— Ну, что ж ты хотел мне сказать? Говори!
— Хотел я вас спросить, сколько вы таких чепцов за неделю можете сделать?
— Как понадобится. Обычно делаем десять. Но если бы только нитки были, то мы могли бы и сорок, и пятьдесят сделать. Можно всех трёх дочерей к работе посадить, ещё и старуху в помощь. Только беда — плохо продаётся, то на кой чёрт их столько делать?
— Знаете что, сделайте мне к следующему понедельнику пятьдесят. Я у вас все куплю. По 15 крейцеров за каждый.
— Эге-ге, дёшево бы ты хотел.
— Ну, я же беру всё сразу — это ведь тоже кое-что значит. Вам не надо по ярмаркам таскаться. Не волнуетесь, будет ли торговля удачной или нет — вы своё получили. А я уж — продам или не продам, это один бог знает.
— Да уж, будто бы ты не продашь! Твой предок, Иуда Искариотский, и Христа продал, а ты бы чепец не продал! Нет, сердечко, дай по восемнадцать за чепец — и договорились.
— Да смилуйтесь, пан Старомиский! — лепетал Гава. — Вы ж видите, я бедный еврейчик, сам порой есть нечего, а вам заработок даю. Пусть будет по шестнадцать! Хотите — аванс вам дам, чтобы вы могли купить нитки. А знаете что — делайте половину чепцов белыми, половину — зелёными. В некоторых сёлах носят белые, зелёные не берут.
— Да ведь зелёная нитка прочнее! — простодушно ответил Старомиский.
«Вот старый дурак! — подумал Гава. — Если бы я знал, что эти прочнее, а другие слабее, так тех прочных бы вообще не делал и не продавал. Ведь это же для меня убыток. Разве та баба не говорила, что один чепец десять лет носит? А это значит, что в течение этих десяти лет другого не купит. Тьфу на такую дурную голову!»
И добавил вслух:
— А вы уж не думайте, какие прочнее, какие слабее — делайте, как я вас прошу. Я знаю, что ваша работа хорошая, посмотрю, как пойдёт продажа. А если пойдёт хорошо, мы с вами заключим такое соглашение: вы себе потихоньку плетите и деньги загребайте, а я буду сбывать. Вы избавитесь от хлопот, а может, и мне что-то перепадёт.
— Да разве такому спекулянту не перепадёт! — сказал Старомиский и похлопал Гаву по плечу. — Тебя, небось, мать прямо в кучу денег родила, ещё и в слякоть, да под самым навесом положила — накапало на тебя с детства, не бойся!
Ударили по рукам, и Гава тут же дал Старомискому в задаток те самые 2 ринских, что только что выручил с продажи его чепцов.
А в следующий понедельник, получив всю полусотню чепцов, он уже не продавал их на базаре, а отправился по сёлам — то продавал, то менял, то добавлял в придачу к другому товару — и редко из какой хаты выходил без хорошего навара.
VI
— Ну, дети! — закричал Старомиский, входя в свою убогую хату. — Радуйтесь, дал нам бог счастье!
— Слава богу! — ответила Старомиская, старая морщинистая женщина. — Слава богу! А какое счастье?
Старомиский, не говоря ни слова, вытащил из своей кожаной торбы несколько больших клубков полушёлковых ниток, а затем несколько локтей разноцветных ленточек и блестящих стеклянных бус для «детей».
— На, держите! — крикнул гордо, раскладывая все эти сокровища на столе.
Мать и «дети» только глаза выпучили.
— А это что? А это откуда? — в один голос спросили все три девушки.
— Ага, откуда? От жида.
— Ну, знаем, что не от волка. Но за какие деньги?
— За жидовские.
— Та говори толком! — перебила старая. — Где чепцы?
— Проданы все до одного! И мало того — к следующему понедельнику должно быть готово ещё пятьдесят штук, и обязательно, хоть не знаю что! Я уже аванс взял — целых 2 ринских.
— Пятьдесят штук! — вскрикнули все четыре женщины. — Это ж кому столько чепцов понадобилось?
— Наверное, целое село девок разом замуж выходит, — пошутила старшая дочь.
Старомиский рассказал о своей сделке с жидом в Дрогобыче.
— Эй, старый, — тревожно сказала Старомиская, — смотри, чтобы тот жид тебя не обманул!
— Как это — меня обманет? — вскрикнул Старомиский. — Я его могу обмануть — я у него аванс взял, два ринских! А он что мне сделает?
— Может взять чепцы и не заплатить.
— О-о, на такую шелуху меня не поймаешь! Клади деньги — бери товар, таков у меня порядок.
— Но ты ж не знаешь, кто он и что он, как же ты можешь с ним дело иметь?
— А мне-то что, кто он и что он? Лишь бы работу давал и деньги платил! А кем он будет — хоть лысым чёртом, лишь бы мы своё дело честно сделали.
— Побойся бога, человек, что ты такое несёшь! — вскрикнула старая, крестясь благоговейно, и больше про жида не спрашивала.
Вся семья Старомиских тут же села за станки. Всю неделю работа шла, как на машинке. Все сидели, не разгибая спин, не досыпая ночей, едва успевая отдохнуть пару минут во время обеда, полдника и ужина.
