I
Это было не слишком давно и не слишком поздно, а так — посередине. Жил тогда в нашем краю один богатый пан, которому исполнилось двадцать пять лет, и он ни разу не слышал о беде. Совсем не понимал, что значит это слово. Его отец только что умер, насытившись славой и годами, оставил большое, хорошо устроенное имение. Амбары и кассы полны, сараи и хлевы забиты, слуги верные и преданные хозяину, славное имя предков, здоровье, молодость и красота — чего же ещё можно желать от судьбы? Вот и не желал молодой пан ничего. Жил по-пански, отцовское добро не транжирил, в политику не вмешивался, отдавал богу — божье, а императору — императорское, и на том конец.
И прожил бы молодой пан так всю жизнь, если бы не случай, на первый взгляд пустяковый, но разрушивший его покой, отравивший жизнь и разоривший имение.
Однажды в субботу, после вкусного ужина, пан вышел прогуляться в сад, из сада зашёл на гумно, а с гумна — в амбар. В амбаре стояла целая толпа людей: крестьяне-подданные, надзиратели и панские слуги, а из середины толпы доносился какой-то треск, вроде молотьбы, но вперемешку с жалобными криками и стонами. Заинтригованный, пан вошёл, чтобы посмотреть, что там происходит. Увиденное его удивило. У стены на стуле сидел главный управитель панского хозяйства и громко считал, поглядывая время от времени в небольшую книжицу. На току лежал растянутый мужик, который ойкал, стонал и кричал. На его руках, плечах и ногах сидели трое сильных парней, а двое других били кнутами туда, «откуда ноги растут».
— Что вы делаете!? — удивлённо спросил пан.
Управитель встал перед паном, поклонился и сказал:
— Это, прошу пана, Гриць Шулика получает свою недельную порцию.
— За что?
— Три раза опоздал на барщину.
— А, вот оно что! — сказал пан, удовлетворив своё любопытство, и хотел уйти.
— Ой, беда моя, беда чёрная! — закричал мужик, растянутый на току. — И в поле каждый день били за опоздание, и теперь ещё бьют. А у меня жена больная, ребёнок умирает, дома нужда, нечего в рот положить — и попробуй не опоздай!
Дальнейшие слова заглушил возобновившийся треск кнутов о твёрдую, загорелую крестьянскую кожу. Но пан, услышав эти слова, вдруг остановился, ими взволнованный, потом вернулся
и махнул гайдукам, чтобы перестали молотить.
— Что ты говоришь про беду? — спросил он Гриця. — Что это такое?
Гриць поднялся с земли и уставился на пана своими седыми глазами.
— Беда, паночку? — простонал он. — Что такое беда? Беда — так беда, пропади она! Это наш ежедневный хлеб.
— Ваш хлеб? А как она выглядит? Я о ней до сих пор ничего не слышал.
— Эх, так пану повезло. А я до сих пор не встречал человека, который бы её не знал.
— Значит, ты её знаешь?
— Ой, паночку, с тех пор, как мать меня на свет произвела.
— Ну так покажи её мне!
Мужик стоял и начал чесаться в затылке.
— Как же я её ясному пану покажу? Она ведь везде есть.
— Врёшь, мужик, у меня её нет.
— Дай бог пану здоровья! — сказал мужик, кланяясь пану в ноги. — Но зато я её вижу. Для меня на свете всё — беда.
— Говори, что?
— Вот эти кнуты, например, мой сегодняшний боль — разве не беда?
— Врёшь, это заслуженное наказание.
— А барщина — разве не беда?
— Врёшь, это святая обязанность.
— А тот голод и холод, что мы терпим в избе, разве не беда?
— Врёшь, это из-за твоей лености.
— А болезнь жены и детей разве не беда?
— Врёшь, это божья воля, чтобы тебе во благо испытания посылать!
Мужик стоял остолбенев, больше ничего сказать не мог.
— Ну, скажешь мне, где, собственно, твоя беда, или нет? — грозно крикнул пан.
