На воде ряска, словно рыжая кора, по ней скачут длинноногие пауки, перебираясь через обломки листьев и камыша. Лодка едва-едва пробирается. Всюду грязно. Я понимаю чистюлю-нимфу, что сперва постелила широкие блестящие листья, как ковёр, а потом уже положила своё белое восковое тело. Фиолетовый паслён склонил над ней свои ягодки. Татарское зелье выставляет рядом с водой ярко-зелёные острые мечи. Я останавливаюсь, кладу весло и смотрю. Я хочу познакомиться с тем, что, может быть, вскоре станет моей вечной обителью. Как тут тихо. Я вижу, как дышит камыш, как дышит вода и едва приподнимает, будто грудь, рыжую кору ряски. Я вижу, как эту кору пробивают зелёные головы лягушек, раскрывают широкие розовые пасти, а затем чавкают мокрыми губами, словно старые лакомки. Душно. Вспорхнёт камышевка над водой, сядет на стебель и качается вместе с ним. Бесхвостая, короткотелая лысуха пролетела над прудом, а вон в небе плывёт сухой, как скелет в своей длинноте, аист. И снова то же самое тихое дыхание воды и камыша, и снова, как кораллы, рты зелёных лягушек, то же старческое жевание слюнявых губ, тонкие дрожащие ноги водяных пауков.
Тихо и душно.
Продвигаюсь дальше, на чистую воду. Вода смеётся и так невинно отражает в себе голубое небо с белыми облачками, что злость охватывает меня. Опускаю весло в эту невинность и вытягиваю оттуда, словно чудовище за косы, тяжёлое болотное месиво, чёрное и дрожащее на солнце.
Нет, всё-таки не утоплюсь.
* * *
Начинаю свой день плохо.
С самого утра я проклинаю, злюсь и немым криком кричу себе:
"Ты! Закончишь ли наконец, несчастный комедиант! Когда перестанешь врать хотя бы самому себе? Скинь с себя сети, в которых запутался. Хоть раз будь искренен. Скажи себе и другим правду. Ну, слышишь, Виктор, слышишь. Будь смел. Не бойся. Иначе погибнешь. Увидишь".
Ах, правда, это правда, я чувствую необходимость всё это сделать и одновременно слышу шаги в столовой. Бегу в столовую и протягиваю руки:
– Панна Анеля!
Чувствую, как мои глаза, только что холодные и сердитые, вдруг заиграли чувством, голос стал мягким и тёплым, протянутые руки выражают мольбу.
– Панна Анеля!
Она убегает от меня, будто не слышит, и похожа на мышь, которая хочет юркнуть в щель. Наконец влетела в дверь и заперла их за собой.
А я стою у двери и протягиваю руки.
Комедиант!..
Ну что ж, теперь я уже знаю, что мне делать. Бегу в свою комнату и начинаю собираться. Поспешно, словно от этого многое зависит, кидаю вещи в чемодан, одну на другую, в кучу. Отодвигаю комод, вынимаю платки, швыряю книги, подушку.
Работу не заканчиваю. Зачем?
Чемодан лежит посреди комнаты, как растерзанное животное, а я сажусь за стол. Надо всё записать.
Отрываю кусок бумаги и старательно, без колебания вывожу: "В моей смерти никто не виноват".
Рву. Слишком каллиграфично.
Пишу то же самое во второй раз – ну, теперь хорошо. Это нужно положить на видном месте. Теперь ещё домой и к панне Анеле. Что ей писать? Она всё знает. Достаточно и нескольких слов. Пишу "смерть" – я совершенно холоден и без сознания. Это всего лишь слово, коротенькое, в шесть букв, – и ничего больше. Оно даже звучит красиво.
Тогда я вспоминаю, что у меня нет верёвки. Просить у кого-то не хочу. Немного раздумываю – и пробую ремень от чемодана. Подходит. Можно.
Ремень в кармане, записка на видном месте, дверь в столовую слегка приоткрыта – теперь можно идти.
Лениво прохожу двор и выхожу в поле.
