Там конюший присматривал, как поили из дубовых вёдер панских упряжных коней.
— Ну что там, пан конюший? — крикнул издали пан.
— Да беда, ясный пан, гнедой жеребчик сломал ногу.
— Да чтоб тебя чёрт побрал! — крикнул пан. — Завтра явишься ко мне на расчёт, больше у меня не служишь.
Конюший застыл, словно его облили холодной водой, и мял в руках снятую шляпу, но не сказал ни слова. Тем временем пан уже шёл навстречу полевому, который возвращался с поля.
— Ну что там в поле? — спросил он коротко.
— Беда, ясный пан, вчерашний град выбил нам под лесом луг овса.
— С завтрашнего дня ты у меня не служишь, аспан! — рявкнул пан и, словно взбесившись, побежал дальше. Навстречу ему, важно шагая и оглядываясь по сторонам, шёл главный управитель панских имений, человек хоть и с дворянским гербом, но с еврейской душой. Он держал всю прислугу в ежовых рукавицах, следил за всем, предупреждал и экономил, зная, что чем больше будет в общей куче, тем больше можно будет оттуда взять для себя, не оставив ни следа, ни подозрения. И сейчас он как раз прикидывал, сколько в прошлом месяце прибавилось в его кармане и до какой суммы округлится уже набитый кошелёк, на который он вскоре собирался приобрести одно из хороших имений в ближнем соседстве.
— Ну и что там, пан брат? — сказал ему пан.
— Всё хорошо, ясный пан, — с улыбкой ответил управитель.
Пан аж вздохнул, на сердце полегчало. Вечная «беда», с которой начинали свои ответы самые старшие и вроде бы самые верные слуги его отца, начинала наполнять его тревогой. Он уже начал ощущать себя окружённым ворами, грабителями и разбойниками. Потому-то он необычайно обрадовался, встретив хоть одного честного человека, у которого совесть чиста, который не нуждается в том, чтобы прикрывать свои ошибки или лень этим глупым и безбожным словом «беда». Искренне пожал пан руку верного слуги и приятеля и, дружески с ним беседуя, пошёл домой.
IV
Была ночь — чудесная, тихая, ясная и тёплая июльская ночь. Сон не смыкал панских глаз, и какие-то странные думы бродили в голове. Пан встал, накинул лёгкий полотняный плащ и вышел из комнаты. Идя коридором к главным дверям и проходя мимо комнат, где жили старшие чиновники, он слышал глухие всхлипы в комнате старого садовника, конюшего и полевого. Каждый из них был наедине со своей бедой, и, может, никто не знал, что такая же участь постигла и других, кроме него самого. Каждый, может, скрывал от других свою боль, чтобы теперь, в тёмном одиночестве, тем острее чувствовать её уколы. Пану стало как-то стыдно и неловко на душе; словно преступник, гонимый голосом собственной совести, он пробрался вдоль тёмного коридора, тихо отпер входную дверь и вышел во двор.
Ясно было, как днём. Не оглядываясь, пан сначала шёл быстро, потом всё медленнее, и не глядел, куда идёт. Шёл и думал, а скорее вполголоса разговаривал сам с собой.
— Неужели я ошибаюсь? Неужели эта беда может быть чем-то настоящим, ощутимым, сильнее людей, властвующим над ними помимо их воли? Но в таком случае я должен был бы что-то о ней знать. Кучу лет я посвятил науке, познанию прошлого, настоящего и окружающей нас природы, а о беде как о чём-то ощутимом я не слышал. Да и сейчас, как ни напрягаю ум, нигде не могу её разглядеть. В природе есть порядок и гармония всех вещей, прочные, неизменные законы, но беды никакой нет. И среди людей тоже есть определённая гармония, порядок, освящённый законом и преданиями былого, но и здесь нет беды как особого закона, как явления видимого. Нет, я прав: беда — это лишь прикрытие неспособности или нечистой совести.
— Неправда, — раздался рядом тихий, но уверенный голос. Без особого страха или удивления пан оглянулся, ведь нечего было пугаться — он был у себя во дворе, а ночь была такая ясная. Рядом с ним бесшумно шёл юноша в лёгком развевающемся плаще, со светлым лицом и распущенными по плечам волосами. Пан не испугался и не удивился, увидев его; на душе стало как-то радостно, словно он знал этого молодого человека с самого детства.
— Почему неправда? — спросил пан.
— Есть беда вне человеческой вины и неспособности, — ответил молодой человек.
— Чем докажешь её существование?
— Зачем доказывать, если ты можешь видеть её в любом месте и в любую минуту!
— А почему же я её не вижу и не видел до сих пор?
— Потому что смотрел глазом, вооружённым формулами лживой науки.
— Каким же глазом я могу её увидеть?
— Глазом любви и сострадания.
Пану снова стало стыдно и неловко. Он молчал, уткнув взгляд в землю.
— Ну что, хочешь её увидеть? — спросил его спутник.
— Не знаю, смогу ли, — неуверенно ответил пан.
— Знаю, что в нынешнем твоём состоянии — не сможешь. У тебя нет развитого чувства, которое делает способным видеть такое явление. Но скажи, хочешь ли ты, чтобы я открыл тебе глаза в этом направлении?
— Хочу, — радостно воскликнул пан.
— Не радуйся! Кто больше видит, тот больше чувствует, а кто больше чувствует, тот больше страдает. Предупреждаю тебя, что это дело весьма неприятное и не совсем безопасное.
Пан задумался, затем ответил:
— Есть две основы человеческого счастья — ум и состояние. Если это новое чувство не ослабит во мне ни того, ни другого, то что плохого может со мной случиться?
