Мамины глаза смотрели на неё и руки протягивались — брала её мать к себе и прижимала — маленькие ручонки обвивались вокруг маминой шеи, и так долго-долго они оставались, долго — порой до глубокой ночи.
Поздно-поздно! Ночь уже проходит, свет угасает, дитя, что не соглашалось лечь в постельку, уснёт возле матери, и молодая Кармелиха в смертной тоске и печали закроет личико белыми руками.
И так время проходило, проходило, проходило; а они ждали, ждали, ждали.
Однажды вечером сидели они в хате, зажегши свет, как всегда, и думали всё те же думы, и надеялись всё теми же надеждами. В который уже раз, в который уже вечер маленькая дочка говорила: "Может, сегодня" — матери; обе они сидели тут.
Когда вдруг двери хаты отворились, и он, долгожданный, явился перед ними! Боже-свет! Боже-свет!
На другой день в селе всё просыпалось и наполнялось село спокойным, повседневным гомоном, и солнышко ясно вставало, и, как прежде, выходила утром на работу Кармелиха молодая, так и теперь вышла она. Вышла и огляделась вокруг, посмотрела — словно всё вокруг изменилось, да как зарыдает сильно, как зальётся слезами! Не от горя, ибо когда дочка кинулась к ней, она ласково так улыбнулась, как взглянула — так ведь сияло из её красивых глаз — утеха сама!
Вскоре потом Кармелиха продала свою хату, попрощалась со всеми и покинула село с дочкой.
Слышали от неё люди, что, может, отправится она в ближайший город и там поселится, или, может, дойдёт аж до самого Киева; точно никто не знал, куда она направилась и где остановилась жить.
Правда, болтали кое-где, что будто видели молодую Кармелиху с дочкой на далёком, глухом хуторе, где она зарабатывала; другой раз доходила весть, что в городе она ходила на подёнщину. Все, кто её знал, жалели молодую, тихую женщину и её маленькую дочь, вспоминая их первую долю и говоря о их нынешней, теперешней беде, что и несчастье, и нищета разом их постигли, ибо с того времени, как случилось несчастье, они потерялись во многом и, может, уже и не так, как прежде, заботились усердно и хлопотали искренне…
В их хате жила другая семья, хозяйничала; в садочке были срублены старые деревья, некоторые насажены молодые; в огороде посеяны этой весной другие цветы…
Этой же весной разнеслось повсюду, что снова появились разбойники, Кармелюково товарищество, что снова Кармелюк атаманствует, освободился, вернулся. Бедные люди словно здоровее стали на вид, и не один тогда попадался бедняк, который в лохмотьях одет, а в осанке богат, не на одном тогда лице, иссушенном заботой, изломанном нуждой, играл задорный смех, сверкали глаза живо и бойко.
А богачи снова засуетились, снова перепугались, свои советы собирают и свои сходы; суды все всколыхнули, сыпя деньгами, покупая судейское дело, — хотят они Кармелюка снова поймать, да крепче запереть, да дальше сослать. И начали снова носиться за Кармелем сыщики, начали снова соглядатаи Кармеля выслеживать. Да много же и работы у них было, потому что собрания теперь у него было неизмеримо больше, залегло почти по всем большим гаям и глубоким оврагам, по разным поветам.
VIII
Был лес большой, не очень далеко от города, а близко возле маленького, глухого хутора темно зеленел и шумел. Если бы какой болтливый человек ходил теми глухими, безлюдными тропами, то рассказывал бы, как часто встречал молодую женщину с девочкой небольшой. Молодая женщина шла с корзиной, девочка — с другой, и если спросить их: "Куда?" — отвечали они: "По грибы или по ягоды на продажу в город". И вправду, каждую неделю, через два-три дня можно было видеть их в городе, на базаре, с грибами или ягодами. В этом большом лесу спокойно было, и ещё никогда не слышно о каких-либо разбоях.
Женщина с девочкой шли, входили в лес и как-то разом исчезали сквозь деревья, словно сквозь зелёную стену уж, быстро, проворно — в один миг — не останавливаясь, знакомыми лесными тропами и дорожками доходили до полянки в самой чаще и там садились отдыхать.
В непроглядном лесу тихо, как в церкви. Столетние деревья подпирались молодыми; крепкие, широкие их ветви лежали на гибких верхушках молодых и гнули их к земле своей тяжёлой силой, а кое-где гибкая веточка скользала меж ними да и росла, росла, росла вверх, извиваясь, кидаясь то в одну сторону, то в другую, словно страшась, что её остановят, что ей помешают. Внизу поросли кусты разные. Солнце пробивалось туда только искорками, и цветы там распускались в тени и прохладе. Калина и бузина распускались там вдвое гуще и сильнее; красная, пылающая шиповник цвёл здесь роскошнее и бледнее и пах нежнее.
Здесь женщина с девочкой сидели и отдыхали, прислушиваясь. Никто, ничто не мешало слушать — ни птица не порхала, ни ветер не веял, — непроглядный лес стоял тихий и спокойный, тёмный и свежий.
