I
Однажды в двух разных селах Восточной Галиции, но в один и тот же год, в один и тот же день, а именно в проводное, или так называемое томино, воскресенье, родились два мальчика. Вот потому обоих их и окрестили именем Фома.
Их святой покровитель, апостол Фома, был милостив к ним обоим и показал на них великие чудеса. Они не умерли ни от простуды, хотя маленькими детьми бегали босиком по снегу, ни от солнечного удара, хотя бегали голышом под палящим солнцем и не раз спали с открытыми головками под жарким летним солнцем, ни от несварения, хотя летом день за днём набивали себе животики недозрелыми плодами, ни от удушья, ни от голодного тифа, хотя зимой иной раз жили на размоченной фасоли да овсяной похлёбке с дурианом, ни от одной из тех 77 язв, что беспрестанно, зимой и летом, осаждают крестьянскую хату. Это, конечно, было великое чудо.
Но святой Фома показал ещё большие чудеса на своих маленьких тёзках: они попали в школы, учились прилежно, кое-как пробились сквозь тысячи препятствий и помех, которые русскому крестьянскому сыну загромождают даже самый простой и ровный путь к солнечной стороне жизни, и добрались, наконец, до университета. И тут святой Фома не выпустил их из-под своей опеки; они не стали безхарактерными, как иной из тех субъектов, что выбрался из бездны нищеты, а сделались остры на язык, правдивы, самоуверенны и недоверчивы, как сам их святой покровитель.
И вот здесь, в университете, они встретились. Это произошло при довольно странной оказии.
Было это в полдень, когда студенты выходили из университетских аудиторий, а запоздалые пьяницы — из кабаков, чтобы плестись домой. Один из этих весёлых молодцев вышел от молитвы к стеклянному богу в таком неприкаянном состоянии, что, едва оказавшись на улице и вдохнув тёплый свежий воздух, тут же отвесил крепкий поклон до земли и уже не мог подняться на ноги, а, внимательно слушая шмелей, прерывал это занятие лишь бессвязными обрывками какого-то монолога.
— А я тебе говорю, кум Блазей... кроть твою мать за ногу... жена права... что слишком, то и свинье... разве это честно, разве это подобает, чтобы человек вот так напился?
Довольно значительная кучка студентов обступила эту жертву чрезмерного вдохновения и в весёлом настроении ловила обрывки его нравоучительных рассуждений. Среди этой кучки случайно встретились и оба Фомы, которые до сих пор ещё не были знакомы.
Первый Фома с озабоченным лицом сразу наклонился над пьяным и пытался поднять его на ноги.
— А вы что делаете? — спросил второй Фома.
— Прошу вас, помогите мне, — взмолился первый. — Ведь видите, бедный человек не может встать. Подскочит извозчик и переедет его. Или полицейский подойдёт и арестует его.
— Что ж, это, может, и было бы разумнее всего. Думаю, лучше оставить его здесь в покое и сейчас же позвать полицейского. Лучше всего я сам это сделаю.
И он пошёл.
— Но, прошу вас, — умолял первый Фома, — что вы придумали? Это, может, бедный рабочий, его арестуют и пару дней продержат в заперти, а его семья тем временем будет гибнуть с голоду. Надо же иметь сердце. Это бессердечно — сразу звать полицию.
— Э, что вы! — ответил второй Фома. — Бедные рабочие не имеют привычки вот так напиваться в рабочий день, а впрочем...
Он прервал свою мысль и пошёл по улице искать полицейского. А так как в Галиции полицейского обычно совсем нельзя найти там, где он нужен, то это заняло немало времени, прежде чем он вернулся на то же место в сопровождении «десницы закона».
Там за это время собралась уже целая толпа, а в середине этой толпы разыгрывалась какая-то высоко-драматическая сцена, потому что среди общего гомона и смеха слышны были то грозно-крикливые, то умоляюще-затихающие слова. При приближении стража порядка люди расступились в две шеренги, и взору прибывших предстала не слишком привлекательная картина. Пьяный уже стоял на ногах. Обеими руками он держался за лацканы сюртука Фомы и тряс своего помощника, как грушу, увешанную твёрдокожими грушами, при этом непрестанно визжал:
— Полиция! Полиция! Арестовать его! Это вор! Это мошенник! К чёрту с тобой! Ты обокрал меня! Отдай мои деньги! Где мои часы? Полиция! Полиция!
