбаки. Я от отчаяния схватил весло и замахнулся так, будто хотел разрубить его пополам. Весло задело ванту, ударилось о мачту, переломилось, один кусок полетел вверх выше всех реев, а другим я всё-таки ударил по тому, на кого метил. Он завыл от боли и покатился по палубе. В этот момент первый кусок весла, падая сверху, разбил и погасил фонарь. Я бросил теперь уже бесполезное в темноте оружие и на ощупь стал искать Сева среди свалки тел. Он боролся с другим рыбаком. Казалось, кто-то молотил горох по доскам палубы. Я протянул руки в их сторону и получил пару крепких ударов в челюсть. Отскочил, ругая свою беспомощность. Механически стал шарить по карманам в поисках спичек и нащупал фонарик, с которым пришёл на бриг. Осторожно направил его на поле боя — туда, где слышалось бухание кулаков. При свете я увидел: тот, кого я ударил веслом, ползёт к борту, а другой борется с Севом. Я дал первому возможность убраться, сам поспешил на помощь Севу. Вместе мы быстро усмирили рыбака. Он стал проситься, лежа на земле и сплёвывая кровь. Мы с Севом отошли, и я выключил фонарик.

— Считаю до трёх, — сказал я, — убирайтесь за борт. Через полминуты, проведя фонариком по палубе, я осветил лишь пустое место. Мы снова остались одни. У борта было темно, мы стояли, плотно прижавшись друг к другу. Сев время от времени сплёвывал за борт и вытирал лицо платком. Ветер стал дуть сильнее. Но в воздухе чувствовалась та же духота — как перед грозой.

— Товарищи, — раздался над палубой голос Богдана, — вы знаете, как звали китайца? Син-Бао его звали. Вот только что вспомнил.

Было слышно, как Богдан идёт по палубе. Потом — его ругань:

— Опять ветер погасил фонарь! С ума он сошёл, что ли — на мою голову? В который раз приходится зажигать!

Мы окликнули Богдана. Он подошёл и встал рядом с нами.

— Какая тихая, спокойная ночь, — сказал он, — словно и людей на свете нет. Я думал, вы давно уже на берег уехали.

Мы не ответили. Только Сев снова вытер что-то с лица. Хозяин трамбака подплывал к бригу на лодке и тянул голос до самих парусов, спрашивая небо, куда подевался корабельный фонарь. Я окликнул его, а Богдан полез зажигать огонь на марсе.

— Чёрт! Фонарь разбит!

— В каюте есть другой, — посоветовал ему хозяин трамбака. — Граждане, кто из вас хочет на берег? Заодно и отвезу.

Сев в лодку, оттолкнувшись от борта, мы увидели, как на палубе появилось новое освещение. Богдан нёс фонарь, а за ним, как тень, шла девушка. Когда мы были уже недалеко от берега, фонарь стал подниматься по вантах всё выше и остановился на марсе. Его ровный свет пробивался сквозь ночь. Всё остальное укрывала чёрная шуршащая мантия ночи.

XIX

Седые волосы к чему-то обязывают. Я выполнил это обязательство. Осень и зиму я провёл у своей каны, вспоминая прошлое. Теперь уже лето. Топить кану не нужно. Майк и Генрі наведывались ко мне в переломные моменты мемуаров: когда осень в ночи встречается с зимой, и когда весна одолевает зиму. Мои сыновья — как зима и весна. Старший — резкий и проворный, как дерзкий зимний день. Младший — непостоянный, как весеннее половодье. Его я жду с подругой — чувствую в его строках женское влияние.

Моя кана чернеет без огня, её пасть, где обычно прыгали, колыхались, перелетали и шептались огоньки, теперь напоминает беззубый рот. В ней сгорело всё — великое и малое, смолистое и изломанное. Горело дерево, что не идёт в стройку: сучковатые ветви, стволы, сломанные бурей, изувеченные зверем и непогодой — эти калеки разгорались в моей кане и рассказывали множество историй, медленно превращаясь в пепел. Я понимал эти истории и часто даже записывал, но иногда они так навязчиво жужжали в ухо, что я просил их замолчать и не мешать моим собственным мыслям.

Сейчас утро. Сквозь дверь на балкон я вижу, как просыпается Город. За бульварами виден порт, где снуют мачты и трубы. Мне больше не хочется чувствовать под ногами качающуюся палубу. Я зашёл в порт и бросил якорь. Под моими парусами выросли молодые корабли — мои сыновья. Теперь пусть они ходят в рейсы по морям. Жизнь, богатая опытом, лежит передо мной, как карта моей Республики. Я вижу, как выросли заводы и фабрики. Размножились дороги. Вода реки даёт миллионы сил. У плугов трудится весёлый народ. Солнце греет радостные лица. Армии детей пищат по садам, кричат, поют, шмыгают носами, плачут, смеются, жуют землю и едят траву.

Я хожу по комнате, когда в дверь стучится Генрі. Он заходит. Мы долго разговариваем обо всём на свете. С Генрі — я люблю больше Майка, а с Майком — тянет к Генрі. Они оба словно из одного куска. Да что там — этот кусок ведь я сам! Я узнаю себя и в Генрі, и в Майке. Вижу свою кровь в обоих. А мать? Она ведь тоже вложила в них свою судьбу, свой труд, своё тело. Мне стыдно. Разве мне одному повешен язык в рот? Но об этом — в другой раз. Старая, ты не обидишься, что я теперь тянусь к молодости? Ты знаешь, я тебя не предавал. А Генрі расспрашивает, не была ли ты в Италии. Он хочет поймать меня — и отождествить ту девушку в купальнике (на берегу в Генуе) с тобой. Но в наши с тобой дела мы его не пустим. Правда?

Генрі берёт дочитывать мои мемуары — он хочет что-то выведать. А я, хитрый старый лис, выхожу на балкон. Мне — семьдесят. Но даже сейчас я остро чувствую аромат сада, что посадил сам. Великий Город раскинулся передо мной. Я угадываю количество людей, спешащих сейчас к месту труда. Женщины кормят детей. Безостановочно, всё сильнее и шире, плывёт над Городом сигнал к работе. Я слышу тысячи шагов, что топчут землю. Я вижу её всю — влажную и плодородную, щедрую планету Землю.

Из комнаты доносится голос Майка с радиотелефона. «Папа, — кричит он, — лечу над южными морями и вспомнил тебя. Рядом со мной сидит милая пассажирка. Она просит спеть «Песню капитанов». А тебе я обещал её мелодию. Слушай!»

Я слышу его голос и смех кокетливой пассажирки.