Тихо. Тихо, пока не захрустят ветви слегка, и обе — женщина и девочка — улыбнутся и встрепенутся, и явится мужчина, — хоть бледный, запыхавшийся, изнурённый, голодный, пылью покрытый, да красивый, как солнце. Здесь его встречали, здесь он имел и пищу, и отдых; здесь его звали любимым и жалели; здесь молодая женщина пересказывала всё, что слышала, видела, думала и гадала; девочка радовала своим щебетом, приносила порой какие-нибудь лакомства, за которые он благодарил сильно и улыбался к ней ласково, и клал свою измученную голову женщине на колени и засыпал, а маленькая сторожиха стерегла усердно и бойко — зря тревоги не поднимала, но вовремя предупреждала, если где что было непонятно.
Проходил час, отжалованный и отмеренный на отдых, прощались, как любили, — с печалью и с большой болью и с ещё большей верой и надеждой. Исчезал мужчина в лесу, женщина с девочкой возвращались в город. Три дня и три ночи ждали они, пока снова отправиться в лес, и женщина тем временем ходила на подённую работу, оставляя девочку одну в домике. Какую-то маленькую хижину они снимали, прижавшуюся под горой, почти за городом, недалеко от реки.
Женщина целый день работала на подёнщине: девочка, хоть маленькая, тоже не бездельничала: воду бралась соседке носить, в огороде у неё полоть. "Какая же девочка умненькая!" — каждый вечер говорила старая соседка, гладя девочку по головке и давая в её маленькие ручки копеечку и другую, и шла в свою хату отдыхать, позвав девочку и на завтра работать к себе. Малая выходила на берега, туда, откуда видно к лесу, и думала там сама себе, и гадала, и порой пела песни — те песни, что отец научил, держа её в своих руках и прижимая к себе там, в зелёном лесу.
Вернулся я из Сибири — нет же мне судьбины!
Хоть и в кандалах не связан, всё равно в неволе!
Следят меня и днём, и ночью, и во всякий час,
Некуда мне податься — от скорби угас!
Собрал я себе удальцов, и что мне из того?
Заседают по дорогам, ждут путника сего.
Едет ли он, или нет, всё равно — поджидать!
Ой, придётся Кармалюку зря пропадать!
Зовут меня разбойником, мол, людей гублю я,
А я ж никого не трогаю — душа есть своя!
Если возьму у богатого, бедняку отдам,
И, так деньги разделивши, я греха не знам.
Есть у меня жена, дитя — когда ж я их встречу?
Как подумаю о их горе, может, сам я плачу!
Пошёл бы я к ним в село — красоту мою знают,
Куда только повернусь — тут же и поймают.
Пришла скорбь к сердечку — как на свете жить?
Мир велик и роскошен, да негде укрыть!
В воскресенье очень рано во все колокола звонят.
А меня, Кармалюка, как зверюгу, гонят.
Пусть гонят, пусть ловят, пусть загоняют,
Пусть меня, Кармалюка, в мире поминают!
От города по дороге шла женщина, и встречались они с девочкой, и вместе домой возвращались, верно разговаривая, вспоминая, или надеясь, или горюя…
IX
А тем временем враги Кармеля не спали: сказано вооружить сыщиков и соглядатаев, велено стрелять, если живьём взять не удастся.
Много-много тех дней прошло, что каждый день женщина и девочка встречали каждое лицо, не несёт ли оно страшной вести, прислушивались к каждому слову, не прозовётся ли горькая весть. Много-много пережито тех дней, пока настал тот день, что по городу новость, как стрела, пролетела: Кармелюк ранен, Кармелюка везут!
И привезли его. И снова ему темница тёмная, суд гневный, тяжелейшие и крепкие кандалы и ссылка дальняя и тяжелейшая; снова его встречала и провожала людская толпа гурьбами, шумя, сожалея. Тогда нашлись его жена и дочка. Как в первый раз — они теперь его провожали, как в первый раз — верная жена снова сказала ему: "Будет, как скажешь", а дитя плакало и целовало его, а он, как прежде, надеялся на лучшие времена; снова сказано было каторжникам выступать, и выступили, и снова исчез он из глаз, и, как прежде, только деревья при дороге вырисовывались на ясном небе с того края…
Гнали его всё дальше и дальше, а они, оставшись — всё тяжелее и тяжелее зарабатывали и… и ждали. И исчезли они все.
В последний раз видели люди женщину с девочкой тогда, когда в последний раз слух разнёсся, что Кармелюк освободился, вернулся, — слух тот пропал, и Кармелюка, ни жены его, ни ребёнка уже не нашлось вовек.
Куда они подевались? Как погибли? Не знает никто и доселе.
Исчезли они и сгинули, как многое исчезает и теряется — доброе и злое, благое и люте, любовь и ненависть, сила и слава — только кое-где остаётся память живая.