Но ведь... — простонал пан, чувствуя, что дрожит перед собственным слугой.
— Я тебе сказал, лентяй, иди! — крикнул атаман и со всей силы ударил его костылём по плечам, потом схватил за волосы и поволок от постели в сени. Пан шёл, как неживой, и не думал сопротивляться.
— Бери шапку и вилы! — крикнул атаман и, ударив его в затылок так, что у того аж искры в глазах мелькнули, подтолкнул его вперёд себя.
— Грицю! Грицю! — раздался изнутри избы протяжный, жалобный голос.
— Марш, пусть подохнет падаль! — крикнул атаман.
Склоняя голову, как вол под обухом, с вилами и граблями на плечах пан вышел на улицу.
Улица была пуста. Солнце уже поднялось высоко. Очевидно, все уже ушли на барщину — он был последним. Он побежал, гонимый каким-то глухим звериным страхом и проклятиями атамана, а в душе его непрестанно звучал страшный кашель и крик умирающей: «Грицю! Грицю!»
На лугу уже кипела работа, шелестели вилы, переворачивая сено, шли разговоры, шутки, слышались даже песни. Управитель ходил по лугу, расставленные гайдуки с кнутами следили за работающими и подгоняли ленивых.
— Га, да вот и этот кум идёт! — крикнул управитель, увидев пана. — Здравствуйте, кум! Вы, наверное, ещё не завтракали! Эй, ребята, дайте-ка ему завтрак, как полагается!
В одно мгновение гайдуки набросились на пана и повалили его на землю. Один сел ему на голову, другой на ноги, а двое начали колотить кнутами. Управитель смеялся и хвалил их ловкость.
— Ну, а теперь, подкрепившись, марш к работе! — весело сказал управитель. Пан молча взялся за дело. Он ни о чём не думал, напрягал последние силы, чтобы сравняться с другими, но не мог.
— Э, кум, как я вижу, вы сегодня не в духе! — крикнул над ним управитель и окропил его кнутом. — Быстрее, быстрее!
Вспотевший, измученный, едва живой, пан сгребал сено, ничего не говоря, ничего не думая, как машина. Одно лишь слово он повторял — то самое, что ещё вчера казалось ему подлой ложью, а сегодня приобрело для него такое огромное значение:
— Беда! Беда! Беда!
А когда, наконец, в минуту крайнего изнеможения пан думал, что сейчас упадёт без чувств посреди луга и больше не поднимется, когда руки, ноги и грудь решительно отказывали служить, управитель вдруг крикнул:
— Довольно, идите есть!
Сами выпали из рук пана грабли, сами опустились руки, он сел на том месте, где стоял, и ничего не говорил, только переводил дыхание и шептал:
— Боже, неужели ещё не достаточно?
Несколько крестьян подошли к нему, расспрашивая о жене и ребёнке. Пан молчал, мрачный. Они поняли его и, качая головами, шептали:
— Со духи праведными упокой их, Господи!
Какая-то милосердная душа вложила ему в руку кусок чёрного хлеба, испечённого из смешанных остатков ржаной, ячменной, овсяной муки и лисохвоста. Пан был голоден и, не раздумывая, начал грызть этот твёрдый хлеб. И вместе с хлебом какое-то озлобление, бессилие и раздражение овладели им. До сих пор он как-то смутно представлял себе своё положение и верил, что всё это либо страшный сон, либо лишь временное испытание судьбы, кара за его упорство, и что в любую минуту каким-то чудом всё изменится и он вернётся на своё прежнее место. Но когда он поел крестьянского хлеба, что камнем лёг ему в желудок, эта вера начала таять в ничто, и он стал понимать, что то, что случилось вчера, уже никогда не изменится... «А в эту хату ты вошёл для того, чтобы больше из неё не выйти», — вспомнились ему слова странного юноши, и он склонил голову, как осуждённый преступник, и сидел в немом оцепенении.
Не жаль ему было прошлого, но настоящее причиняло ему постоянную, тянущую боль, как ноет гнилой зуб. Вдруг он вздрогнул и напряг слух. Тут же за ним, на копне сена, сидел управитель, увлечённый оживлённым разговором с управителем соседнего имения, который только что приехал верхом. Разговаривали они по-немецки, очевидно, не опасаясь, что их кто-то подслушает, и зная, что ни один мужик по-немецки не понимает.
— Так когда же вы купите ту деревню? — спрашивал чужой управитель местного.
— До Нового года будет трудно.
— О, а это почему? Мне казалось, что капитала вам хватит.
— Вот в том-то и забота, что не хватает ещё двух тысяч до уплаты по контракту.
— За лето и осень, наверное, соберёте такую сумму.
— А, разумеется. Урожаи у нас хорошие, сено тоже отличное. Можно будет продать сто корцев пшеницы для себя, ну, и полстога сена можно будет на моё новое хозяйство отложить. Я уже с владельцем договорился.
— Ну, так зачем же хотите тянуть до Нового года?
— Потому что, видите ли, в той деревушке нет леса с деловой древесиной, а здесь зимой начнут рубить, то можно будет сотни две сосен для себя отложить. Ведь знаете, как там все постройки запущены.
— Да, желаю вам успеха. Дай Бог счастливо дойти до цели! А что же пан?
— А что ж? Знаете, как говорят: хорошо дурить, когда везёт. Вырос в достатке и роскоши и, хоть в хозяйстве не смыслит, считает себя бог весть каким хозяином, потому что всё ему удаётся. Любопытно мне, как он справится без меня. От большой роскоши захотел наконец увидеть беду и вчера чуть ли не весь дом вверх дном перевернул, старших слуг со службы погонял.
