— Я как раз думал о том, что твой профессор германистики вчера спрашивал, когда ты принесёшь на семинарию свою работу о "Короле Ротере", которую он уже полгода ждёт.
Фома с сердцем махнул рукой.
— "Король Ротер"! Ну скажи сам, кого в мире теперь волнует "Король Ротер" и какая кому польза с того, что я буду сидеть в пыльной комнате и копаться в этой мертвечине? Сам видишь, какое ныне время!
— Значит, вешаешь свою германистику на гвоздь?
— Ну и привязался ты к этой германистике! Пусть она пропадёт без меня! А ты скажи, что думаешь о сегодняшнем собрании? Какой материал! Какое поле для деятельности, а?
— Погоди, погоди, — сказал Фома без сердца, — дойдём и до того. Но прежде всего позволь заметить, что, на мой взгляд, это ещё не логично — ради такого "материала" и такого "поля" бросать университетские занятия, которые могли бы дать тебе, если уж не что-то большее, то хотя бы какое-никакое самостоятельное содержание.
— Должность! Хомут на шею и намордник на уста! — с нескрываемой ненавистью вскрикнул Фома с сердцем. — Нет, спасибо покорно. Это не для меня.
— Ну, конечно, должность гимназического учителя — не сахар. Но кто ж тебя заставлял идти на германистику? Поступай на права! Будешь адвокатом, будешь защищать крестьян, организовывать рабочих, будешь независимым...
— Вруном! — не менее злобно перебил Фома с сердцем.
— С чего же вруном? Это уж от тебя самого будет зависеть.
— Всякое положение в обществе накладывает путы на душу, на волю, на язык, а я хочу быть свободным, — горячо заявил Фома с сердцем.
— А при этом, — продолжал Фома без сердца, не обращая внимания на его заявление, — юридические занятия дали бы тебе чуть больше понимания общественных отношений, чуть больше критичности...
— Вбили бы мне в голову чуть больше условных врак и буржуазных софизмов! — с возмущением вскрикнул Фома с сердцем.
— Извини, — ответил Фома без сердца, — но я должен высказать тебе своё сожаление, что ты с таким пылом и уверенностью вдалбливаешь этой безкритичной массе такие глупости. Это не говорит в пользу уровня твоей умственной подготовки.
— Глупости! — вскрикнул, почти испугавшись, Фома с сердцем. — Человек, прикуси язык! Ты сказал кощунство. Это же идеи величайших гениев человечества — Маркса и Энгельса! Это же евангелие новой человечности!
— Знаешь, дружок, что сказал покойный Гоголь: "Конечно, Александр Македонский — герой, но зачем же сейчас ломать стулья?" Ни один гений не застрахован от глупостей, да я и не гениев сужу, а твою сегодняшнюю речь. Может, ты не вполне понял этих гениев, а может, и они ошибаются. Во всяком случае, ты не должен был так говорить.
— Рабочие имеют право услышать раз полную правду о своём положении и о своём будущем.
— Конечно, только ты ни этого положения, ни, тем более, этого будущего не знаешь.
— У меня сердце разрывается, глядя на их бедность и нужду.
— И ты кормишь их фантомами.
— Я поддерживаю в них надежду.
— Чтобы потом тем больнее разбить её, когда все эти пророчества не сбудутся.
— Не бойся, сбудутся! Должны сбыться! Это уже не такие люди, как мы с тобой, обдумали и просчитали. Читай Маркса! Читай Энгельса!
— Читал, братец, Маркса, но там не нашёл ни того, чего искал, ни того, что ты говорил. А пророчество Энгельса, по-моему, не может сбыться.
— Не может? Почему?
— Потому что построено на ложных предпосылках.
— И какие же, по-твоему, ложные предпосылки?
— Те, что когда-то будет такая революция, которая одним махом обеспечит победу эксплуатируемых над эксплуататорами, угнетённых над тиранами.
— Это у тебя ложная предпосылка?
— Разумеется. Нет никаких эксплуататоров, нет никаких тиранов.
Фома с сердцем остановился, словно пригвождённый к месту, и не мог вымолвить ни слова. Его товарищ смотрел на него спокойно, будто только что сказал вещь совершенно простую и само собой разумеющуюся.
— Как это? Значит, по-твоему, нет также никаких угнетённых и эксплуатируемых? — не то сказал, не то простонал Фома с сердцем.
— Ну, это ещё не то значит. Мы все, бедные и богатые, все угнетены и эксплуатируемы. Но наши эксплуататоры и тираны сидят в нас самих. Это наша апатия, наша глупость и наша трусость. Никакая социальная революция не освободит нас от них. А пока они господствуют, никакое изменение к лучшему невозможно.
— Эй, ты опять скачешь в сухой проповеднический тон! Учись, трудись, экономь! Это мы уже давно слышали!
— Разумеется! Только никогда толком не выполняли, — буркнул Фома без сердца. — Конечно, ведь безмерно легче гоняться за фантомами внешних тиранов и эксплуататоров, чем взять себя в руки и освободиться от внутренних врагов. А всё же, повторяю, пока не добьёмся этого внутреннего освобождения, все теории социальной революции, все социальные реформы бесплодны. Сегодня освобождённые от одного внешнего гнёта люди попадут завтра под другой, ещё худший.
Так разговаривая, друзья зашли в квартиру, где жил Фома с сердцем. Он, уставший, ещё весь горячий от внутреннего пыла, бросился на софу, в то время как Фома без сердца, словно задумавшийся о чём-то далёком в своей душе, мерил комнату широкими шагами.
— Новый строй принесёт с собой и новое воспитание, а через несколько поколений мы получим новое человечество.
