ПОВЕСТЬ ИЗ ТЮРЕМНОЙ ЖИЗНИ
Кому светит месяц, — я и солнца не вижу?
В тюрьме сидя, я страдаю, тужу!
В тюрьме сидя, я терплю неволю,
Плачу, нарекаю на горькую долю.
На несчастную долю, на жалкий мой век,
На врагов лютых, что в камеру ввергли, —
Заперли за решётку, бросили в постель, —
Я плачу, рыдаю, когда ложусь на неё!
Соломенная постель и ячменная каша, —
Вот и вся наша воля, братцы, не иначе!
Арестантская песня
ПРЕДИСЛОВИЕ
— Что ж, может, не такая уж моя вина великая, Господи! Может, не навеки тут сидеть, может, не навеки…
В тесной «клетке» под лестницей уголовного суда было полутемно, сыро, холодно. Гладкие, давно побелённые каменные столбы уныло тянулись вверх, распускаясь в тяжёлые своды над коридорами и лестницами. На ступенях были следы снега и грязи, занесённые публикой, спешившей на какое-то интересное разбирательство. Но теперь уже вечерело, на лестницах и в коридоре не было никого, кроме дежурных полицейских, и те сидели у двери на скамье, молча, кутаясь и глубже пряча руки в рукава плащей. Весь уголовный суд будто вымер. Густая тяжесть висела сверху, от тёмных сводов, наплывала по сторонам столбами из длинного, мрачного прохода, ведущего к тюремным зданиям. Лишь в окно над лестницей пробивался «свет» — правда, совсем узкий, тотчас заслонённый белой снежной вьюгой.
В «клетке» под лестницей, на узенькой, старой скамье сидело трое людей. Ближе всего к коридору — старый, седобородый еврей в цилиндре и в тёплом, хоть и довольно поношенном Überrock*. Долго он ёрзал, ворчал по-еврейски, пока устроился хоть как-то на неудобной от природы скамье; затем замолчал, голова его склонилась на грудь, будто в сломанной игрушке. Рядом с ним, в лёгком сюртуке, протёртом на локтях и порванном по швам, в брюках, ещё более летних, и в дырявой кепке, жался здоровый, румяный молодой человек, довольно красивый лицом, с хитрым, но неприятным выражением глаз. Кончик его носа всё сильнее синел от мороза, лицевые мускулы корчились — видно было, что бедняга крепко стискивает зубы, чтобы не стучать ими. Синие от холода руки он то прятал в рукава, то за пазуху, но, видно, тепла там не находил — ежеминутно вытаскивал их наружу и яростно тёр, чтобы хоть немного согреться. Третий, самый несчастный обитатель «клетки», — это был невысокий шестнадцатилетний мальчишка, трубочист по ремеслу, что сразу можно было узнать по его одежде. С лица, запачканного сажей, трудно было прочитать выражение; глаза большие, влажные от слёз, вызванных морозом; зубы громко стучали, губы шептали, будто в молитве. Он сидел, сжавшись, замёрзший, испуганный, в самом углу «клетки», подальше от остальных. Руки его, спрятанные под узкую куртку, дрожали, ноги подрагивали, будто жили собственной жизнью, имели собственную волю — но видно было: маленький трубочист едва ли замечал холод, дрожь, сумрак — в его голове бродили другие мысли, тревожные, сбивчивые, мрачные...
— Господи, да ведь я, может, не так уж страшно согрешил! — шептал он. — Может, я ещё выйду отсюда! Ой-ой-ой, что ж мама скажет, что сестра скажет!...
Мысли и воспоминания одолели его. Он смотрел, будто мёртвыми глазами, по «клетке», останавливая взгляд то на чёрной железной коробке, прибитой к стене, в которую судьи, уходя домой, клали ключи от своих канцелярий, то на пустых корзинах под лавкой, то на лестнице, откуда должен был прийти приказ — перевести арестантов в тюрьму. Но судьям в тёплых кабинетах, видно, не особо спешилось — приказа всё не было.
— Pana z furdygarni przywiedli?* — тихо спросил еврей у легко одетого молодого человека.
Тот в ответ лишь кивнул.
— A za co pana aresztowali?*
— Эт! — коротко бросил молодой человек и ещё сильнее стиснул зубы, чтобы не стучать ими. Но разговорчивый еврей, видно, был не из тех, кого легко оттолкнёшь грубостью.
— А я сам не знаю, за что меня взяли, чего от меня хотят, — честное слово, не знаю, — заговорил он громче.
— Nie wolno gadać! Milcz i siedź tam jeden z drugim!* — крикнул один из полицейских, услышав разговор.
— Та я, пане поліціянте, нічого, я лиш так…
— Milcz, żydzie, kiedy cie się nikt nie pyta! — прикрикнул тот ещё злее.
— Ой-йой-йой, какой же пан важный, к нему и не подступи без дубинки, — пробурчал еврей себе под нос и снова бессильно опустил голову на грудь.