— За что?
— От кого только услышал слово «беда», сразу требовал, чтобы ему показали эту беду.
— Ха-ха-ха!
— А если нет — марш со службы! Едва сегодня его уговорили смилостивиться над людьми.
— Вот так диво!
— Дурак он, дурак, думает, что как до сих пор ему было хорошо, так и всегда будет. Гей, узнает он ещё беду, аж у него в ушах зазвенит. Ну, а как же с вашими сбережениями? — спросил местный управитель чужого.
— О, мне ещё далеко до цели, — ответил тот. — У меня пан — бита́я бестия, но всё же человек, который до тысячки наличными, кроме пенсии, ежегодно как-то насобирает.
Дальше пан не мог слушать разговор этих честных людей. Почти не сознавая, что делает, он встал, взял железные вилы и, спокойно приблизившись, изо всей силы вонзил их в грудь своего управителя. Тот упал без дыхания, только ногами затрепал. Чужой управитель отскочил и поднял крик. Подбежали гайдуки, связали преступника, а видя, что управитель мёртв, положили его на носилки и велели мужикам нести во двор, а за телом вели связанного убийцу.
VIII
«В тяжёлую школу отдал Ты меня, Боже! Ввёл Ты меня в эту высшую школу беды и захлопнул за мной дверь! Думал ли я ещё вчера, когда лёгкой походкой выходил из родного двора, что сегодня вернусь туда в оковах, избитый, в презрении, приравненный к самым низшим и даже униженный перед ними, потому что я — преступник. И как же быстро эта школа наполнила моё тело страданием, а душу — отчаянием!»
Так думал пан, шагая среди гайдуков во двор своего дома. На крыльце сидел новый пан — он знал, кто это был в его собственной коже, но губы держал замкнутыми. Увидев необычное шествие, тот вышел навстречу. Спокойно, с выражением сожаления, посмотрел на труп и на виновного, долго вглядывался в него своими мягкими глазами, наконец спросил:
— За что ты убил моего управителя?
Пан почувствовал, что в слове «моего» в его голосе дрожала неуверенность, и догадался, что и у нового пана, несмотря на изменённое лицо, нить сознания своего «я» не прервалась, лишь губы были так же замкнуты, как и у него. И ответил:
— Убил, потому что так было нужно.
— Что же он провинился?
— Для низших — палач, перед высшими — лжец, заботился только о себе самом.
— Но что же он тебе сделал?
— Мне? Велел бить меня за опоздание и...
— И что?
Пан молчал, не мог рассказать разговор с соседним управителем.
Тем временем позвали стражей закона, которые ещё со вчера находились во дворе, потому что избитые вчера преступники не могли идти, а подвод достать было невозможно. Те взяли нового преступника в свои руки.
— За что ты убил управителя?
— Потому что так было нужно.
Больше ничего они не могли от него добиться.
— Погоди, сейчас ты нам больше расскажешь! — сказали и начали вести с ним следствие по-своему. Но, хоть кровь брызгала из перебитых кнутом пальцев, хоть раскалённым прутом опалили ему голени, а намоченными в соли верёвками рассекли до крови плечи, — ничего, кроме этих слов, из него не выжали. Лишь под утро, после перенесённых мучений, сложили связанных узников на решетчатую повозку и повезли в город. Когда выезжали из села, загудели колокола с сельской колокольни в знак, что сейчас состоится похороны. Время было рабочее, поэтому поп велел с утра вынести на кладбище тела жены и сына Грицька, чтобы окропить и похоронить их, пока роса сойдёт с сена. При звуке колоколов, которых он уже никогда не услышит, истерзанный преступник впервые тяжело и горько зарыдал. Он чувствовал, что сердце его тает, тело сломлено, что всё для него в мире закончилось, и не желал уже ничего, кроме как упокоиться рядом со своей нянькой и своим братиком.
IX
Полгода прошло с того дня, когда через улицы главного города на гору за городом тянулась огромная толпа народа. Посреди вооружённых стражников ехала повозка, а на ней, прикованный, сидел человек, бледный, измученный и преждевременно увядший. То был убийца управителя, приговорённый к смерти, которого везли на место, где ждала его виселица.
Он, очевидно, давно знал, что его ждёт, и не проявлял тревоги. Казалось даже, что он желал смерти; другие же говорили, что это просто тупое животное с притуплёнными чувствами и что это спокойствие — глупость и не более.
Рядом с преступником стоял священник и долго и убеждённо говорил ему к сердцу, говорил о сокрушении, о покаянии за грехи в жизни и о справедливости Божией, соединённой с безграничным милосердием. Но виновный, то ли от глупости, то ли от ожесточения, не слушал или не понимал этих наставлений.
— Смотрите, ни разу не перекрестился! — кричали вслед старые богомолки. — Иди, иди, безбожник! Чёрту продал ты душу, скоро попадёшь в его когти.
— Такого порядочного, честного и приятного человека замучил, и то совсем без причины, и ни капли сожаления! — говорили другие.
— Знаете, если бы он показал раскаяние, то, может, смягчили бы ему наказание.
— Э, а я всегда говорю, что тут, особенно тут, нельзя иметь ни малейшей пощады. Раз мужику уступи, так Бог знает, на что он осмелеет.
Пан слушал этот разговор, но сердце его было спокойно, не возмущалось и не бунтовалось. Он понимал, что эти люди не знают, что говорят, и жалел их.
Вдруг он почувствовал, что кто-то коснулся его плеча. Повернув лицо, он увидел рядом с собой того самого юношу, который когда-то привёл его в крестьянскую избу. Лицо юноши было ясное, лучистое.