Aha, — czekaj-no, czekaj-no obywatelu, ja ciebie już gdzieś… Ты первый раз тут?*
— Nie, proszę pana kerkermajstra, — ja już trzeci raz*.
— Ach, to ty Władek Zawadowski, za kradzież, — prawda, как я тебя помню! Ха-ха-ха!*
Пан керкермайстер рассмеялся так громко и заливисто, что задрожали окна, а у арестантов зазвенело в ушах. Завадовский, видно, был рад весёлому настроению пана керкермайстра, потому что знал: если тот в хорошем духе — отправит его в хорошую камеру, где светло, просторно и немного народу. Он стоял прямо, чуть ли не с улыбкой, как солдат перед начальством, — именно такая «военная стойка» нравилась пану керкермайстру. Только обмороженные икры, в которые через прорехи в брюках свободно проникали мороз и снег, всё ещё дрожали, не подчиняясь усилиям бедного Влада, старающегося стоять смирно.
— A ty, murzynie, skąd? — спросил керкермайстер, взглянув на трубочиста, который, съёжившись, стоял в углу под дверью. — Czego ż ty tam stoisz, — chodź tu!*
Последние слова были сказаны уже совсем не весело, а тоном, каким зовут пса: «ко мне».
Ордонанс, увидев, что мальчик не двигается, крепко схватил его за плечо и бесчувственно выволок вперёд.
— Jak się nazywasz? — рявкнул Куфа, зловеще блеснув глазами и выставив вперёд усы. — Ну, что ты, немой, что ли?*
— Я... я... меня зовут... Ивась Новитный, — ответил трубочист.
— Ивась, Ивась! — передразнил пан керкермайстер. — А что ты, Ивасю, украл такого, что тебя аж сюда привели?
Мальчик молчал. Его посиневшие губы судорожно сжимались и разжимались, большие мягкие глаза были устремлены на грозное лицо керкермайстра. Но тот, увидев, что мальчик молчит, повернулся к столу и заглянул в бумагу.
— Ага, Ивасю, — рявкнул он, вновь обернувшись к арестантам, — ну я ж говорил! Что-то ты, бедняга, прихватил! Сидеть будешь — ой, будешь! А у нас, Ивасю, не марципаны с мёдом — тут, бедняга, дубовая каша и соломенная постель!
Пан керкермайстер снова постепенно повеселел. Ему нравилось играть тревогой бедного мальчика, наблюдать его дрожь, судорожные движения губ и пальцев, и белые полоски на закопчённом сажей лице, промытые слезами.
— Но как же, Ивасенок, тебя чёрт разберёт по лицу в этом чёрном тулупчике? У нас такой моды нет — так у нас не носят! Тут бы тебя, беднягу, надо описать как следует, чтобы если с голубями через окно вылетишь — тебя каждый узнал, поймал и обратно сюда привёл! Надо тебе, Ивасенок, личико умыть, чтобы мы увидели, как ты выглядишь! Każcie go tam jakiemu złodziejowi wziąć do studni, — niech go obmyje!*
Эти последние слова были адресованы ордонанцу, который тут же вышел из канцелярии.
Ивась Новитный за всё время этого «весёлого» разговора стоял молча, только глазами следил за каждым движением Куфы, словно зачарованный. Его лицо приняло затуманенное, потерянное выражение, как будто холод, тревога, стыд и всё, что он тут видел и слышал, разом оглушили и заглушили его чувства. Он, очевидно, не всё понимал из речи керкермайстра, но отдельные фразы западали в его голову, как острые клинья, вытесанные из ледяного камня. «Дубовая каша и соломенная постель» — что это значит? Он никогда не слышал таких слов, но ему уже становилось страшно от их скрытого смысла. Правда, бедствий он и до этого знал немало — ох, как немало! — но теперь всё то горе будто стёрлось из его памяти — не исчезло, а прояснилось, осветилось, стало как будто привлекательным, весёлым, тёплым, радостным по сравнению с тем, что он теперь видел, и с тем, что смутно маячило в темной и совсем близкой будущности. «Дубовая каша» — это что, еда такая? Или дубовыми палками бьют? «Соломенная постель» — да разве я не спал на соломе? Но здесь это, должно быть, что-то страшное, если даже этот грозный пан пугает меня ею! Такие мысли проносились в голове Ивася, и у него не было на них ни ответа, ни разъяснения, ни утешения — кроме одной надежды: «Может, я тут не погибну! Может, Господь позволит выбраться отсюда!»
В этот момент вернулся ордонанс и, не говоря ни слова, крепко взял Ивася за плечо и повёл в сени. Там уже стояли два арестанта в коротких серых куртках из грубого сукна и в грязных полотняных штанах. Их лица были без капли крови — какие-то бронзовые, будто покрытые коркой, по цвету напоминали неоштукатуренную, пыльную и пожелтевшую стену. Увидев трубочиста, они расхохотались, как дети, увидевшие новую, невиданную игрушку — хотя сами уже были не молоды.
— Цувакс, цувакс, коминар на цувакс прикнав, — говорили они между собой сквозь смех, но так, чтобы в коридоре за дверью слышали и другие арестанты.