Лацканы сюртука бедного Фомы давно были оторваны и висели, как жалкие лохмотья; шляпу своего спасителя пьяный сбил на землю и топтал ногами.
— Но... господин... человек... христианин! — стонал прерывистым голосом Фома № 1, держась за руки пьяницы, который, сам пошатываясь, не переставал его трясти.
— Кроть твою мать за ногу! Я тебе не человек! Я тебе не христианин! Отдай мои деньги и часы! Полиция! Полиция! — орал пьяный во всё горло.
Тут вмешилось «око закона». Оно крепкой правой рукой схватило пьяного за манчестер, а левой дало ему такого пинка в грудь, что бедняге сразу свет померк в глазах, и он, наполовину от страха и неожиданности, а наполовину от сильного потрясения, широко развёл руки и повалился навзничь. Полицейский достал свисток, засвистел, тут же подъехала карета, и оба Фомы, полицейский и пьяный потуркотили в полицейскую инспекцию. По дороге оба студента рассказали полицейскому, как было дело, и не прошло и получаса, как всё в полиции было улажено, протокол подписан, пьяного отвели в камеру, а оба Фомы — первый в совсем не парадном костюме — оказались на улице.
— Имею честь представиться — Фома Галабурда, — сказал Фома № 2.
— А я Фома Бедолаха, — ответил Фома № 1.
— Слушатель права на третьем семестре, — продолжал Фома № 2.
— А я слушатель германистики на третьем семестре, — добавил Фома № 1.
— Ну, а что думаете про того бедного рабочего? — спросил Фома № 2 не без иронии.
— Ну, кто бы мог такое подумать! — с болью в голосе ответил первый.
— Я сразу подумал, — ответил второй. — Но, знаете, ваш сюртук и ваша шляпа непременно нуждаются в какой-нибудь компенсации, а хотя бы в небольшой починке. Было бы неплохо найти для них подходящего мастера.
Фома Бедолаха поглядел то на своего нового знакомого, то на своё изуродованное платье, и на его лице отразилось то ли удивление, то ли какая-то печаль; потом оба пошли искать какого-нибудь портного.
II
С тех пор они стали друзьями. Не слишком близкими, но всё-таки. Они были почти полными противоположностями, и эта сила контраста связывала их. Фома Бедолаха — невысокий, живой человечек с выразительным, но обычно меланхоличным лицом, с глазами, почти всегда как бы затуманенными слезами, с мягким, хотя и не мелодичным голосом. Фома Галабурда, напротив, был рослый, несколько неповоротливый, с лицом, словно деревянным, с резким, сухим голосом и ироничной улыбкой на устах. Первый всегда чувствительный, иногда сентиментальный, легко впадал в энтузиазм, всегда одушевлённый высокими идеалами всеобщего счастья, с неисчерпаемым запасом декламаций о свободе, братстве и гуманности — одним словом, несмотря на свой атеизм, натура насквозь религиозная и даже склонная к сектантству; второй — всегда скептический, иногда циничный, сдержанный и молчаливый в шумных компаниях, производил впечатление ума, небогатого мыслями и невысокого полёта, более склонного к практическим вопросам. Первый благодаря своей общительной, легко загорающейся и как бы «липкой» натуре всегда тянул за собой хвост из спутников, сторонников и почтительных слушателей; второй, обычно одинокий, ходил как-то в стороне, своими отдельными дорогами. Знакомые прозвали одного Фомой с сердцем, а другого — Фомой без сердца, — разумеется, в шутку, ибо оба были люди честнейшие и далекие от эгоистичной замкнутости.
Оба Фомы не раз сходились на почве тогдашних популярных среди молодёжи дискуссий о народничестве и задачах интеллигенции по отношению к рабочей массе.