Единственной отдушиной для бедных девушек при однообразной и монотонной работе были песни. Они пели без умолку, изливая в них свою больную душу. В песнях звучала тоска о том, что они не могут насладиться юностью, не могут погрузиться в тот блестящий и бурлящий водоворот жизни, что шумно проносился за окнами их бедной хатки и от которого они, казалось, навеки были оторваны — словно веточка, занесённая бурей в море, а затем выброшенная волной на сухой каменистый берег.
А старый отец под их песни, словно ребёнок, строил розовые мечты.
— Не бойтесь, дети! — говорил он. — Как-нибудь бог даст — будет и на нашей улице праздник. Подождите только! На этой неделе заработаем восемь ринских, на следующей — восемь, каждую неделю — по восемь, Иисус Христос! Сколько ж это за год будет? Пятьдесят недель по восемь ринских — это ж целых четыре сотни. А нам, при том, что у нас уже есть, и одной сотни на год за глаза хватит. Так три сотни можно будет сложить в сундучок — вы понимаете, что это значит?
— Эх, да даст ли бог нашему телёнку волка поймать! — задумчиво сказала Старомиская. — Лучше бы, старый, считать то, что в руках, а не то, что ещё в жидовском кармане.
— Молчи, старая! Не с тобой говорят! — крикнул он с шуточной угрозой. — Я тут хотел нашей Маринке кое-что сказать про одного пройдоху, что зовётся Андрусь Тихий.
— О, вот ещё! — воскликнула старшая дочь и покраснела, словно вспыхнула огнём. — Что он вам за пройдоха такой?
— О, видишь, как за него заступается! — пошутил Старомиский. — А чем же не пройдоха, коли покинул родной дом и сбежал куда-то за десятую границу — аж в Добромиль, счастья искать? А как сбежал — так и не заглянет уже.
— А к кому ему тут заглядывать? — живо отозвалась Маринка, низко-низко склоняя покрасневшее лицо над столиком и работая с удвоенным, нервным поспешанием.
— Некому заглянуть? — не то жалобно, не то шутливо вскрикнул отец. — Уж неужели и вправду некому? Никто его не ждёт? Никто не вспоминает, Маринко, а?
Вместо ответа на шутку — крупные горячие слёзы закапали на зелёную шёлковую ткань.
— Побойся бога, Маринко! — испуганно вскрикнул отец. — Ты плачешь? Тсс, дитя моё! Я ж не хотел тебя ничем упрекнуть. Наоборот, хотел сказать тебе добрую новость.
Девушка подняла на него свои глубокие, ещё блестящие от слёз глаза.
— Какую новость?
— А такую, что твой Андрусь хорошую службу нашёл. Недавно я встретил его в Добромиле. Говорит: служу у попов, у василиан. Хорошо платят, ещё и подработать можно. Через полгода, говорит, жди меня дома. Понимаешь, что это значит?
Маринка понимала очень хорошо, но не сказала ни слова — только лицо снова залилось густым румянцем, а в глазах заиграли весёлые искорки.
Тот Андрусь, о котором шла речь, был бедным сиротой, батраком. Служа у хозяина — соседа Старомиских, он нередко заглядывал в ту старую, покосившуюся, но всё же чистую и как-то особенно для него приветливую хату. Скоро отец и мать заметили, что светлые глаза и тихие, искренние разговоры их старшей дочери Маринки сделали для Андруся этот дом ещё теплее. Маринка, хоть и была хромой, была красива. Её увечье и сидячий образ жизни придали её характеру особую мягкость, равновесие и вдумчивость; жизнь ещё не успела выработать в ней ту злость, что часто отличает людей, обиженных природой. Андрусь часто бывал у Старомиских, помогал по хозяйству, а когда отслужил у хозяина — они с Маринкой втайне обговорили всю свою будущую судьбу. У него был маленький клочок земли — «отчина», на которой можно было хоть как-то жить. Но Андрусь не хотел быть плохим хозяином на мизерной земле.
— Что я на таком клочке делать буду? — говорил он Маринке. — Ни хозяин, ни нищий. Лучше я вот что сделаю. Мне ещё два года ждать, пока меня освободят от военной службы и я смогу жениться. Так вот, ещё эти два года я поработаю у хороших людей, землю пока сдам в аренду, как раньше. А если в армию не возьмут — тогда землю продам, добавлю то, что заработаю, куплю хороший воз, пару лошадей и займусь извозом. Сейчас, говорят, будут строить железную дорогу возле наших городов — там хорошие заработки. На стройке — песок, камень, лес, всё нужно возить, а потом и дальше будут подвозить то зерно, то лес. Я это дело знаю — в Перемышле три года на такой работе был, ко всему присмотрелся.
Уходя из Старого Места, Андрусь поговорил и с родителями Маринки, сказал, что хочет жениться на ней, и объяснил свои планы. Старики приняли его охотно — знали его как доброго работягу и покладистого парня.
Маринка ждала его с тоской, силу и стойкость которой может понять только больной или заключённый. Новый заработок, что так неожиданно принёс им Гава, укрепил её надежды мыслью, что и она своим трудом может помочь осуществить заветные мечты и обеспечить достаток всей семье. Бедная девушка, ложась и вставая, молилась богу за своего незнакомого, но великодушного благодетеля — таким ей представлялся Гава. Молилась за него и вся семья Старомиских. Молодой, здоровый и способный к тяжёлому труду мужчина был крайне нужен в этом доме, где жили только калеки и немощные.