— Пошли на кухню, — сказал один из них Новитному, — там ещё кипятка немного есть — так тебя отмоем, что не только краска, десятая кожа сойдёт!
Арестанты снова расхохотались над этой грубой шуткой. Ивась с тревогой взглянул на ордонанца, стоявшего сзади, но тот будто не слышал разговора, лишь прикрикнул:
— Prędko, złodzieju jeden z drugim, prędko!*
Ивася охватила мысль: «а ну как они меня обдерут по-настоящему!» — он хотел что-то сказать, попросить, но было поздно. Арестанты схватили его под руки и, как волки ягнёнка, понесли бегом на кухню.
Но страх Ивася перед «обдиркой» оказался напрасным. Арестанты просто пошутили. Его умыли вполне по-человечески тёплой водой и вернули в сени, где ждал ордонанс. Но Ивасю от этого не стало легче. Что значит «цувакс»? Что это за слово, и почему, за что они так его прозвали? На каком языке они разговаривали между собой на кухне? Он улавливал отдельные слова, но сути не понимал. А что, если ему придётся жить среди таких людей, чьей речи он не понимает? Они могут говорить о чём угодно, даже сговориться, чтобы удушить его ночью — ведь они воры, им всё равно! А он — ничего не узнает! По телу Ивася пробежал холодный озноб. Он будет в вечном страхе и тревоге, он не сможет жить среди таких людей! Господи, что с ним будет? Он сойдёт с ума, покончит с собой! Тревожная мысль не знала пределов, не находила опоры и мчалась в непроглядную тьму. Ивась дрожал, как в лихорадке, и, стоя перед Куфой, не видел ни его, ни других арестантов, ни писаря, который записывал его приметы, ни самой канцелярии — ничего. Перед его глазами всё мелькали мёртвые, злобные лица воров, живые лишь дьявольским смехом, в ушах звучали их незнакомые слова и страшные хулиганские шуточки.
Куфа между тем просматривал список арестантов, решая, в какую камеру разместить новых.
— Ja by phosit do jaki pohziondni…* — начал было еврей и не договорил.
— Dać ich razem na 27, — скомандовал Куфа, — a temu (указал на Новитного) — aresztanckie ubranie, — w takim przecież nie można!*
Ивась ничего не слышал. Он очнулся только тогда, когда его снова взяли за плечо и повели за дверь, через сени и узким проходом вверх по тёмной лестнице.
«Как тут темно, как тут темно!» — думал Ивась, оглядываясь по длинному узкому тюремному коридору. Темнота обхватила его сразу при входе, и ему стало страшно. Мысль опять мелькнула: будто он шагает живьём в могилу, и хотя он уговаривал себя, что вина у него не так велика, что он отсидит своё и выйдет, будет свободен, будет снова гулять по улицам, которые сквозь вьюгу едва видно из окна коридора, будет ходить, куда хочет, не ощущая над каждым шагом полицейского взгляда, — всё же неясное, тупое чувство безнадёжности не оставляло его, шевелилось в сердце, словно притаившаяся гадюка, и всё шептало:
«Никогда! Никогда! Никогда! Больше не увидишь свободы, не выйдешь на улицу, не почувствуешь себя свободным от ока надзирателя! Мир для тебя исчез! Живьём в могилу! Живьём в могилу!»
«За что же? — вспыхивал вопрос в голове Ивася, — Разве я так уж страшно провинился? Разве нет воров похлеще, разбойников, — и те сидят, отбывают срок и выходят! За что же мне погибать?»
Безнадежные голоса стихали в душе Ивася, ему становилось легче, он глядел спокойнее вдоль коридора, будто хотел навсегда запомнить его облик. Но и помнить было нечего. Гладкие серые стены и сводчатый потолок тонули в тени и словно давили на глаза. По обе стороны коридора — двери, двери, двери — чёрные, одни полностью обиты толстым железом, другие только перекрещены железными полосами; в дверях — маленькие оконца, закрытые перфорированным металлом, а сбоку каждой двери — огромный железный засов. Вот и всё, что видел Ивась. За дверями не видно ни тени, не слышно ни звука, будто там пусто или мертво, как в гробах. И всё же сами стены, пожелтевшие и холодные, казалось, говорили Ивасю о том, сколько боли, слёз и мук они скрывают, сколько жизней в них похоронено, сколько надежд разрушено, сколько радостей отравлено отчаянием, сколько честных людей сделано ворами! Но что с того, что стены говорят ясно? Их язык понимает лишь тот, чьё сердце чисто и мысль невинна, — но не понимают его ни те полицейские, что, смеясь, расхаживали по коридору и кричали, если в какой-то камере арестанты пытались прутиком открыть окошко в двери, ни ключник, который, позвякивая связкой, подошёл к арестантам и сразу принялся обыскивать их карманы, шапки, сапоги, одежду — всё до белья. Что он искал? Всё! Арестанту не дозволено иметь при себе ничего «с воли» — особенно нельзя иметь нож, табак, спички, карандаш, бумагу, деньги — да и вообще ничего, что человек привык носить с собой и чего настоящей цены он даже не осознаёт. Обыск длился долго.