И не слышит она, что он её спрашивает: "Отчего ты, девица, плачешь?" А он ждёт её ответного слова и, глядя на девушку, глазами бы выпросил, если б мог, и видит он, что это бедная и несчастная девушка: её белые плечи просвечивают сквозь худенькую рубашку, юбка на ней выцвела и вся в заплатах; на молодом личике нет румянца; усточки розовые не привыкли улыбаться, красивые глаза впали и печальны, и слёзы по щёчкам, хоть и остановились, завидев его, так каплями и дрожат. В руках девушка держала собранное зелье.
— Отчего ты, девица, плачешь? — спросил снова Кармель, и тогда девушка услышала его вопрос, но хоть и услышала, ничего не ответила, перестала смотреть на него и уткнула глаза в гущу лесную.
— Чья ты, девица? Где живёшь? — спрашивает Кармель.
— Я наймичка из Ланов, служу там у хозяев, у Кнышей, — ответила ему девушка.
— Лихие, наверное, люди эти Кныши? — говорит Кармель.
Девушка на это не ответила, стала рвать и собирать зелье.
Кармель тоже, рядом с нею идя, зелье рвёт да девушке подаёт, а девушка берёт, — и всё Кармель её расспрашивает про жизнь и про беду. Но как только стал он говорить, как тяжело у чужих людей жить, да каково грустно, начала тогда девушка снова сильно и горько плакать. Так слёзы и льются, так и катятся по беленькому личику. А Кармелю так жалко девушку, что хоть ложись и умирай!
— Не плачь! Не плачь! — говорит он ей.
— Как же мне не плакать? — ответила девушка. — Сами слёзы льются!
И долго лились слёзы перед Кармелем, словно сладко было ей перед ним своё горе выплакать.
Потом девушка говорит:
— Время мне домой: хозяйка с зельем ждёт!
Две последние слёзки скатились, розовые усточки улыбнулись ласково и грустно, красивые глаза глянули ясно и искренне.
— Прощайте! — промолвила девушка.
А Кармелю с ней прощаться всё равно, что нож острый в сердце; и просит он девушку:
— Садись, девица, на мой воз, я подвезу тебя до Ланов, мне ведь по дороге!
Глядь! а воз его далековато — волы свернули в сторону и пасутся. Кинулся Кармель, вывел волов на дорогу, посадил девушку на воз, сам сел рядом с нею — и поехали.
Едут, молчат и думают, едут зелёным лесом. Они вместе словно оказались в каком-то божьем раю, в каком-то неясном счастье: на лице живой румянец разгорелся, уста слегка разомкнулись, словно сердце бьётся сильнее. И показалось им, что доехали они до села так быстро, будто птица легкокрылая перепорхнула. Вот конец леса, видно в стороне село Ланы, большое, богатое село, панский дом из белого камня стоит, словно дворец, над всем селом, на возвышении, кругом его цветники пёстрые, аллеи тёмные. Пышный это был дом и бросился Кармелю в глаза своей роскошью. Будто тёмная туча покрыла его красивое лицо. Ясные девичьи глаза смотрели на Кармеля — и в тот же миг и сами опечалились, и тихий голос спросил его:
— Знаете ли вы этот дом?
— Впервые вижу! — ответил Кармель. — Но много-много таких я уже видел повсюду.
Въезжают они в самое село Ланы, проехали три улицы, и девушка встала с воза, поблагодарила, простилась, пошла и исчезла в переулке, а Кармель дальше поехал.
