хотя, всё-таки, если на эти же деньги накупить, наконец, нормальной еды, ну, калорийной там, или витаминов, то, может, эффект от них будет не меньше? Это ж неделю есть?
Сознание Татьяны зафиксировало лишь два компонента: "калорийной", "витаминами" — это то, о чём у неё было такое же приблизительное представление, как и о виагре.
Поэтому они замолчали оба.
Женик держал в руках машинку "колибри" и потому решился первым:
— Не помешало бы сейчас, — кивнул он на неё, хотя стоимость медпрепарата была больше. То есть эквивалент "калорийных с витаминами" ещё увеличивался на бутылку шампанского.
— Здесь? — подняла она к нему ясные глаза и сдунула с них пуховик, что нависал.
— Действительно, — косился он на старого киношника, и оба усилием воли старались не бурчать животами, ведь вся предыдущая еда там была преимущественно крахмалистой, подбитой тощим чайком, а он стоял и думал, почему ему так захотелось виагры — ведь в детстве она была для него недосягаемой, недосягаемее даже перочинных ножиков с фонариками, потому что тогда её просто не существовало.
— Понимаете, — говорила она, когда они тащили наверх здоровенные пакеты с едой, — в Житомире был изобретён аналогичный препарат, но значительно более длительного действия, чем виагра.
— То есть? Многократная таблетка? — обрадовался он, что, наконец, снова обретал способность шутить.
Она засмеялась:
— Нет, наши отечественные лекарства, они после приёма действуют постоянно, в отличие от зарубежных, понимаете?
— Как глиняные клинописи?
Он хотел провести ещё какие-то параллели, но счастливо опускался дальше аналогий, да так и не вспомнил о чём, потому что вспоминать уже не хотелось, а нужно было спешить: нарезать, крошить, мазать, раскладывать, лить, закусывать и запивать всё это вместе с поспешными тостами и полностью забывать о цыплёнке в духовке, они неожиданно оказались будто в невидимом пуховике, изба стала размером с него, такой может быть очень нежная микроволновка, вот такая, как, например, бывает двойной спальный мешок на высокой горе, который греет сам по себе и во время метели; им было странно, какими они стали маленькими в нём, поскидывав всю зимнюю одежду, обнялись, и он ещё с удивлением успел зафиксировать: её спина от прикосновения покрылась мелкими капельками. Оба становились гибкими, словно глина, легко соединялись, перекатываясь между двух валков-колибри к новым клинописям, цепляясь руками и ногами, прочная глина, маслянистая, протёртая с шамотом.
— Знаешь, — говорил он ей между поцелуями, — а виагру я так и не успел выпить.
— Я тоже, — рассмеялась она, а потом их ещё долго веселила идейка, что будет, если там, на морозе, подсыпать виагру киношному деду, может, она бы его грела, ведь он и доселе торчит там вместе со своими сосульками.
Когда они сбросили надоедливое одеяло, он обрадовался, что не ошибся — тело у неё оказалось таким же, как он его представил впервые за кучей одежонок — из жёлто-белой глины. Тут он заметил, что она смотрит ему в глаза нежно, почти печально.
— Знаешь, — говорила она, — чего я в жизни больше всего боюсь? Самой жизни, — говорила она серьёзно, что Женику едва удалось сдержать улыбку. Но, подумав, решил: "А чего же ещё в нём можно бояться?"
Голая
У неё была трёхкомнатная квартира. А ещё были такие руки, Боже, нет, не потные, а, сказа-гладкие, но холодные; и сколько раз я её, Ла] провожал, а зайти к ней попить чаю не решался, даже когда она одалживала конспект, и отдавала, лишь пригласив домой. Однако мы садились напротив дома на лавочке, она вынимала руки и давала их мне, я держал, как Иисус Христос рыбёшки, но ничего не происходило, потому что мы оба тогда думали про ловика, вельможу, который оставил ей квартиру, то есть мебель; и я корил себя за то, почему я здесь, но мне казалось, что я хитрее самого себя?
— О, — показала она на Луну.
Ещё бы, студентка с квартирой — мечта настоящего однокурсника, каждого, кто не вырос выше общежития, у кого она брала конспекты, а ехать приходилось к ней, цыганке той, домой. Начиналась мысль о себе, кто ты, ведь Лариса Шевко имела всё для счастья: и талию там, где нужно, и фигуру, и глаза, и всё —иб... но это держание делало своё, ты понемногу ощущал себя, своё тело, которое от крепкого держания могло превратиться в такое мёрзлое.
Итак, ты забирал своего холодного учебника или конспект, вёз его троллейбусом назад, радуясь, что все пассажиры не догадываются, откуда ты вырвался, и это общее незнание дарило, возрождало тепло, что ты даже, посмеиваясь, мог развернуть свою ношу и оттуда почитать, и даже так увлечься, что забыть Ларису с её Луной наверху.
В аспирантуру нас попало двое: я — через бесконечные победы на студенческих и межвузовских конференциях, она же благодаря бурной деятельности, и потому для меня было загадкой, благодаря чему.
Так же, как загадочно она и защитила свою докторскую, за неё проголосовали лишь четверо из учёного совета, а одиннадцать были категорически против:
— Неудачная компиляция.