— Мы должны любить народ, который вскормил нас трудом своих рук и потом своего чела! — проповедовал с искренним пылом Фома с сердцем.
— А на что народу наша любовь? — ворчал Фома без сердца. — Народу нужна более реальная пища.
— Пусть мы только полюбим его! Любовь подскажет нам и более реальные мысли.
— Любовь слепа. Она затемняет мысли, сужает горизонт, — говорил Фома без сердца, о котором злые языки поговаривали, что он смертельно влюбился в какую-то красивую польку, но теперь изо всех сил пытался побороть свою любовь и сердился сам на себя, браня себя за то, что эта несчастная любовь не хотела уходить из его сердца, несмотря на все ясные, как солнце, доводы его разума. — Только разум выведет нас на верную дорогу, — повторял он, почти скрежеща зубами, хотя с внешним спокойствием.
— Ах, разум холоден и эгоистичен, — вздыхал Фома с сердцем.
— В таком случае это мелкий и ограниченный разум; его можно считать синонимом глупости. Настоящий разум смотрит ясно и широко, обдумывает общие задачи и взвешивает великие реформы.
— Но любовь должна быть движущей силой; без неё дело разума мертво.
— Глупости! — отмахивался Фома без сердца. — Любовь плодит младенцев и идиотов, а только разум делает из них существа, более или менее похожие на людей. В тебе эту работу завершили лишь наполовину.
Фома с сердцем отворачивался, более огорчённый, чем рассерженный, а Фома без сердца сплёвывал и уходил, не попрощавшись, злясь, пожалуй, больше на себя, чем на товарища.
III
Потом на часть молодёжи нахлынуло новое течение. Много говорилось о бедных пролетариях и бессердечных эксплуататорах, обсуждались социальные проблемы, велись дискуссии с большей или меньшей остротой о великой социальной революции, которая вот-вот должна прийти и перестроить весь мир на новых основаниях. Фома с сердцем с удовольствием плыл в бурных волнах этого течения, отдавался новой вере всей своей малокритичной душой, жаждавшей какой-то твёрдой догмы. Он даже оставил свои германистические занятия и целиком посвятил себя пропаганде социалистических идей, выступал на рабочих собраниях, писал статьи в рабочие газеты, вращался в самом центре новорождённого, хотя ещё не слишком крепкого, рабочего движения.
После одного бурного рабочего вече, где сначала устроителям пришлось выдержать ожесточённую борьбу с полицейским комиссаром за свободу слова, а потом иронизировали над теми лояльными мещанскими слоями, что считают себя опорой престола и алтаря за то, что вносят в казну деньги, ими же не заработанные, и такие же деньги жертвуют на строительство церквей и монастырей в честь бога, в которого не верят, и для проповеди простому люду и рабочим веры и морали, которых сами эти, якобы образованные, слои не признают, — после того памятного собрания, на котором наш Фома с сердцем, не в силах терпеть полунамёков и иронии, наконец, заговорил «от сердца», со слезами на глазах описывал бедственное положение трудового люда, с огнём святого негодования обрушился на новейших тиранов и кровопийц, питающихся потом и слезами рабочих, и закончил блестящим пророчеством о скорой победе «соединённых пролетариев всего мира», при чём, к сожалению, полицейский комиссар прервал его на середине фразы и, видя слишком сильный энтузиазм собравшихся, распустил собрание, — после того памятного вече, когда сотни взволнованных, разгорячённых, возмущённых рабочих группами медленно, среди оживлённых разговоров и угроз, расходились из Иезуитского сада во все стороны города, Фома с сердцем, вырвавшись из одной такой группы, где все молча и с благодарностью жали ему руки, встретился на одном повороте тротуара со своим другом и оппонентом, Фомой без сердца, который, очевидно, тоже шёл с того собрания, но другой дорогой.
— Ну что, поздравить тебя с твоей блестящей речью? — сказал Фома без сердца, улыбаясь иронично и протягивая товарищу руку.
— Говоришь «поздравить», а думаешь что-то другое, — ответил Фома с сердцем, заметив его ироничную улыбку.
— Ты угадал, — сказал Фома без сердца.