Ой, сварил бы я пивца!
А Хапко:
– Так сварим, дядьку!
– Такое пивцо!
– Так сварим!
– С таким духом, что за девять миль слыхать!
– Так сварим!
И так бёсёнку аж зачесалось того пива сварить.
– А звенелки? – спрашивает дядько.
– Вот нашли, чем тревожиться. Звенелки будут. Звенелок вдосталь...
Конечно, чертово кодло, как те большие паны, не печётся о потере, ведь и деньги у них не трудом заработанные, не кровавые, а лёгкие, ласковые.
– Было и у меня тех звенелок вдосталь, – вздыхает дядечка, – да, видишь, человек я добрый... такой добрый, что аж стыдно: увижу людское несчастье, убожество, так рад и рубаху с себя отдать. Вот вчера вижу, сидит бедняга, а к нему двое деток жмутся, руки тянет: "Смилуйтесь! Будьте милостивы!" Так я сразу: "На, небог!" – и всё дочиста отдал... чтобы ты знал...
– Так сварим же пиво! – перехватывает Хапко.
– Оно бы можно, да хлопот много.
– Прошу я вас, дядечка!
Наконец, дядечка вроде смягчился.
– Что ж мне с тобой делать! Пусть уж постараюсь, тебе на потеху. Только условие такое – моё мастерство, а твои деньги, ведь говорил же я тебе, что вчера...
– Да хорошо, дядьку, хорошо...
– Так согласие?
– А согласие, согласие... Сейчас и примемся... эге?
– Ты, гляжу, из ветрогонов, братец. Разве в таком деле впору хвататься? Пусть поповна замуж спешит, а тут браться надо, хорошо обдумав.
– А чего нам думать? – кинул Хапко. – Сейчас всего накупим да и начнём варить. Вот берите деньги...
– Велико дело твои деньги! Пхе! – ломается дядько, будто он по самые уши в деньгах сидел, сидит и вовеки сидеть будет. – Сила не в твоих деньгах, а в мастерстве... Понимаешь?
А Хапко:
– Так бывайте здоровы!
И к дверям.
– Куда? Стой! Никита! Товарищ!И обхватил Хапка руками.
– Разве ж я отказываюсь? Обобрался грибом, так уж деваться некуда, как в корзину... Ну, давай деньги... Давай рубль... Нет, два, да ещё с копой... ибо нынче за солод правят, как за родного батюшку... Давай ещё три копы... да ещё немного... Рассуди, что солод нам нужен не абы какой... нам надобен лучший... дорогой, чёрт бы его взял, да ничего не поделаешь – как надо, так надо... Сбегаю к знакомому пивовару, не одолжит ли бочонка... да кто его знает, одолжит ли, жмот страшный... разве золотого ему в зубы?
– Раз уж одалживать, то, может, лучше купить, – говорит Хапко.
– А лучше... надёжнее... Давай на бочонок... Да добавь и на приправы, ведь моё пиво с приправами... И приправы у меня не абы какие, а самые лучшие из лучших... Ещё добавь... две копы... да ещё копу... Сыпь, сыпь, – останется, так принесу, а как в лавке мне откажут, так уж не годится.
Мол, скажут, это, наверное, шеляговый купец купил! Жаль показывать ему лучший товар – и выборка сгодится... Ну, давай ещё хоть рублик... раз уж приниматься, так приниматься...
Кума тем временем стоит и прислушивается. Видать, непонятно ей, какое чудо из того кумова пива выйдет, а не отзывается и не спрашивает.
– Слушай, кумушка, ты мне хорошенько всё опорядь... всё, что нужно... смотри, чтоб растворчики... чего это уставилась на меня?.. не видела, что ли?
– Да нет... сейчас...
– Я быстренько сбегаю к греку за приправами, а ты, Никита, бери у кумы синюю торбинку да спеши за мной. Вот тут, в переулочке по правую руку на углу тот грек торгует... Да не мешкай, я ждать буду, а мне спешно... ещё ж надо тот солод раздобыть.
И в дверь, и нет его.
Хапко к куме:
– Дадите синюю торбинку?
– Синюю торбинку? Какая ж та синяя? Не припомню!.. поищу... сейчас найду.