— Эх, паночку, самая большая моя беда — то, что я на свет родился.
— Так? Значит, ты будешь богу хулу воздавать? Кладите его, хлопцы, и дайте остальное, сколько там ему причитается, а сверх того — ещё десять ударов в придачу, чтобы бога не оскорблял.
Пан отошёл, а мужик, ничего больше не говоря, сам лёг на ток, чтобы принять остаток своей «заслуженной кары»...
II
А пан тем временем шёл дальше и думал. Думать он любил.
— Врёт, плут! Придумал глупое слово, чтобы прикрыть собственную халатность, леность и глупость. Кто работает, тот имеет. Кто исполняет свои обязанности, у того совесть чиста. Кто рано встаёт, тому бог даёт.
Хорошо и разумно рассуждал пан, забыв лишь, что сам он не работал, а имел, не исполнял никаких обязанностей, а чувствовал себя самым спокойным на свете, а вставать рано с детства не любил ужасно.
— Но я их отучу от этого! — продолжал он про себя. — Не позволю больше говорить такие глупости, а если уж пусть покажут мне эту беду, чтобы я сам её увидел, сам испытал. Пока этого не будет, ни за что в мире не поверю, что она существует. Ведь я вижу, слышу и понимаю, как бог велел, так же, как любой человек, как любой мужик. Так же вижу солнце, синеву неба, зелень деревьев, слышу пение петуха и стук цепов, всё так же. Почему же он говорит, что везде видит беду, а я её нигде не вижу? Врёт лентяй, и всё тут.
Пан был человек разумный, учился в школах, не верил, что бог слепил шляхтича из иной глины, чем мужика, и вполне логично рассуждал, что если глаза одинаковы, то и видеть должны одинаково.
Идёт пан тропинкой через огромный фруктовый сад, как вдруг перед ним с криком пробежал оборванный деревенский мальчишка, а за ним во всю прыть гнался старый, хромой на одну ногу садовник, размахивая сучковатым посохом. Мальчишка, придерживая левой рукой шляпу, а правой работая, как вёслами, перемахнул через ров, взобрался на забор и, как груша, скатился на другую сторону. Садовник, может, и догнал бы его, но не смог перескочить ров, разбежался и, вместо того чтобы перепрыгнуть, плюхнулся прямо в середину рва по колено в грязь.
— Что тут происходит? — крикнул пан, остановившись у берега рва, из которого еле выбирался старый садовник.
— Эх, ясный пан, — стонал старый, — беда моя с этими мальчишками. Только отвернусь — один с одной, другой с другой стороны в сад пробирается, яблоки ворует.
Пан стоял и грозно смотрел на него.
— Беда, говоришь? Что значит беда?
Садовник посмотрел на пана не умнее, чем мужик.
— Беда, ясный пан, это... это... это беда, и всё.
— Не дразни меня, старый дурак, говори толком, а не то сегодня же прогоню тебя со службы.
— Да упаси бог, ясный пан! — воскликнул старик. — Куда же я денусь на старости лет? Я у покойного старого пана...
— Чушь несёшь, — перебил пан, — не о том спрашиваю! Говори, знаешь беду?
— А кто ж её не знает, ясный пан?
— За себя отвечай, а не за всех! Знаешь её? Что она за одна? Как выглядит?
Старик с удивлением посмотрел на пана. Мысль мелькнула у него в голове: а не спятил ли пан?
— А как же она выглядит, прошу ясного пана, — сказал он, прищурив глаза. — Похожа на старую бабу, в лохмотьях, босая, голодная, и ничем её насытить нельзя.
Разозлился пан на такую неуместную шутку.
— Что ж ты, шут, думаешь, я такой же дурак, как ты, и плетёшь мне небылицы. Хочу её видеть, хочу с ней познакомиться.
— Не дай бог ясному пану, — воскликнул старый.