Вот и конец. Через полчаса погаснет солнце, исчезнут поля, весь мир, панна Анеля… Как я приму всё это… Как странно! Моя жизнь стала сейчас такой короткой, что я могу измерить её шагами. Раз, два, три, четыре… Здесь уже никогда не ступит моя нога… Я иду, а, может, именно в эту минуту весь дом уже знает страшную новость – и панна Анеля в истерике бьётся, читая письмо. "Я вас любил…"
Запрягать лошадей!.. разослать верховых!.. бегите к пруду!.. А сама тем временем мчится за ворота и от слёз ничего не видит… Ага, только теперь поняла…
Вдруг останавливаюсь. Ну а как она узнает, куда я ушёл? Начнут искать меня в разных местах, а тем временем я буду висеть в роще. Никто не видел, куда я пошёл.
Стою на дороге и беспомощно смотрю.
Что-то едет.
– Грицко! В усадьбу?
– Плуг сломался.
На минуту останавливаю, отрываю кусочек старой газеты, что завалялся в кармане, и пишу на колене: "По дороге в вечность последнее прости".
– Сейчас отдайте панне Анеле.
Иду дальше – теперь бодрее.
Теперь есть уверенность. Я скоро увижу панну Анелю. Она любит, она любит меня. Я уверен. Сейчас что-то будет. Столбом поднимется пыль… лошади будут рвать копыта… бричка – как пьяная, из стороны в сторону, а панна Анеля поднимает руки:
– Стойте! Ради Бога, стойте… Не надо…
Нащупываю ремень в кармане и нежно глажу. Он мне доставляет удовольствие.
Вот уже и рощица.
Останавливаюсь и оборачиваюсь назад.
Вижу, дорога побежала между нивами, скатилась в ложбинку и снова ползёт под парком, прямо к воротам. Никто не едет. Всюду пусто. Дом стоит тихий, словно мёртвый.
Не понимаю.
Достаю часы. Прошло двадцать минут.
Ну, ещё можно немного подождать.
Стою и жду. Дорога как на ладони, ровная и пустая.
Каждую минуту достаю часы, пожимаю плечами и прячу обратно. Меня берёт нетерпение. Не может быть… Не может этого никогда быть…
Уже полчаса… Такая равнодушие, такая жестокость… уже тридцать пять. Неужели ничего не будет?
В моей голове просто не укладывается. Я холодею и громко говорю:
– Значит – не будет. Ты дурак.
Поворачиваюсь и, тяжело ступая, иду в рощу.
Как только вхожу между деревья, пёстрые пни, что так услужливо протягивают ко мне свои ветки, будто каждая рада меня качать, злоба вырывается из меня коротким смешком.
Смеюсь над собой и над панной Анелей. Достаю ремень и делаю петлю. Вот так вам, так. Крепко привязываю ремень к суку. Вот так вам, так… Просовываю голову в петлю и сам не понимаю: это всерьёз или только игра…
Но чем это кончится?
* * *
Сижу в таратайке; на ухабах меня подбрасывает. Из-за спины пана Адама гляжу на лошадиный круп, мокрый от пота. Звякну зубами, потому что мне холодно. Куда мы едем, я сам не знаю. Помню только, что пан Адам обращался ко мне на "ты". "Что ты делаешь, несчастный мальчик! Ты должен жить для людей и для себя". Да, да, его рука обнимала меня за талию, а моя голова лежала у него на груди, и пуговица давила мне лоб…
Вот он говорит со мной, и мои груди приятно щекочет его низкий голос. Пыль вылетает из-под таратайки, как из котла пар, – и это меня занимает. Куда мы едем – я сам не знаю. Может, пан Адам мне говорил, а может, и нет.
Постепенно мне становится теплее, я понимаю отдельные слова и уже замечаю железную дорогу, будки. Не на станцию ли мы едем? Наверно, на станцию. Вот и вокзал. Пан Адам поручает кому-то лошадь, а меня берёт за плечо.
– Потому что тебе, мальчик, не нужно возвращаться к нам, бередить своё сердце. Поедем в город… я хочу тебя развлечь…
Подходит к кассе и всё время оглядывается, не сводя с меня глаз.
Несёт два билета.
Тогда я прихожу в себя и протестую.
Ни за что! Я еду сам. Никогда не соглашусь, чтобы он беспокоился ради меня. Пан Адам даже настаивает, но я вижу, что он вовсе не горит желанием ехать со мной.