Ехал Кармель дальше и всё только оглядывался на село Ланы, жалея, что уже простился с девушкой, и уверяя себя, что снова с ней вскоре увидится; и до мельницы он доехал — девушка у него из мыслей не выходила, и начал он расспрашивать мельника, что это за люди такие Кныши, и как они живут, и какой у них обычай. А мельник тот был человек очень мрачный, с длинными усами и очень высокий, и говорить не любил, а ещё меньше любил рассказывать, и от него Кармель не узнал бы никогда ничего, если бы не мельникова дочь. Мельникова дочь любила говорить, а ещё больше любила рассказывать, а больше всего, пожалуй, любила расспрашивать — она и начала с вопросов, да от Кармеля не смогла никакой толковой вести выудить. Как младенец ничего не знает, только глаза на свет поднимает да ручонки тянет, так и Кармель ни о чём другом не говорил, только всё своё расспрашивал. Увидев это, мельникова дочь перестала сама спрашивать и начала рассказывать. Маненькая она была и проворненькая, словно пташка, да ни одна пташка, пожалуй, не нащебечет за час того, что она нашебетала Кармелю. Быстро узнал от неё Кармель, что Кныш с Кнышихой богачи, что у них семь пар волов, держат они две коровы, и пшеница у них в этом году хорошо взошла, и в прошлом тоже всё поле уродило; что дочь их замуж пошла, тоже за богатого, и носит золотые очіпки; что у старых Кнышей служит наймичка Маруся, сирота, ни семьи, ни родни, и что мала ей плата и тяжела работа.
Может, долго бы ещё мельникова дочь щебетала, если бы Кармель хоть временами словечко молвил, а он сидел перед ней, словно немой, и мельникова дочь заскучала бы с таким безмолвным гостем, пожалуй, в конце концов, потому и оставила разговоры, взяла своё шитьё и села подальше да запела. Песня звонко раздавалась, шитьё споро шилось, и мрачный мельник, стоя в дверях у мельницы, глядя и слушая, подумал: "Нет на свете ничего такого беспечного, весёлого, как эти глупые молоденькие девчата. И нет ничего такого непостоянного: смотри, глазами то и дело в воду заглядывает — не может на себя налюбоваться, хвастунья!"
Мельникова дочь, и правда, часто поглядывала в воду, где отражалось её смуглое и румяное лицо с блестящими глазками, но, может, она и не одним своим личиком любовалась, потому что, кроме него, вода отражала весь зелёный покатый склон, на котором она сидела, старые дубы, которым мельник цены не давал, казака, что задумался, загрустил и, казалось, забыл весь свет и всё в свете. Так что, может, и не только собой любовалась мельникова дочь, но мельник, как уже сказано, был человек мрачный — ничем его было не разубедить. И с того времени, как он, похоронив жену, нашёл у неё семь зеркальцев, каких бы смирных и тихих женщин и девушек он ни встречал в жизни, это не помогло: осталось у него убеждение, что каждая в семь зеркал любуется, — и осталось то убеждение, словно гвоздём прибитое. А мельникова дочь… Да что ж мельникова дочь — будь здорова! Не узнаем уж тут, как ты дальше споёшь и что сделаешь: мельник зовёт Кармеля, вот складывают муку на воз, идёт расплата, и Кармель едет домой.
Едет Кармель домой и всё думает о девушке, о наймичке. Минует село Ланы так тихо, словно больного везёт, а глаза-то как разбегаются по сторонам! Да никто не показался на улице — и до самого дома, до своей хаты, вздыхал Кармель. Девушка с ума не идёт. Прожил день Кармель со своими думами — тяжко и сладко; прожил другой день — ещё тяжче, ещё слаще; прожил третий день — уже вовсе невмоготу. Голова горит, сердечко пылает, тело болит. Едва дотянул он до полудня, а там запряг да и поехал в село Ланы.
Не знал, не заметил он, как переехал чистое поле, как миновал тёмный лес, только всё погонял да погонял, потому что поле, казалось ему, всё шире и дальше разбегается, лес всё длиннее и непрогляднее тянется.
Приехал он-таки в Ланы. Приехал. Тихий вечер, солнце низенько, в селе пусто — ещё люди с работы не вернулись, только встречались на улице дети, что игрались, да две наймички пошли по воду.
"Выйдет и она", — подумал Кармель и повернул коня к реке, стал на берегу ждать. И она показалась с вёдрами, и она пришла — Кармель и вздохнуть тогда не смог, так дух у него перехватило. А девушка, увидев его, залилась румянцем, словно огнём и пламенем. Никого не было у реки, только они вдвоём.