Да что там — сам Русалимский выдал уничтожающую рецензию, и каким же было общее удивление, когда ВАК объявил о присуждении докторской. Все бросились к Русалимскому, а тот щебечет, возносит вдруг её докторскую диссертацию до небес; мы почувствовали себя рыбами. Особенно, когда она заняла нашу кафедру, ничего общего с тематикой вообще не имея, и начали успокаивать себя мыслями, что поймаем её на краже идей из студенческих курсовых и дипломных работ, как это было, когда на таком вот плагиате попался наш декан и после этого перестал быть деканом.
— Я требую от вас работы! — говорила она на каждом заседании.
— Ну... — говорили мы.
— Разве я много требую? Покажите мне, на что способны, вот и всё, я хочу это видеть, — и каждый чувствовал вину, потому что знал, что сделано слишком мало, чтобы эта "Лярвиса" сидела у нас на шее, без своей хоть бы полуправдивой научной статьи.
Какой? Чтобы мы изо всех сил объясняли ей научность, которой сами владели. Поэтому я откопал забытые теории Марра и начал выдавать их за свои, ожидая хоть какого-то результата от её компиляций. Цитировал его, выдавая за исследования Потебни, а потом с ужасом осознавал, что они в чём-то пересекаются.
Я даже тайком переклеил для неё обложки этих авторов и злорадно ощутил, как холодеет в руках та бумага, из которой рвутся на свет цитируемые первоисточники.
Почему я не сделал этого ещё в аспирантуре? Ещё когда она рвалась в кандидаты? Почему? Спасать же нужно было науку, которая только начала вставать на ноги. Почему, почему я не помог ей тогда, когда ещё мог?
Ну-те, господа и дамы,
Ну-те, кияне и киянки,
Становитесь в строй,
Я не сам иду, —
Я козу веду!
Выступал я, аспирант, выступала моя самодеятельность. Только не делала этого студентка Сидоренко, самая весёлая тогда на нашем факультете.
— Что с вами? — пытался я, чтобы она не выпадала из репетиции, однако она продолжала.
Чтобы это не перекинулось и на других, я прекратил действие, отложив на те времена, когда эти двое помирятся; но в следующий раз он просто не пришёл, и потому загрустил весь наш фольклорный коллектив.
Наша козочка,
Эй, старая девица,
Недавно из Киева,
Там была готова...
Изо всех сил спели мы, однако дело не шло, и тут я, младший преподаватель, не дал скуке победить:
— Вот что, дорогие. Костюмы есть?
— Есть, — ответило товарищество.
— Значит, пойдём к коллеге Радоцкому и поколядуем персонально.
Его мама остолбенела, увидев на пороге ряженых:
Топ-топ ножками,
Заколю тебя рогами,
Ножками затопчу,
Хвостиком замету!
Пока она не опомнилась, мы как можно веселее ворвались к Радоцкому в комнату. Мы увидели его, как он там стоял лицом в окно, глядя на городскую мглу.
В отличие от него одетого, женщина, которая сидела на застеленной кровати, сложив ладошки, была голой, настолько, что мы сразу не узнали нашу завкафедрой Ларису. Голее правды, которую явила колядникам. Так все и застыли, потому что никто не видел такого публично; а я почему-то подумал, что такая персона лучше всего смотрелась бы в фольклорном ансамбле, например, в образе русалки; хотя, подумав, какая зимой русалка?
Ой, где взялся волк,
И козу помял...
Неожиданно сорвалось у мехоноши Диденко, чтобы разрядить атмосферу.
Мяли Под Киевом,
Мяли и Под Львовом...
Дружно подхватил коллектив.
... Не пела лишь студентка Сидоренко, которая прилипла взглядом к неподвижной спине единственного человека, стоявшего, опершись на подоконник, уставившись в вечернее окно.
Мы хотели было отойти назад, однако в комнату решила протиснуться и мамаша. Мы сгрудились, чтобы, будто ненароком, не пустив внутрь, спасти этой женщине рассудок, который сами, отводя глаза от обнажённой Ларисы, начинали терять, ища объяснений. Поэтому наш "шандарь" надавил дискантом:
Козонька-лебедонька,
На одной ноге войдя в избу, Будь добра скакать.
Гоцки,
Гоцки!
Дальше все мы, оттирая спинами невинную мать, вытолкали её в коридор:
Ой, не ходи, коза,
В тёмные леса!
Там стрелки-мастера С острова Хортицы!
Притопывая, пританцовывая, оттеснили старшую женщину на кухню и устроили в коридоре тесный танец. Пока Лариса не оделась и не выскользнула за нашими спинами на улицу.
Студентка Сидоренко яростно рванула за ней, однако её, "цыганку", "врач" успел зацепить патлами за дверную ручку и удержал; девушка, стиснув зубы, вырвалась, побежала, а вслед, путаясь друг в друге, толпа выскочила во двор. Завкафедрой как сквозь землю провалилась, такой оказалась прыткой.
Такая первая гастроль развалила бы коллектив, если бы "мехоноша" Диденко не придумал способ "гора к Магомету", то есть не бродить по Киеву по квартирам, а колядовать на выходе из жёлтого гуманитарного корпуса Университета, где между первой и второй сменой обучения толпилось немало приличного люда, у которого мы отбирали в основном домашние бутерброды, попадались конфеты и даже деньги, что было уже совсем в диковину. Но не это главное, а возможность погорланить и похулиганить, ведь надвигалась эпоха, когда носителем фольклора становились не народ, а учёные.