Это вы, один с другим, заводские агитаторы, портите народные массы. Громкими словами, вспышками своего собственного, для того уже натренированного темперамента (даже не чувства, потому что нередко настоящее чувство не имеет с этим ничего общего) вы только и делаете, что тревожите простые, наивные сердца людей, готовите их, разогреваете их, словно набиваете порохом, а потом бросаете в этот порох запал, и когда происходит взрыв — слепой, легкомысленный, не просчитанный в своих последствиях и неясный в своих целях, — вы прячетесь за неизвестность и говорите: "Что же мы виноваты? Это был элементарный взрыв народного чувства, народного возмущения". Не обманывай себя, если бы ты не подготовил их систематически, не подзадорил, они бы этого не сделали. Значит, они сделали это ради тебя, потому что верили в силу и правду твоего слова. Значит, ты должен взять на себя всю ответственность за последствия.
— И что же, ты думаешь, что я отрёкся от своего поступка и не готов за него ответить?
Фома без сердца остановился перед своим товарищем и твёрдо посмотрел ему в глаза.
— Слушай, Фома! — сказал он. — Если бы я не знал, что ты человек честнейший, но бездонно наивный, то, честное слово, не сказал бы тебе больше ни слова. "Готов ответить!" Но за что же ты будешь отвечать? Очевидно, только за то, что крикнул людям такие-то слова. Что же это за ответственность? Пусть даже, с учётом дальнейших последствий, тебе впаяют за это пару недель или даже пару месяцев ареста. Это ерунда, и тебе это заслуженно. Но я уверен, что кроме тебя за демонстрацию арестовали ещё несколько человек...
— Восемнадцать.
— И что во время демонстрации, кроме жандармов и полицейских, пострадало и немало демонстрантов...
— Было пять раненых.
— И всё это — из-за тебя, из-за твоего возгласа. Ну скажи, как ты представляешь себе возможность отвечать за все эти события?
— За все эти..?
— Ба, да это ещё не всё! Ведь в этой истории хуже всего её моральная сторона. Худшее то, что ты внушил себе и этим людям иллюзию, будто, демонстрируя вот так палками и камнями, вы делаете что-то великое, смелое, энергичное, что-то такое, что принадлежит к эмансипационной борьбе четвёртого сословия и составляет, может, один шаг в направлении к осуществлению какого-то великого идеала, тогда как на самом деле это только переливание из пустого в порожнее.
— Ошибаешься сильно! Это наше воспитание масс к практической политической деятельности, к охране своих прав, — возразил Фома с сердцем.
— Ах ты, иллюзионист, иллюзионист! — покачивая головой, сказал Фома без сердца. — Неужели ты не видишь, что это пародия воспитания? Я уверен, что не один из тех, кто днём ради твоего горячего слова пошёл проливать свою и чужую кровь на городскую мостовую, утром дома бил свою жену, если она осмелилась сделать ему замечание, ругался с соседом, пропивал в кабаке лишние двадцать сотиков, на которые мог бы на неделю порадовать своего ребёнка. Уверен, что та же масса, которая теперь готова лезть на стены от первого попавшегося громкого слова, завтра совершенно спокойно, не моргнув усом, даст ущемить себе самое дорогое человеческое право или и сама с удовольствием будет тянуть отраву из уст другого, более хитрого, чем вы, не такого наивного псевдоучителя. И ты, не способный предусмотреть сотой доли последствий своего поступка, с чистой совестью и радостным лицом говоришь, что готов за него отвечать!
Фома с сердцем опустил голову при этих словах и грустно сказал:
— Ты без сердца!
— Старая песня, — ответил Фома без сердца.
— Ты слишком строго судишь. Смотри, как бы и твою деятельность не осудили так же строго или даже строже!
— От этого никто не застрахован. И понятно, что история не конструируется и не строится по заранее составленному плану, как строитель возводит дом или инженер — мост. История растёт из данной почвы и из данных семян, как растёт хлеб или лес. Элементы сознательного и бессознательного, намеренного и ненамеренного смешиваются в ней ежеминутно. Тысячи влияний и импульсов переплетаются и борются между собой, изменяя этим своё направление, свою интенсивность, даже своё содержание, и потому результат обычно выходит совсем не такой, какого ожидали инициаторы и деятели определённого движения.
— Что я слышу! — воскликнул весело Фома с сердцем. — Наш заядлый рационалист, поклонник разума и его единственно-спасительной миссии обратился в социалистическую веру, в материалистическое мировоззрение!
— Ты выразился не совсем точно, — ответил Фома без сердца. — Я не обратился от разума к материалистическому пониманию истории, а пришёл к нему разумом. Да и моё понимание истории вовсе не такое материалистическое, как у ваших марксистов. Ведь допускать значение бессознательного, элементарного в истории — это ещё не значит допускать в ней исключительно одни материальные факторы. В сфере духа бессознательное и ненамеренное играет ещё гораздо большую роль, чем в сфере материальных явлений. И кроме того, друг мой, моё понимание истории сразу показывает иллюзорность всех социалистических или каких-либо других конструкций будущего и беспредметность споров о таком или ином оформлении этого будущего.
— Вот как! — воскликнул Фома с сердцем. — Значит, всё это, вся борьба за улучшение судьбы трудящихся масс, всё стремление к социалистическому идеалу, вся агитация — это лишнее, по-твоему?