Маленький трубочист, казалось, не слышал разговора — его глаза блуждали без выражения и, в конце концов, остановились на блестящей рукояти штыка, будто ища в холодной стали хоть крупицы тепла и утешения. Чем темнее становилось, тем напряжённее он вслушивался: в глухие шаги по коридору, в вой вьюги за окном, в глухой звон ратушных часов. Но звуков было мало, и они были слишком однообразны, чтобы надолго занять слух. Трубочист съёжился сильнее и громко застучал зубами. Ощущение холода, как клещи, сдавило его тело и вытеснило из головы все мысли, образы и чувства. Из груди вырвался всхлип, слёзы, как горох, покатились по лицу, прорезая русло в саже. Оба арестанта и полицейские обернулись на него — в сумерке и чёрной одежде мальчика почти не было видно в углу.
— Что ты, малыш, сильно замёрз? — спросил один из полицейских, не тот, что грубо обрывал еврея.
Мальчик не ответил, только всхлипывал. Всхлипывание сотрясало его всем телом судорожно, принося хоть какое-то облегчение, как всякое движение на холоде.
— Вот тоже господа! — сказал один полицейский другому с горечью. — Даже не подумают, что мальчишка тут мёрзнет… А велика ли забота — подписать бумажку!
— А, подумаешь, ещё и будут жалеть какого-то мальца, — ответил другой. — Пусть, собака, промёрзнет как следует — пусть знает, что значит воровать!
Эти слова пронзили трубочиста, как скрежет ножа по стеклу. «Пусть знает, что значит воровать», — эти слова завращались в голове, как сверло, и оживили всю тревогу, весь страх. Он едва сдерживал хлипанье, чтобы не привлечь снова внимания и не услышать ещё раз таких горьких слов. Они ранили его в самое сердце — но, увы, были правдой. Ах, что бы он отдал, чтобы они были ложью, чтобы мог спокойно слышать слово «воровать», которое только теперь, после поимки, впервые прозвучало для него так резко и безжалостно! Теперь он впервые по-настоящему почувствовал всю тяжесть вины, весь страх, всё отчаяние, как человек, летящий в пропасть, не зная, есть ли у неё дно и возможен ли спасение.
— Ордонанс! — вдруг резко крикнули с коридора на первом этаже. Один из полицейских вскочил и побежал вверх по лестнице.
— Ну, вспомнили наконец подписать! — сказал второй. — Ну-ну, не плачь, бедняга, — повернулся он к углу «клетки», — уже не будешь тут сидеть, там хоть согреешься.
Ордонанс вернулся с листком бумаги и строго приказал арестантам идти перед ним. Те поднялись, и озябшими, закоченевшими ногами неуверенно зашагали по коридору за стражником. Шаги глухо гремели — казалось, эти дрожащие люди ступают в пасть подземного мира, откуда нет возврата. Они шли в тюрьму. Виновны ли, нет — кто знает? Это покажет следствие. А пока покажет — в тюрьму. Виноват или нет — раз уж попал в «клетку» по воле полиции или прокуратуры, — тюрьмы тебе не миновать.
Пройдя коридор, арестанты вступили в узкий, кривой проход — с одной стороны — стена здания, с другой — двухсаженный каменный забор. Ветер туда не задувал — снег спокойно летел сверху, кружась, будто тысячи мотыльков, и ложился на лица и одежду арестантов. Пройдя этот коридор, они оказались перед калиткой, которую открыл на голос сторожа другой охранник — и арестанты вошли на обширный тюремный двор. Из-за плотной вьюги и ветра в лицо они не могли ничего разглядеть, сжавшись, медленно двигались вперёд и, наконец, вошли через узкую дверь в прихожую тюрьмы.
II
— Tędy, tędy, do pana kerkermajstra!* — крикнул полицейский, открывая перед арестантами дверь в канцелярию того неограниченного и редко доступного властителя тюрьмы. Арестанты, сжавшиеся и дрожащие, вошли.
Пан керкермайстер Куфа был человек высокого роста, бывший «гренадер». Широкие плечи, могучие жилы на руках говорили о его силе; лицо — вытянутое и чуть одутловатое, низкий лоб, обрамлённый густыми, стоячими, словно щетина, волосами — чёрными, как смоль, и взгляд небольших, порой зловеще сверкающих глаз — всё это наводило на мысль, что в его голове мало разума и образования, но много капризов, тирании и глубоко укоренившейся ненависти ко всему, что не подчиняется, не знает «субординации». Это была грубая, упрямая натура — и, как всякий дикарь, легко поддающаяся на лесть и хитрое подхалимство. С такими он не умел справляться, и случалось, что какой-нибудь арестант подольстился к нему, заслужил милость и сумел использовать её в своих целях — что иной раз приносило пользу, а иной — вред остальным заключённым.
Когда арестанты вошли, пан Куфа сидел в кресле у стола, курил трубку и неподвижно смотрел в окно, в котором сквозь вьюгу были видны арестанты в серых суконных куртках, возвращавшиеся с «внешней» работы. Ордонанс, приведший арестантов, издали поклонился керкермайстру и, подойдя на цыпочках к столу, положил бумагу. Куфа долго сидел недвижимо, будто ничего не замечал, в то время как секретарь, писавший у второго стола у двери, внимательно разглядывал новых арестантов серыми глазками.
— Jak się pan nazywasz?* — вдруг резко, грубым голосом спросил пан Куфа, вынув трубку изо рта и по-военному быстро повернувшись к арестантам.
— Izrael Kessler, prosi pana*, — ответил, кланяясь, еврей, стоявший впереди.
— А ты как?..