Встали однажды утром и спрашивают у хозяина дорогу.
— Две тропы,— говорит им искренний старичок,— вот вам два пути, что служат вашему намерению: один напрямик, а другой окольными дорогами. Советую идти окольными. Не спешите — и пройдёте дальше, будьте осторожны, не забывайте, что вы в Индии.
— Батюшка, мы не трусы,— вскрикнул один шутник,— мы европейцы, плаваем по всем морям, а земля нам, вооружённым, не страшна.
Шли они несколько часов и нашли кожаный мех с хлебом и такой же с вином, наелись и напились досыта. Отдыхая возле камня, сказал один:
— Не подарит ли нам бог ещё какую находку? Кажется, что-то вижу на тропе впереди, гляньте, вон за той пропастью что-то чернеет…
Один сказал: "Кожаный мешище"; другой думал, что обгорелый пень; иному чудился камень, другому — город, а ещё одному — село. Последний был прав: они там остановились, наткнувшись на индийского дракона, — все погибли.
Спасся один, что был глупее да осторожнее. Тот по некоторым признакам и жуткому предчувствию остался, будто по нужде, по эту сторону глубочайшей ямы и, услышав страшный вой умирающих, быстро свернул в сторону, подтвердив тем древнюю пословицу: "Матери боязливого сына плакать нечего".
Не отрицаю: басня эта не мудра, но она точное подобие человеческой жизни.
На земле рождённый скорее всего попадает в несчастье из-за своей поспешной дерзости, и скажу вдобавок, что тот, кто не советуется, терпит самую большую беду; сильны ведь для человека его слова, и попадает он в плен к глаголам уст своих. Взгляните на людскую толпу и увидите, что не только взрослые, но и самые юные уверяют себя, что они вооружены рогом единорога, который спасает их от бед, и считают, что, как глазам их не нужны очки, так и свет и совет не нужны их сердцу.
Эта мысль сделала их неосмотрительными, дерзкими на путях своих и упрямыми.
А что, если мой мудрёный молокосос сделается попугаем на двух или трёх языках, побывает во вельможных компаниях и в славных городах, вооружится арифметикой и геометрическими кубами, пройдёт через десятки любовных и гражданских историй и проглотит определённое количество коперниковых пилюль? Тогда Платоны, Солоны, Сократы, Пифагоры, Цицероны и всё древнее кажутся ему мотыльками, что над землёй летают, в сравнении с нашим высоколетным орлом, который до самого неподвижного солнца взмывает и пересчитывает все острова в океане.
Вот тут и появляются хвалители, удивляющиеся новорожденной премудрости этого мудреца, скрытой от всех старых, будто бы невежественных веков, без которой, однако, весьма неплохо жилось. Тогда великий этот Дий переосмысливает все деяния древних веков и, словно ювелир камни, по своему вкусу то одобряет, то обесценивает, становясь таким образом всемирным судьёй. А насчёт Моисея и пророков — и говорить лишне; он даже глазом не поведёт на этих несмышлёных и скучных болтунов; сочувствует будто ночным птицам и летучим мышам, что в несчастный мрак суеверия влюблены. Всё это для него суеверие, что понять и принять жар его ума не может.
Действительно: возможно ли, чтобы эти мудрёные что-то понимали о мудрости, счастье, душевном мире, если им и не снилось, что земля — планета, что и у Сатурна есть спутник, а может, и не один? Любезные друзья! Эти молодецкие разумнята, пленённые своими догадками, словно льстивой блудницей, и как бы сходя с ума безумной горячкой, лишённые хранителей своих, безрассудно и бездумно стремятся к погибели… С такими мыслями продолжают путь к старости бесчисленные сердца, заражая людей своими язвами, нахальные нарушители завета кесаря Августа: "Спеши медленно!"
* * *
…Пока Александр Македонский беседовал в доме живописца о сродной и знакомой ему работе, все со вниманием его слушали; потом он стал по-судейски говорить о живописи, но как только художник шепнул ему на ухо, что даже маляры начали с него смеяться, Александр сразу замолчал. Умный человек понял, что у него не было времени вникнуть в тайны живописи, хоть и малярам недоставало ума Александрова.
Очень часто тот, кто в какую-либо науку влюблён и уже успел приобрести славу, напрасно мечтает, что все знания отданы ему, как приданое невесты. Художник, например, обо всех ремёслах выносит судейский приговор, не понимая, что и одной науки хорошо научиться едва ли хватит целой человеческой жизни.
Ни о какой науке не судят чаще и смелее, чем о той, что делает человека счастливым, и это потому, я думаю, что она каждому нужна, как каждому и жить приходится.
Действительно, говорить и спрашивать — достойно похвалы, но присваивать знание — это плохо и губительно. Однако считают, что каждый легко может всё познать.
Не диво свой путь найти, но никто не хочет искать, каждый идёт своим путём и другого тащит,— в этом и трудность. Проповедует счастье историк, благовествует химик, возвещают путь к благости физик, логик, грамматик, землемер, воин, сборщик налогов, часовщик, знатный и простой, богатый и бедный, живой и мёртвый… Все уселись на сиденье учителей; каждый науку эту себе присвоил.