— Не путай, братец! — резко сказал Фома без сердца. — Не борьба лишняя, не стремления лишние, а лишние все рецепты будущего строя, все конструкции, все так называемые идеалы. Или, ещё лучше, даже они не лишние, потому что и в них есть элементы движения, развития, сосредоточения энергии. Но надо всегда понимать и разъяснять, что это не настоящие идеалы, не святыни, а только плоды нашего собственного духа, формы нашего мышления, которые вместе с нами исчезнут и должны измениться. Вот что надо помнить, а не дурить людей, что вы нашли панацею, которая раз и навсегда вылечит все их болезни.
— Но людям нужна вера, нужна догма, нужно что-то определённое, непоколебимое, к чему бы они могли стремиться и на что бы собирали свою энергию.
— А по-моему, ты ошибаешься. Всего этого нужны не люди, а те наши старые тираны и эксплуататоры, что сидят в нас самих и которых мы благоговейно, нетронутыми и неуменьшенными, передаём своим детям и внукам, несмотря на всё наше образование и цивилизацию. Наша духовная лень и бескритичность, наша трусость и апатия — вот кто нуждается в вере, догме, в непогрешимом рецепте на то, что будет и чего никто не знает и знать не может.
— Одно мне странно, — сказал после минуты глубокой задумчивости Фома с сердцем, — как же это ты с такими взглядами дошёл до организации крестьянской забастовки.
— О, совсем просто, а вернее, можно сказать, иронией истории, которая носит пули совсем не туда, куда выстреливает их наша воля. Я как раз окончил права и сдал экзамены, когда вдруг умер мой отец. Осталась мать, немощная и больная, осталось шестеро маленьких детей... А хозяйство у нас хорошее, большое, требует не только рук, но и головы. Поймёшь, что, рассмотрев ситуацию, я решил вместо судебной и адвокатской практики остаться дома и вести хозяйство. Я снова сделался мужиком и постепенно вошёл в свою роль. Из школы я вынес немало такого, что могло очень пригодиться селу. Я стал сельским писарем, выжив из села прежнего писаря — обанкротившегося канцелярского служаку, пьяницу, бессовестного грабителя и обманщика. Я организовал читальню, поднял на ноги целую молодую партию в селе, помог ей выбрать новый сельский совет и нового войта. Одним словом, обычная история. Много рассказывать, а мало слушать. А главное — я пытался просвещать крестьян, просвещать во всех вопросах общественной, материальной и духовной жизни. А забастовка против помещика вовсе не входила в мой план. Но, разумеется, когда возросшее сознание и выработанное чувство крестьян сами дошли до того, что борьба с помещичьими прихвостнями и их эксплуатацией стала необходимой, то и здесь я, не выдвигаясь вперёд, не навязываясь в вожди, но и не прячась за чужие спины, повёл дело так, как умел и как в данных обстоятельствах было возможно. Нас арестовали десятерых, но мы можем смеяться над этим. Наше поле обработано, а помещик теперь получил такую науку, что её не скоро забудет. К тому же главная вещь, из-за которой началась забастовка, уже теперь достигнута: помещик выгнал нелюдимого управляющего, который издевался над рабочими и обманывал их при выплатах. Только вот наши крестьяне в разгар борьбы расширили свой первоначальный план и хотели достичь ещё кое-чего сверх того, ну, и это привело к нашему аресту. Но это пустяки. Мы ставим себе планы скромные, близкие, возможные к достижению если не теперь, то завтра; это не догмы, не святыни, а простое дело расчёта. Не удастся так — попробуем иначе.
— Интересно знать, что это за план? — спросил Фома с сердцем.
— О, план простой: примирить "хату" с "двором".
— Что? — вскрикнул изумлённый Фома с сердцем. — И ты уже эту песню запел? И ты идёшь по соглашательской дороге? А давно ли ты статистическими и другими аргументами доказывал, что такое согласие невозможно, что должна быть борьба?
— Ведь видишь, что мы и стоим в самом разгаре борьбы.
— И думаете о согласии?
— Так, как воин на войне думает о мире.
— Значит, всё-таки допускаешь возможность мира?
— Разумеется. Когда у нас не станет дворов с чужеродным, паразитическим населением, тогда не будет с кем и не за что бороться. Вот это наш небольшой идеал, и мы уже кое-что приспособили для его осуществления.
— И думаешь, что после достижения этого, как ты говоришь, идеала крестьянская жизнь пойдёт лучше?
— Я об этом не думаю. Вижу камень на пути и подбираю способы, чтобы его убрать, чтобы дорога была ровной и безопасной. А дальше поедем. Конечно, там мы опять наткнёмся на новое препятствие, и не одно. И что с того? Будем устранять каждое по очереди и ехать дальше. Но прежде всего я не думаю, как вы, что, достигнув какого-то, пусть, по-моему, идеального, социалистического строя, мы тем самым встанем на точку, где история остановит своё течение и развитие найдёт себе цель, с которой уже некуда будет двигаться дальше. Вот этого я не думаю и такое мышление считаю догматическим и наивным.
В тюрьме свободного времени много, и оба Фомы имели возможность наговориться. Но через несколько дней Фому без сердца вызвали к протоколу и выпустили на волю, и Фома с сердцем снова надолго потерял его из виду.
V
Годы проходили с тех пор. Фома без сердца ничего о себе не давал знать. Его старые товарищи вспоминали о нём изредка да и махали рукой. Пропал человек, закопался где-то в деревне, совсем обмужичился. Но время от времени его имя всплывало в газетах по разным поводам: то он основал читальню, то проводил инспекцию всех читален в уезде, то снова его стараниями было создано уездное политическое общество, то он ездил с популярными лекциями по деревням, устраивал театральные представления, организовал пожарные команды.