— Не только не ослабит, но и укрепит, обострит ещё сильнее. Так хочешь, чтобы я открыл тебе глаза любви и сострадания?
— Хочу.
— Ну так иди со мной.
— Куда?
— В дом твоего подданного, того мужика, которого ты сегодня киями учил, что беды нет.
— Хорошо, пойду за тобой, — сказал пан, хотя и почувствовал, как холодная дрожь пробежала у него по телу.
V
Дремлет в сумерках бедная крестьянская изба. Печально мигает из маленьких окон желтоватый свет каганца. На твёрдой грязной постели лежит пожелтевший костяк, стонущий, с глазами, горящими от горячки, — это жена мужика. На печи, укутанный в грязные лохмотья, стонет второй костяк — ребёнок, доживающий последние часы. А на лавке под окном, без всякой постели, лишь подложив кулак под голову, лежит хозяин и тоже стонет от боли после полученных ударов. В хатёнке пусто, темно, пахнет отвратительно — нуждой и запущенностью, гнилыми и выплюнутыми лёгкими, позавчерашней варёной и заплесневелой капустой и чёрствым кислым хлебом.
Жалобно скрипнули двери, в хате стало как-то светлее; вошёл пан в сопровождении незнакомого юноши. Никто их не услышал и не обратился к ним.
— Посмотри на это жильё и представь себе, что здесь целую жизнь должны жить и умирать люди, твои братья, — сказал юноша.
— Ну что ж, не всем же жить в дворцах, кто-то и в хижине должен, — ответил пан.
— Но представь себе, какой должна быть эта жизнь! — сказал юноша.
— Такая, какую заслужили, — ответил пан.
— Посмотри на эту женщину, на её высохшее, как щепка, тело.
— Я знаю её давно. Была пьяницей и лентяйкой, теперь умирает от чахотки — вполне естественно.
— Посмотри на этого мужчину, на его твёрдые, натруженные руки, на лицо — живое воплощение страдания и глухого спокойствия.
— То-то и есть, скотина и ничего больше. Такую скотину всегда нужно держать на цепи и под кнутом, иначе будет бросаться и кусать людей.
— Но подумай: какая же страшная судьба приговаривает одних к тому, чтобы быть скотиной, чтобы их держали под кнутом и на цепях, а других — к тому, чтобы жить в дворцах и философствовать о свободе и благородстве?
— Что же в этом удивительного? На навозе цвет растёт. Чтобы цветок зацвёл, он должен иметь под собой подстилку, которая, сама гниющая, даёт цветам жизненные соки.
— Но какова цель этих цветов? Зачем подстилка должна гнить ради их питания?
— Развитие мыслей и идеалов — это высшая цель человечества, цвет его существования.
— Но зачем же эти мысли, если ради их развития девять десятых человечества должны быть гниющей подстилкой? Какова ценность такой мысли? Кому она должна служить?
— Себе самой. Мысль сама для себя цель, в ней самой её ценность.
— Детская игрушка, — горько сказал юноша, — пересыпание песка с одной кучки на другую. Но нет, если ты разумный человек, то сам не можешь верить в то, что сказал. Не человечество существует для взращивания мысли, а взращивает мысль для себя, для своей пользы.
— Ну что ж, пусть так, — сказал пан, — но и в таком случае только тот может воспользоваться ею, кто думает.
— Даже если он тянет живые соки из той, как ты говоришь, подстилки? — ответил юноша.
— Что ж, если цветок ради гнилой подстилки откажется цвести, то сам не зацветёт и подстилке не поможет. Лучше, чтобы с накопленных сокровищ мысли пользовалось малое число думающих, чем бросить их в пропасть забвения только потому, что большинство не может ими воспользоваться.
— Не может, говоришь? А пробовали ли вы когда-нибудь дать ей такую возможность? А зачем же вы так ревностно охраняете эти сокровища, окружаете их искусственной стеной, чтобы запретить доступ к ним «недостойным»?
— Потому что крестьянство — это ребёнок, а мысль — это огонь. Ребёнок от огня не получит пользы, а только дом сожжёт.
— Но ребёнок, которому навеки запретят пользоваться огнём, может вырасти диким человеком, двуногим зверем и ничем больше.
— Что же я могу на это поделать? — сказал пан, пожав плечами. — Разве только для этого ты завёл меня в эту вонючую нору, чтобы сказать это? Не думай, что ты сказал мне что-то новое. И уж тем более не думай, что этим откроешь мне глаза любви и сострадания.
— Я и не думаю ничего подобного, — ответил юноша. — Я лишь пытался нащупать в тебе живую душу — и не смог. Я взвесил тебя и убедился, что ты слишком лёгкий. А в эту хату ты вошёл лишь для того, чтобы больше из неё не выйти. Она станет для тебя школой, высшим университетом. Здесь ты получишь последнюю, высшую науку человечности, которую не дали тебе заграничные университеты.
Пан усмехнулся на эти слова с презрением. Но юноша подошёл к распростёртому на лавке мужику, взял его за грудь и поднял легко, как пёрышко. Затем, всё ещё сонного, поставил рядом с паном и сказал:
— Присмотрись к нему хорошенько!
— Отвратительная скотина, — передёрнулся пан.
— Знай же, что с этой минуты ты будешь им, его облик и состояние примешь на себя, а он займёт твоё место.
И, сказав эти слова, юноша кулаком, как огромным молотом, ударил пана в грудь. Пан вскрикнул от страшной боли и упал навзничь без чувств. В ту же минуту погас каганец, стоявший на печи, и в хате стало совсем темно и тихо, как в могиле.
VI
Уже начинало светать, когда пан очнулся от тяжкого обморока. Вокруг стоял полумрак.