Метнулась искать.
– Да не беспокойтесь, – останавливает Хапко, – ему аж горит бежать, – обойдёмся, куплю какую-нибудь.
И бегом бросился к греку, что в переулочке вроде близко по правую руку, на углу пряностями торгует.
А тот угол не справа, а слева и не близко, и грека на углу нет. Продаёт тут маковники какая-то дородная молодица в синем корсете, повязанная чёрным платком с красной каймой. Неприветная. Насупила брови, как хмурый лес. Косится.
– А тут должен был быть грек... где ж тот грек? – спрашивает Хапко.
А молодица, как в колокол:
– Какой тебе грек? Глазищи, как у телёнка, а не видят... слепой, что ли?
Хапко сразу в мак рассыпался.
– Я, крамарочка, хотел спросить... Может, вы меня направите, где тот грек, что немецкие приправы продаёт?
– Вот заработаешь ты у меня немецкой приправы, да ещё барыш в придачу! Гляди, выкрутень! С третьей, верно, ветки сорвался!
И как закричит:
– Десятник Овдий! Десятник Овдий!
Хапко дёру дальше.
Наткнулся на угол, вот и другой, пятый – нет грека. Чуть не всё городишко выбегал и обшарил. Хоть ножки бесовские, а гудят.
– А может, он всё покупил да к куме отправился и там уж распоряжается?
Потёр ножки и скорей к кумыной хате.
– Нет?
– Ещё нет, – отвечает кума, – садитесь, отдохните, пока подойдёт. Устали, аж запыхались. Вот свежая водичка...
Напился Хапко свежей водички и спрашивает:
– А где ж тот грек, что его не сыскать?
Вспыхнула, как искра:
– Какой грек?
– Что недалеко, говорил дядько, на углу приправы продаёт?
– Не знаю... я, видите, приправ не покупаю, так откуда же мне знать...
А сама будто провинилась.
– Куда ж тот кум подался? Где его искать? – аж кипит Хапко.
– Может, и скоро придёт...
– Это ж чтоб я его ждал да выглядывал.
– Не привыкли? – улыбнулась.
И так-то уж грустненько... Словно тот, кто уж хорошо научился и ждать, и выглядывать – хорошо знает, что то переплаканные ночи да перемученные дни, и уж давно их не считает.
– Да и привыкать не хочу! Пойду снова искать! Говорил сейчас варить, а когда же то будет! Вот напасть! Вот беда! Вот безголовье!
И так бёсёнку того пива сварить, да сейчас, да прытко... аж бесится...
На что оно ему? Для чего?
Да что бесёнку, – пусть себе чертово семя и бесится – беда, как крещёному такое приключится. Разве ж не бывает, что вроде и умный, и рассудительный вдруг как с ума сойдёт – пропадёт за какой-нибудь пустячиной, что ему вовсе ни к чему – и гонится за ней, словно его с моста толкнули...
Так уж признаюсь за себя.
В прошлом году возвращался я с Деркачёвской ярмарки, и так мне тогда повезло, что я и своё добро продал, и купил, что мне надобно, по хорошей цене. Правда, повздорил было с Иваном Лемешкой, да ссора та не помешала, ведь не зря говорят: не бить кума, не пить пива... Так вот, возвращаюсь с той ярмарки, погоняю по ровному и, словно в колыбели, любуюсь... Дремля, докатился до Лучек, а в Лучках собаки проклятые – мухи не пропустят и покойника подымут – пришлось проснуться. А тут как раз на дороге два петуха дерутся, аж перья летят, и пёстрый одолевает красного. И что-то мне тот пёстрый в глаз упал: куплю его! Пусть у нас во дворе пёстрые петухи кукарекают. А тут выбегает молодица, хватает того пёстрого. Я к молодице: "Продай мне того петуха, молодица!" Не хочет – понятно, женщина, так и своенравна... Я, не хвастаясь, как услышал, что не продаст, так чуть не разрыдался... Продай, чёртова дочка! "Не продам – не продам – не продам!" Как затараторила, как загалдела, закричала, свет ты мой! Такую подняла бучу, что соседи сбежались... шум, крик... А тут собаки те проклятые, как не разорвутся, лают... Я вроде очнулся: будь ты неладна, скандалистка! Погнал волов... Приехал домой, а дома гости, да ещё милые гости – давний мой друг Корний Чубатенький. Рассказываю ему, как за пёстрого петуха с лучанской молодицей повздорил. Смеётся Корний, смеётся и жена. Было, наверное, в голове, говорит...