Но их ли дело учить, судить, знать о блаженстве?…
***
Древний мудрец Эдип, умирая, оставил малому сыну в наследство историю под названием "Сфинкс": "Любезный сын, вот тебе лучшая по мне память. Прими эту малую книгу из десницы моей; люби её, если хочешь любить своего отца, — почтёшь меня, почитая её. Носи её с собой и имей в сердце своём, ложась и вставая. Она принесёт тебе тот же плод, что и мне, то есть блаженный конец жизни. Не будь наглым и выскочкой, иди потихоньку, жизнь — путь опасный; приучи себя довольствоваться малым, не подражай расточителям своего сердца ради внешних приманок. Учись собирать рассеянные мысли свои и возвращать их внутрь себя. Счастье твоё в тебе самом: познав себя, познаешь всё, а не познав себя — будешь ходить во тьме и бояться там, где и страха не бывало. Познать себя полностью, познать и подружиться с собою — это неотъемлемый мир, истинное счастье и совершенная мудрость. О, если бы я мог начертать в сердце твоём познание самого себя! Но этот свет начинает сиять в поздние годы, если кто счастлив… Будь добр ко всем. Не обидишь и врага своего, если хоть немного сможешь познать себя… Конечно, познаешь самого себя, когда будешь крепко вникать внутрь себя, — крепко-крепко… Лишь это спасёт тебя от челюстей лютого палача".
Он много говорил, но мальчик ничего не мог понять. Оросив слезами руку отца и принимая книгу, прижимал её, словно самого отца, к своему сердцу; а отец, радуясь как усердию сына, так и тому, что расстаётся с телом своим, уснул навеки с выражением радости на смертном лице. Добрый сын, часто перечитывая эту малую книжицу, почти наизусть её знал. Написано в ней было, что злейшая и страшнейшая тварь по имени Сфинкс, когда ещё был жив его отец, всех встречных без разбора мучила и убивала. Лицо Сфинкс имел девичье, а всё остальное — львиное. А убивал за то, что никто не мог разгадать задачу или загадку, в которой скрывалось понятие о человеке. Кого бы он ни встретил, загадка была одна: "С утра — четырёхногий; в полдень — двуногий, вечером трёхногий; скажи мне, что за зверь?". В конце было написано, что Эдип разгадал эту загадку, тварь исчезла, и засияли в его днях радость и согласие. Рассказ этот хранил сын мудреца в своём сердце.
Повзрослев, он усилился в страстях, а светские друзья помогли ему развратиться. "Сфинкс — какая глупость, — говорили ему, пустая басня! Суеверие!…" И сам он уже имел не детский ум, знал, что таких зверей ни в Америке, ни в самой Африке, ни на Японских островах природа не творит, а в Европе их и не бывало. Ни одна история о них не упоминала; всё он хорошо понимал, чтобы быть прозорливой летучей мышью. Летучей мыши острое зрение ночью нужно, а бездельнику во зле. Разгульная жизнь совсем лишила его сердечных утех. И тогда первый посев бессмысленной истории о чудовище сгнил в его сердце, как гниёт старое пшеничное зерно, зарытое в ниве.
К тридцати годам он начал вникать в себя и познавать. "Вот несчастье! — говорил он себе. — Я совсем изменился. Куда делась моя радость? Мальчиком я был весёлый, ныне имею всего с избытком, одного нет — веселья. Оно, правда, вроде бы и есть, все меня считают весёлым, но то внешне, внутри же я сам чувствую руины, чего-то боюсь и весь полон сомнений. Одно лишь знаю твёрдо — я беден. Какая мне польза из хорошего мнения обо мне у людей? Вот истинный плод презренного мною завета и совета отца! Доходы удваивают во мне жадность, а мои наслаждения сторицей отдаются горечью. Сфинкс!… Странная вещь… Конечно, здесь есть какая-то тайна… Мой отец был мудрый и человеколюбивый, не лгал и шутя, ибо не имел к тому склонности, — не может быть, чтобы он меня одурачил. Конечно, всё это правда. И не пойман ли я уже тем зверем: мучает меня что-то, и я не могу этому помочь. Одно лишь диво, что страдаю тем, чего не вижу, и от того — кого не знаю… Несчастное заблуждение! Докучливая тьма! Ты целишь прямо в меня, в самую душу мою, перевернув, как вихрь, избу, как буря, кедр. Безумный мир, прельстительный и обольстительный! Яд советов твоих — это семя сердечной смерти, а твоё лакомство — это злейший зверь; он встречает неразумных девичьим лицом, но когти его — когти льва, что убивают душу, и такими убийствами каждое столетие, каждая страна переполнена.
Продолжать не хочу. Начал прорастать из ложной истории новый и всем полезный дух. Добрый сын, в душе которого уже загорелась сияющая заря, мало-помалу, познав самого себя, со временем стал наследником высокого отцовского мира, усевшись на храме нетленной истины, как почитатель своих родителей…
Разговор, называемый алфавит, или букварь мира
Дружеская беседа о мире душевном
***
…Мой разговор касается лишь человеколюбивых душ, честных состояний и благословенных видов промысла, которые не противоречат божьему и человеческому закону, а составляют плодотворный сад церкви, яснее сказать, общества, как отдельные части составляют часовой механизм.
Речь моя тогда спокойнее, когда каждый человек не только добр, но и сродную себе со всех сторон находит работу. Это и есть быть счастливым: познать себя или свою природу, взяться за своё сродное дело и быть с ним в согласии с общей потребностью. Такая потребность — это благодеяние и служение. Не удивительно, что у древних римлян как потребность, так и благодеяние обозначалось словом officium, то есть моральный долг.
Чем добрее человек, тем он беспокойнее и несчастнее, чем выше должность занимает, но к ней не рождён.