— Ага, ага, всё только какая-то панацея, какой-то таинственный эликсир от всех болезней, какая-то громкая формула и какой-то завет на будущее, которое должно сделать всё то, чего мы не можем даже толком обдумать. Это ваш метод, вы все благодетели народа! — ворчал Фома без сердца. — Новое воспитание! Как будто это что-то такое, что можно вот так раз-два высосать из пальца и навязать всему обществу. Воспитание народа должно вырасти из традиции, из культурного состояния этого народа, должно корениться в характере, привычках народа, иначе это будет пустая трата времени и сил. Новое воспитание требует новых учителей, а этих народ не может выписать себе из-за границы.
— Значит, прежде всего организуем учительскую семинарию на новых принципах, — попытался теперь и со своей стороны иронизировать Фома с сердцем. — Это, пожалуй, было бы тебе по вкусу. Только что ещё нет такого правительства, которое признало бы эти принципы, основало бы эту семинарию и назначило бы этих новых учителей на должности.
— Не неси чепухи! — сердито огрызнулся Фома без сердца. — Каждый должен эту семинарию пройти сам в себе и сам с собой, должен объявить войну апатии и шаблону во всех формах, должен сам в себе и в своём окружении пробудить и поддерживать тоску не по новым порядкам, а по новым, более высоким духовно и этически, более культурным людям. Вот в чём дело!
Тут разговор обоих друзей прервал приход нескольких знакомых университетских студентов, горячих молодых энтузиастов, сторонников Фомы с сердцем. Все они были ещё под впечатлением сегодняшнего собрания, поздравляли Фому, рассказывали свои впечатления и наблюдения со сборов, упивались блестящими надеждами на скорое радикальное изменение человеческих отношений. Вскоре обычный разговор стал для их энтузиастического настроения слишком бедным и холодным, и они начали петь. Сама собой с их уст сорвалась песня, сложенная Фомой с сердцем, последние куплеты которой вызывали среди молодёжи особенный энтузиазм:
Вы в церкви со свечами перед образами,
А мы стоим за дверьми;
Вам честь за столами меж богачами,
А слюнку глотаем мы.
Мы копим, стараемся, но голые, немытые,
А у вас полны кассы и склады;
Мы постимся, худеем, вы ж, пьяные, сытые,
Учите нас: молись и страдай!
Терпенье — от вас нам наука единая,
От церкви, от школ и тюрьмы!
Терпенье — то наша ошибка всесильная!
Вот потому мы бедны!
Последние два стиха повторили с таким нажимом, что даже стёкла в окнах задребезжали. А когда после окончания песни в комнате воцарилась короткая тишина, и на всех лицах ещё горели румянцы, и все тяжело дышали от напряжения и разбуженного пыла, раздался среди этой тишины сухой, упорный голос Фомы без сердца:
— Вот, то-то! Терпенье, или ещё лучше — терпимость, с которой мы все сносим свою собственную бескритичность, и глупость, и безхарактерность! Вот почему мы бедны!
И, сказав это, он вышел из комнаты.
IV
Прошло пару лет. Фома без сердца окончил права и как-то вдруг исчез с горизонта, а Фома с сердцем целиком отдался деятельности среди городских рабочих.
Настала эра арестов и политических процессов, и оба друга встретились снова — в тюрьме. Они принадлежали к двум разным процессам, а так как арестованных по обоим делам было много, то их поместили в одну камеру.
— Ага, дружок, и ты тут? — в этот раз в шутливом тоне сказал Фома с сердцем, когда Фома без сердца, таща огромный тюфяк, протискивался через узенькую дверь в камеру.
— Очень рад застать тебя в таком хорошем настроении, — ответил "цувакс", когда камеру заперли и ключник ушёл.
— И что же привело тебя сюда?
— Пустяки. Я помогал организовать крестьянскую забастовку. Моё арестование имеет больше моральный, чем уголовный характер.
— Как это моральный?
— Ну, хотят этим оказать на бастующих моральное давление. Скоро забастовка будет сломлена, и меня отпустят на волю.
— Но ведь это может возмутить кого угодно! — воскликнул, загораясь, Фома с сердцем. — Организовать забастовку — это же не преступление. Это позволено, если только не призывают к насилию. За что же тут арестовывать?
Фома без сердца поклонился иронично.
— Спасибо за комплимент! И вижу, что, хоть и неудавшийся германист по профессии, ты всё же на практике приобрёл кое-какие юридические сведения. Но как ты думаешь, лучше было бы, если бы меня арестовали действительно за какой-то преступок? Думаю, тогда у тебя было бы больше права возмущаться. А так — всё равно.
— Ну, может, тебе всё равно, но я не могу смотреть равнодушно на явную несправедливость.
— Ну, тогда ты, наверное, и сам должен иметь на совести немалую провину, если твоё собственное заключение не только не возмутило тебя, но и привело в такой необычно весёлый настрой.
— Моё заключение? Ну, как бы тебе сказать? У нас было очень бурное рабочее собрание, комиссар незаконно его разогнал, жандармы кинулись расталкивать людей, а я крикнул, чтобы не давали себя толкать. Люди поняли меня немного не так. Началась драка, несколько жандармов было побито, а потом двинулись шествием к полиции, побили камнями окна и так далее. Одним словом — впечатление демонстрации было огромное.
— Скажи проще: глупость была огромная.
— Почему глупость? Разве демонстрация народной силы и решимости в защите свободы слова — по-твоему, глупость?
— Нет, не это глупость, а то, что такая демонстрация была сделана без замысла, ради глупого, необдуманного слова.
— Элементарный взрыв возмущения! — философски вставил Фома с сердцем.
— Чепуха, а не элементарный взрыв.