На перроне звонок, скоро подойдёт поезд. Пан Адам начинает понемногу уступать.
Если бы он был ещё уверен, что ничего такого больше не случится… Никаких мыслей и так далее… Но лучше уехать. С буланым, наверное, ничего не случится…
Я уверяю.
– Ну?! Слово?
– Слово!
– А может, всё-таки поехать?
– Нет.
Трижды целуемся, и я сажусь в вагон.
– Прощай же, мальчик! – кричит пан Адам в окно. – Вещи пришлю тебе завтра…
Бросаюсь на скамью и долго сижу в уголке полубессознательный, очень усталый. Ничего не слышу.
Наконец глубоко вздыхаю. Как будто легче мне теперь.
Мелькают в окнах верхушки деревьев, синий дым от табака ткёт в вагоне основу, с правой стороны бьёт в окна солнце. Оглядываюсь вокруг – пассажиров много. Шум невероятный. Из-за синего дыма, в соседнем отделении, блестят на солнце золотистые женские волосы. Должна быть красивая блондинка.
Приятно вытянуть ноги, они у меня почему-то болят. Входит кондуктор, штемпелует билеты, я даю свой.
У неё серые, а не голубые глаза.
Я, наверное, ужасно выгляжу после дороги. Достаю платок и вытираю лицо. Всё-таки есть немного пыли.
Сажусь так, чтобы было виднее, и смотрю на неё. Взглянет или нет?
Сосед мой, толстый, короткошеий купец, расстёгивает воротник, потому что ему душно, и начинает ходить по вагону. Я сердюсь на него, когда он заслоняет мне блондинку. Зато когда наши глаза встречаются снова и снова, я в них читаю лукавое любопытство.
На станции выходим вместе. Я спешу за ней, словно не могу ещё выйти из её сферы. Она нанимает фиакр, а я отмечаю высокий шаг и линию фигуры.
На прощанье я получаю от неё в дар серые глаза, а ей отдаю чёрные – и мы расстаёмся.
* * *
Уже третий день я пью жизнь полным горлом. Где нужно переступить – я там прыгаю, громче сказать – я уже кричу. Я научился петь: "Тра-ля-ля… тра-ля-ля…". Это мне улица подарила. Купаюсь в человеческом море, в шуме, в солнце. Присматриваюсь ко всему, и всё такое доброе, ласковое и прекрасное. Нет, и правда, если хорошенько присмотреться даже к пыли, как она мягко клубится на солнце, то и в ней заметишь много приветливости.
У меня здесь нет знакомых. Но зачем они? Я вижу людей, всех одинаково знаю и собираю с каждого что-то, как пчела с цветка. Они тёплые, живые – и я тёплый, живой. Смеются – и я смеюсь; ходят, говорят, поют – я тоже. Я капля в реке и блестю на солнце так же, как целая волна.
Весь день улица, люди, фиакры… Я глажу детей по головке и щёлкаю пальцами каждому псу: "Цю-цю!.."
А когда пан директор, пан директор сахарного завода, снимает цилиндр и смеётся ко мне, как спелый арбуз, я подхожу к нему и радостно жму ему руку.
– Ну, как поживаете? Как там пан Адам? Панна Анеля?..
Я машинально говорю:
– Спасибо, спасибо… хорошо, конечно… – А между тем в голове у меня неясно. Панна Анеля… панна Анеля… Ага! Это та… словно белая тень куда-то от меня убегает, словно туман, а я хочу поймать, вернуть – и не могу… Что было? И когда было? Давно? Панна Анеля… панна Анеля… Ничего нет. Даже тень исчезла… Пусто.
Пан директор смеётся, смеётся солнце, смеюсь и я…
(Февраль 1909 г.)
Примечания:
1 Powiedź, moje sеrce… (польск.) – Скажи, моё сердце. – Ред.
2 Резиґнація (устар.) – отступление, отказ. – Ред.
3 Moje kochane dziecko… (польск.) – Моё дорогое дитя. – Ред.
4 Spij dobrze, moje kochane dziecko… (польск.) – Спи хорошо, моё дорогое дитя. – Ред.
5 Kyrie, eléjson… (греч.) – Господи, помилуй.