Смеюсь и я, а всё же не идёт мне из головы тот петух! Надо мне того петуха... Так надо, как дышать... Провожая Корния, хвалюсь ему: а я-таки того петуха, хвалюсь, добуду. "А на что тебе тот петух понадобился? – спрашивает Корний (тот Корний такой, что хоть чуприна у него и курчавится, а речь рассудительная). – Кабы земля, али вол, али конь – пусть поросёнок, а то петух! Начхай на того петуха, друг!" Я за такой совет взвился – будто кто меня в сердце копьём пронзил. Как так? – грянул. И поссорился бы крепко, да тот Корний такой догадливый в Бога человек, что скажи ему: "А я тебе, Корний, голову сниму!", то он и отмахнётся, и согласится: "Сними, друг!" Сразу он меня и успокоил: "Коли уж так тебе приспичило, друг, то добудь того петуха. После нас не будет нас… Пользуйся, что можешь"...
– Добуду петуха! – хвалюсь жене.
А жена ругается: вот разносился с тем петухом, как с расписной сумой.
– Так добуду! – настаиваю.
– И добывай, а пока ложись спать!
Тем словом чуть меня не уморила... Спать? – говорю, – спать?
Однако лёг спать.
Что ж вы думаете? Только глаза закрою – проклятый петух, как живой – только не клюнет! Проснусь – в уши кукарекает.
Спал ли, не спал, с утра вскочил на коня и бегом в Лучки...
Утро свежее да росистое, ветерок нежный.
Словно немного отпустило... Может, повернуть домой? Тем временем всё же направляюсь к лучковской корчме.
А в корчме бондарь Назар Попелуха пьёт горилочку и спорит с Гершком за какие-то обручи на бочку. Увидел меня: "Га! слыхом слыхать, видом видать! Здорово, дядьку! А будем воевать?" – смеётся, и тот плут Гершко смеётся. "А чего мне с тобой воевать?" – спрашиваю. – "Да не со мной, а с Варкой Бандурихой – пёстрого петуха забыли?" А тут Гершко дзиґ-дзиґ-дзиґует: "Ну, ну, послушайте вы моего совета, поставьте ему (Назарку-то) кварту, так он вам того петуха добудет". – "Как так?" – спрашиваю. – "Да он слово имеет", – смеётся плут. – "Добудешь?" – спрашиваю Назарка. – "А добуду, – уверяет, – ставь кварту". – "Будет у меня в руках петух, – говорю, – так и поставлю".
Берёт шапку: так пошли к Варке.
Пошли к Варке... Иду, и так уж у меня на сердце, вспоминая, как меня обидела та ведьмина дочка, так уж, что руки чешутся... А к тому не очень-то и надеюсь, согласится ли она, али снова бучу подымет...
Входим в хату...
Так я аж испугался: не та баба, не та Варка.
Она, чёрт бы её побрал, пригожая молодица, гладкая такая, что и мышь не удержится, смуглая, румяная, как вечерний луч, глаза огневые, да только горделивая, чванливая – носа и кочергой не достанешь – глядит, будто сейчас тебя съест, не посолив, словами и режет, и рубит, не подступиться... а тут вижу такое чудо – носок вниз, глазки как-то потускнели, улыбается мило, голосок приветливый – хоть к какой жгучей ране её прикладывай...
– Как вас Господь милует, Назар? Здоровы ли? – приветствует бондаря.
А бондарь, хренов сын, к ней, как голубь к голубке.
Тут уж вспомнил я, что тот Назарко на всю округу бабий воркотун и так на это дело способный, что, не вам хвалясь, утром вдовушка слёзоньками умоется, вспоминая своего покойничка, а подмигнёт да покивает Назарко, и заплаканная бедняжка тем же вечером уже в красном очипке причепурится.
– Мы с товарищем к вам, рыбонька, по большому делу притопали, – начинает к ней прикатываться Назарко.