— Ты пойдёшь за меня, любимая девушка? — спрашивает Кармель.
А она ему отвечает:
— Я твоя.
Сели они рядом над рекой, на зелёном низком берегу, и просидели так вместе до самых ясных звёзд. И не слышала в тот вечер Маруся-наймичка, как хозяйка бранилась на неё за опоздание, как упрекала и укоряла, и не доходило ей до сердца ничто горькое, которое трепетало от сладости любимой и новой. Как все легли спать, сидела Маруся у окошка и смотрела на блестящие звёзды, на прозрачное небо. И ехал Кармель домой медленно и тоже смотрел на блестящие звёзды, на прозрачное небо. Так смотрят в небо те люди, что сильно любят на земле.
Говорит Кармель своей матери:
— Хочу я, мама, жениться, хочу взять себе в жёны наймичку Марусю!
Мать стала его отговаривать и просить:
— Не женись ты, мой соколик, на этой Марусе! Не бери, мой сын, наймичку! Возьми лучше богатую женщину!
— Мама! Мама! — проговорил Кармель, а сам весь затрясся и затрепетал. — Разве ты мне не родная мать?
Старушка испугалась его лица и вида:
— Женись, милый, женись на ней! Если уж она тебе так мила, то и мне будет дорогой невесткой!
И женился Кармель на наймичке Марусе.
III
Первый год, женившись, Кармель совсем оправился: печали той не стало и в помине, жена у него цвела, как пышная роза, и жили они с нею, как рыба с водой. Родилась у них дочка, всё в хозяйстве ладилось хорошо, и старая Кармелиха говорила, благодаря господа, что лучшей доли ни детям, ни себе уже не пожелает.
Когда ж снова загрустил Кармель. Загрустил и загрустил. Опять стал из хаты убегать, бродить в одиночестве, снова начал бледнеть и вздыхать.
Откуда это лихо вернулось? Откуда нагрянуло? Разве он не был счастлив, любим и всем доволен!
К чему же ещё стремиться? Чего желать?
Вот однажды сидели они все вместе вечером, после работы, тогда, знаете, когда всё уже стихло, солнце за зелёный лес зашло и только показалась первая звёздочка; тогда, когда человек, утомлённый дневным трудом, отдыхает и его охватывают думы и мысли, и он острее ощущает свою обидную правду, лучше воспринимает своё счастье или несчастье — тогда сидели они все вместе и смотрели так, словно и вправду уже больше им нечего было желать, даже малышка ничто себе, казалось, не желала в забаву, потому что, сидя тихонько между ними, только улыбалась розовыми усточками да блестела ясными глазками: чего же, правда, ещё было желать? Когда вдруг какая-то мысль смутила и опечалила Кармеля, словно испугала, словно свет ему закрыла. Весь он изменился, словно переродился, и вышел из хаты, говорит:
— Душно мне что-то, пойду пройдусь.
Мать старая встревожилась, не болезнь ли какая надвигается. Он её успокоил:
— Нет, мамочка, я здоров.
Верная жена любящими глазами спросила его — он в ответ крепко её прижал.
Поздно он вернулся домой — уже и месяц и звёзды сияли в небе, всё село уснуло; спала его маленькая дочка, спала старая мать, не спала только молодая его жена; она стояла на пороге и ждала, высматривала его, встретила и прижалась, словно спросила: не нужно ли ей отдать жизнь или смерть, её беду или радость?
— Маруся милая! — говорит он, прижимая её. — Маруся милая! Я не переношу людского горя и нищеты! Я должен этому помешать! Я хочу исправить это житьё!
И стал думать, думать да гадать, гадать да тужить.
Старая мать мечется туда-сюда, ищет лекарств, со всеми советуется и плачет, бежит то к лекарке, то к знахарке: сын вянет! сын мается! Совсем старушка из сил выбилась, от тревоги и печали совсем разум потеряла.
Молодая жена Кармелева не зовёт ни знахарок, ни лекарок, не советуется ни с кем, не жалуется никому, что у неё там на сердце и на душе — скрывает в себе, молчит, никому не говорит.