— Не болтай ерунды, — крикнул пан, — раз я хочу! Или покажешь мне её сегодня же, или завтра, чтобы и следа твоего в моих владениях не было.
— Да откуда ж я её возьму?
— Оттуда, где она есть. Ты же её знаешь!
— Господи, она ведь везде, и каждый её видит, а кто не видит — тот счастлив у бога, его так создал пан-бог, чтобы видел на свете только хорошее, а беды нет. Ясный пан! Пусть пан бога не гневит и не накликает беду!
Но пан уже не слушал этих просьб и, уходя, крикнул старику:
— Сегодня же хочу её видеть. А если не покажешь, завтра чтоб и следа твоего в моём имении не было.
Старик стоял как оглушённый. Вот так! За тридцать лет верной службы — вот такая плата. Из-за какой-то панской прихоти он должен на старости лет лишиться куска хлеба. И что такое приключилось с паном? Что за чёрт навёл ему на ум эту несчастную мысль о беде? Старик ломал голову, но ничего не мог понять.
III
Возвращаясь во двор, пан увидел во дворе толпу старостинских палачей, гайдуков и городских полицейских, которые вели двух связанных, оборванных и окровавленных людей.
— Кто это и куда их ведёте? — спросил пан.
— Разбойники и грабители, напали на купца и ограбили его в лесу, а мы их поймали.
— Мы невинные люди, — жалобно закричали арестованные, — шли спокойно дорогой, как нас схватили. Беда выгнала нас из дома, беда вогнала ещё в худшую беду.
Как ошпаренный, подскочил пан, услышав эти слова.
— Врёте! — крикнул он. — Эта беда, про которую вы говорите, — ваша собственная вина. Не верьте им, слуги закона! Сколько раз я слышал слово «беда» от таких проходимцев, столько раз убеждался, что этим словом они прикрывают свою вину.
— Мы пришли к ясному пану, чтобы он позволил разместить их на ночь в безопасном месте, а завтра отвести их в город, — сказал начальник палачей. — А пока можно провести с ними следствие, как положено.
— С удовольствием исполняю вашу просьбу и приглашаю всех на ночлег. И на следствие тоже разрешаю.
И пан позвал своих гайдуков, чтобы помогли в допросе арестованных. Когда те не захотели добровольно признаться в совершённом преступлении, панские слуги принесли раскалённые шины, которые приложили к ступням арестованных и держали, пока те не сознались. После этого, стонущих, с обожжёнными подошвами, их бросили в пустой каменный амбар. А пан, довольный своим верным догадом, пошёл в покои.
«Так и есть, — думал он. — Эти люди, как дети: говорят, что их бьют, но не говорят — за что. Последствия собственной вины и подлости называют бедой. Хотят избавиться от неё, но не избавляются от своих пороков. Отныне у меня есть верная мера, есть ключ к познанию человеческой натуры. Кто говорит, что у него беда, у того либо совесть нечиста, либо голова глупа. Этой мерой буду их мерить и всем покажу, что выйду от этого в выигрыше. А прежде всего среди моих слуг не потерплю ни одного, кто заикнётся о беде».
И пошёл пан к казначею, который, склонившись, считал и считал при свете сальной свечи.
— Ну что там у тебя, пан мосьпан? — спросил пан.
— Беда, ясный пан, в этом месяце доходы не покрывают расходов.
— А, вот как? — сказал пан, краснея от гнева. — Хорошо, завтра отдашь мне, пан мосьпан, кассу и книги, больше у меня места нет.
— Но, ясный пан... — простонал казначей, бледнея, как полотно. Пан, однако, не слушал. Шёл на гумна, где приказчик только что закончил осмотр скота, пригнанного с пастбища.
— Ну, что там, приказчик, как у вас дела? — спросил пан.
— Беда, ясный пан, пастух в лесу двух коров потерял.
— Завтра сдашь свою должность другому, мне больше не нужна твоя служба.
— Но, ясный пан! — ахнул приказчик, как громом поражённый, но пан уже был далеко.